Отрывки из жизни внутри музея (сборник)

– Господи, коробка-то совсем прогнила, у неё же практически нет дна, одна плесень, – с отвращением процедил кто-то из «обозников».

Все, как по команде, достали и надели перчатки. Я поднял одну из маленьких коробочек. Низ у неё был из чёрной пластмассы, а крышка прозрачная. Повертев и подумав, для чего это изделие предназначено, я решил, что лучше спросить, а не гадать.

– Ребята, это заказывалось для отдела нумизматики, и очень давно, – просветила нас Ольга Николаевна, – в них должны храниться монеты.

– Так они, наверное, и не помнят об этих драгоценных залежах. Может, просто выкинем всё? Чего перекладывать с места на место каждый год, пока оно не превратится в труху? – предложил я.

– Нет, мальчики, мы этого сделать не можем и не имеем права. Так что работайте, а я приду через час, посмотрю.

Половина всех коробок оказалась непригодна даже к складированию, разве что в печку, а вот другая половина оказалась ещё жива, и на внешний вид протянет ещё несколько лет. Более невезучую, погибшую половину мы погрузили на носилки, когда-то используемые по назначению, а теперь стоявшие прямо там, в подвале, и стали по двое носить в мусорный бак во дворе. Путь проходил через всё длинное помещение бойлерной, а также через наши кладовые, которые выглядели почище и посовременнее. Хранились в них ковры, по которым каждый посетитель, не задумываясь, ступает ногами, новые тележки и шторы, так прелестно украшающие окна залов Эрмитажа. В общем, кладовая была наполнена, как говорится, до краёв. Поэтому приходилось петлять, поднимать и опускать носилки с погибшими в неравной схватке с плесневым грибком коробками. А вот из их живых собратьев мы образовали новую аккуратную кучу, правда, меньше, чем первая. А чтобы она так быстро не прогнила, её ставили на деревянные поддоны, принесённые из кладовой в Пергаме. Ведь этим ящикам предстояло скучать в подвале ещё год до следующей ревизии.

Только мы закончили это дело, появилась Ольга Николаевна. Она как чувствовала, когда работа подходит к концу и заботилась, дабы не допустить нашего расхолаживания.

– Так, хорошо, я вижу вы всё сделали. Отдохните пять минут и надо ещё вынести во двор части старых вешалок. Там уже стоит машина, повезёт их в металлолом.

Выносить старые проржавевшие дуги с крючками не так неприятно, как возиться с плесенью и трухой. Через полчаса весь хлам был закидан в машину, мы широким жестом отпущены по домам, а Эрмитаж к вечеру получил несколько копеек за сдачу металлолома.

Легенда Тёмного коридора

Эрмитаж и сам по себе слывёт местом загадочным, мистическим, полным тайн. Каждый зал – это целая история, миллионы людей, известных и неизвестных, проходящих мимо и любовавшихся царскими богатствами, оставили там свою частичку, которую можно почувствовать, а кому-то повезёт и увидеть. Но есть залы особо пропитанные мистической силой. Например, зал Египта вызывает страх у смотрительниц и охранников, обходящих ночью покои, приёмные и выставочные залы, некогда принадлежащие русским царям. Бабушкам-смотрительницам становится плохо, особенно если они сидят напротив каменной статуи богини Па Де Ист. Эта богиня пару десятков столетий находилась в чужеродной нам по духу и ментальности стране. Там она пропитывалась энергетикой миллионов молящихся ей людей. И когда её привезли сюда, нет ничего удивительного, что эта энергетика, противоположная нам, как два полюса магнита, теперь лучится из статуи на людей, долго находящихся с ней рядом. Такое воздействие легко может вызвать болезнь. Неудивительно, что и охранники, совершающие обходы каждую ночь, испытывают жуткое чувство, в особенности проходя через этот зал. Благо что ходят они не по одиночке, иначе нервные срывы были бы обеспечены. Есть и ещё залы, про которые могут рассказать и охранники, и люди, давно работающие в Эрмитаже. Одним из таких мест является коридор, названный не без основания «Темным».

Когда об электричестве ещё и не слышали, этот коридор был освещён одним окном, находящимся в конце одной из его сторон, а также тремя небольшими прямоугольными просветами, закрытыми переплётами с мелкой расстекловкой и довольно скупо освещающими коридор. Другая же сторона упиралась в зал Ротонду, где окон не было и в помине. Да и то единственное окно выходило в маленький двор-колодец и света много не давало. А коридор был длинным, люстр и бра, оснащённых масляными лампами, явно не хватало. Да что «то» время, даже современные электрические лампы там дают рассеянный и несильный свет. Хотя для экспонатов, висящих на стене, а именно шпалер, и, конечно, людей, ими любующихся, это может и хорошо в плане умиротворяющей и настраивающей на нужный лад обстановки. Охрану же, проходящую по коридору ночью, он настраивает на совсем другую волну, заставляющую пройти это жуткое место побыстрее. Мы частенько перевешивали там шпалеры – одни уезжали на выставки за границу, другие шли на реставрацию. Вот и сегодня, собрав две вышки, мы снимали половину шпалер коридора. Расстановка сил была стандартной – двое внизу и двое на втором ярусе вышки. Все шпалеры продублированы на материал, то есть само произведение искусства аккуратно пришито изнаночной стороной к плотному материалу, на большинстве которых имелся карман. Нижние продевали в карман шпалеры деревянную палку на всю длину, а если кармана не было, то подложку прибивали маленькими гвоздями, вбивая их наполовину, чтобы легко потом вытаскивать для очередного путешествия шпалеры за бугор. После привязывали по бокам палки шнур и подавали концы верёвки наверх. А верхние уже осуществляли само таинство вешания.

По всей длине коридора под потолком торчали намертво вбитые в стену крюки. На них лежали круглые штанги, называемые погонами. За эти погоны и привязывался шнур. Сначала подавался и привязывался один конец шпалеры, так как длина вышки не позволяла дотянуться одновременно до обоих концов. Причём низ шпалеры не на полу валялся, а покоился в заботливых руках наших ребят, стоящих внизу, он не должен был испачкаться, только что выйдя из реставрации. Затем нижние бойцы перевозили верхних к противоположному концу, и шпалера привязывалась там. После начиналась кропотливая работа закрепления шпалеры по всей длине, для чего через каждые тридцать-сорок сантиметров имелись прорези в кармане.

Одним из работающих вверху был я, а внизу находился Сергей Сергеевич – настоящий ветеран «обозного» движения. Его отец был известным академиком. А Сергей Сергеевич хоть и не достиг высот научной деятельности, предпочтя волнениям и творческим метаниям спокойствие жизни обычного рабочего, но гены интеллигента в нескольких коленах накладывали на него отпечаток ума, рассудительности и довольно большого багажа знаний, почерпнутого из множества прочитанных книг. Разговаривать с ним было одно удовольствие, тем более что за долгие годы работы в хозяйственной части он собрал в себе всю «обозную» мудрость и видел такие вещи и таких людей, о которых нам было очень интересно узнать. Вот и сейчас Сергей Сергеевич, доделав свою работу, выпрямился, мечтательно задумался и изрёк:

– Эх, ребятки, а со мной тут кое-что необычное произошло, хотите расскажу? – с ласкового «ребятки» он обычно и начинал общение.

– Конечно, расскажите, Сергей Сергеевич, – предвкушали мы интересный рассказ.

– Случилось это ещё при социализме, лет тридцать назад. Тогда таких жёстких требований охраны и повсеместной сигнализации не было. Да и научные сотрудники не тряслись излишне над экспонатами, сдувая с них каждую пылинку и боясь притронуться. Может, сейчас и лучше с точки зрения хранения, но вот с человеческой точки было душевнее. Задержались мы как-то в Русском отделе, вон в том кабинете, который выходит на Салтыковскую лестницу, в свою очередь, смотрящую в Тёмный коридор. Сидели, беседовали со знакомыми и даже примерили костюмы царских времён из не особо ценных. Было часов десять вечера, когда я, устав от бесед, вышел размять ноги в коридор. Там стоял полумрак, но несильный, в принципе, всё видно. Как только я вышел, увидел фигуру человека, точнее, тёмный силуэт, удаляющийся к выходу из коридора. Сначала я опешил, ведь в такое время никого, кроме нас, быть не должно, мы были единственными полуночниками в тот день, да и мест, откуда мог выйти человек, рядом больше не было. Конечно, я крикнул: «Эй, вы кто, постойте!» Но силуэт никак не отреагировал. Тогда я быстрым шагом пошёл за ним. Мысль в то время была только одна: либо это заблудившийся посетитель, либо вор, спрятавшийся где-то до поры до времени и теперь разгуливающий по музею. К сожалению, расстояние между мной и темной фигурой было приличным, а ему до поворота оставалось совсем немного. Вот он повернул в сторону залов искусства Англии и скрылся с глаз. Через несколько секунд я был на повороте, но там никого не оказалось, как след простыл. Человек не мог так быстро исчезнуть без следа, ведь двери в залы закрыты, путь только один, но на этом пути никого нет. И только после этого появилась другая мысль, что и не человек это вовсе. Стало жутковато, и я вернулся обратно со своим рассказом. Научные сотрудники только посмеялись – а что ты хотел, Тёмный коридор, как никак.

– Да, Сергей Сергеевич, нагнали вы на нас страху, – засмеялись мы. – А может, у вас галлюцинации были?

– Ну, ребятки, я что, похож на дурачка? – обиделся Сергей Сергеевич. – Если мы и выпили, то немного, просто для настроения и поддержания беседы, а галлюцинации только у запойных алкоголиков бывают.

– А я верю, вот бы самому такое увидеть, – размечтался я.

– Так, всё, кончайте перекур, – подошла хранитель шпалер. – Нам ещё пять штук осталось повесить, мы же не можем их до завтра здесь оставить, так что пока не повесим, не уйдём.

Обречённо вздохнув, мы принялись за работу.

Вышка для простых героев

Наверное, посетители никогда не задумываются, как вешают в Эрмитаже картины под десятиметровый потолок, как реставрируются роспись, барельефы на той же высоте. А ведь перевески и реставрация происходят довольно часто, и задумываться об этом приходится нам. Но прежде чем начать этот важный специализированный процесс, надо сделать работу не такую уж профессиональную, не такую сложную, но зато очень опасную и, соответственно, страшную. А именно – собрать вышку, с которой эта работа будет производиться. Каждый ярус вышки всего два метра высотой – немного. Но если представить вышку, например, пятиярусную, то это уже приличная высота.

Но и это ничего, если смотреть, как это делают, со стороны. То ли дело собирать самому. Каждый ярус состоит из двух боковин с перекладинами, двух косых штанг, одной прямой и полика сверху. Косые кладутся крест-накрест для придания конструкции жёсткости. Завершение этапа построения яруса – установка полика сверху. Но и это не так страшно. А вот дальше ты должен вылезти через люк в полике наверх и ждать, пока тебе подадут боковины. На каждом ярусе находится человек, который и занимается этим нехитрым делом – передаёт верхнему детали конструкции, это самая лёгкая должность в созидательном процессе. В эти сладкие минуты, пока ты ещё не установил боковины, ты находишься на полике шириной полметра и длиной два. Вокруг тебя нет ничего, за что можно взяться рукой. Если это не первые ярусы, то вся вышка ходит под тобой, шатается, правда, в пределах допустимого, хотя тебя это совсем не успокаивает. Точнее, ты пытаешься себя успокоить, но безрезультатно.

Первые два яруса собираются без признаков страха. И вот, начиная с третьего, у тебя появляется неприятное чувство, которое растёт вместе с высотой вышки. Не каждый сотрудник хозчасти рвался испытать это чувство на себе, на это добровольно отваживалось только несколько человек, каждый по своим причинам, остальные выше второго яруса несобранной вышки бывать не любили. Но этого часто и не требовалось. Обычно в залах для повески картин хватало трёх-четырёх ярусов. Но работы в музее не ограничивались только картинами. Иногда приходилось мыть или менять окна, находящиеся под потолком, например в высоком Николаевском зале, или мыть скульптурные композиции Иорданской лестницы. В этих случаях тремя-четырьмя ярусами не отделаешься, мы собирали по пять и даже по шесть ярусов. Чтобы вышка не качалась, она по возможности привязывалась верёвками ярусе на пятом, если было за что. Если не было, приходилось ограничиваться откосами, крепившимися внизу.

Но как-то мне пришлось собирать вышку высотой восемь ярусов, то есть шестнадцать метров. В Соборе стекольщикам надо было заменить маленькие круглые окна, находящиеся аж под куполом. Быть в самом верху сразу вызвался Вадим. Он вообще любил всякие авантюры, да пощекотать себе нервы, ещё при этом был и очень энергичным человеком. Он нам рассказывал, что как-то в юные годы на спор в компании проехал одну остановку метро между вагонами поезда. Сейчас, конечно, его на такое «слабо» уже не взять, но такой шанс полихачить он пропустить не мог. Для удобства вместе с ним наверху сначала был и я. Яруса с четвёртого вышка начала шататься от стены и обратно, с каждым метром высоты всё больше и больше. Когда вокруг тебя стоят ограждения, это не очень страшно, но когда их ещё нет и ты передвигаешься по полику чуть ли не на четвереньках, потея от страха, начинаешь вспоминать, что ты не альпинист.

После шестого яруса Вадим храбро сказал, что хочет остаться один, тем более что центр тяжести вышки из-за количества людей на верхних ярусах и так смещён слишком высоко, а должен быть как можно ниже, для устойчивости. И вот мы, последний раз вместе, установили над собой полик седьмого яруса, и Вадик, открыв в нём люк, вылез наверх, один как перст. После этого, к моему ужасу, я заметил, что вышка начала совершать движения не только от стены к стене, но плюс к этому ещё и скручиваться по оси. Вадим, видимо, это тоже заметил, потому что сверху раздался его зычный разухабистый голос. Вадик запел. Внизу стояли «обозники», научная сотрудница, пришли даже две девушки-лаборантки послушать концерт и посмотреть цирковое представление «обозных» гимнастов под куполом.

Собрав восьмой ярус, нам удалось привязать вышку к какой-то детали барельефа почти под крышей Собора. Но лично нам это как мёртвому припарка, зато потом стекольщики могли работать спокойно и не трясущимися руками.

Когда мы слезли, я спросил у Вадика:

– Слушай, как это ты так хорошо держался, спокойно ходил по не ограждённому полику, ещё и песни орал, неужели не страшно? Перед девушками, наверное, рисовался?

– Конечно, страшно, – тихо ответил Вадим. – Ты думаешь, зачем я песню-то орал? Она и помогает от страха. А то, что ноги трясутся и по спине текут струйки холодного пота, так этого никто не замечает. Ну и, конечно, не без девочек обошлось! – уже во весь голос прогремел он так, что эти девочки наверняка услышали.

После обеда мы пришли разбирать наше сооружение. Стекольщики свою работу закончили, уступив нам место под куполом. Но вот Вадима с нами не оказалось, его направили на другую работу, поэтому на вышку полез я. Забравшись на самый верх, я посмотрел вниз – казалось, что люди размером с игрушечных солдатиков, что-то там суетились, посматривали вверх. Пока удавалось держать страх в кулаке. Первым делом пришлось развязать верёвки крепления вышки к стене, и она сразу начала качаться. Казалось, что амплитуда всё увеличивается, появилась уверенность, что вышка сейчас раскачается ещё больше и рухнет. Глаза сами стали искать, за что в таком случае зацепиться и висеть, пока не снимут. А мозг тут же успокаивал: такого произойти не может, не первый раз собираем, я хожу осторожно, не раскачиваю, что может случиться. Но уверенность не слушала доводы мозга. И на пике этой борьбы я начал разбирать вышку. Косые и прямые штанги я снял, ещё ходя по полику в полный рост. Но когда надо было снимать боковины, к которым штанги и крепились, мои ноги, не слушая приказы мозга, сами начали сгибаться, кулак разжался и страх вылетел на волю. От одной боковины к другой я шёл или, скорее, передвигался гусиным шагом, почти на четвереньках. Было очень стыдно, несколько раз я пытался заставить себя выпрямиться. Но усилия воли хватало только наполовину, после этого ноги опять сгибались, по спине текли ручейки холодного пота, а проклятая уверенность нашёптывала, что вышка сейчас будет падать.

– Эй, Мишка, чего, страшно? – смеялись внизу. – Ты чего ползаешь по полику?

– А ты сам залезь, снизу, конечно, выглядит не страшно! – проорал я со злостью.

Честно говоря, злость была не на ребят, а на себя за трусость. «Встать, сволочь!» – крикнул я мысленно. Сжав зубы, я выпрямился полностью на пару секунд.

– Хо-па! – Ударил каблуками рабочих ботинок по полику.

Ну, вроде сам себе показал, что могу. Снизу засмеялись. Но через три секунды ноги опять возвратились в исходное положение древнего примата.

Вот наконец все ограждения сняты, я один стою на маленьком полике, держаться не за что, вышка раскачивается и скручивается подо мной винтом. Переваливаясь, как гусь, я подполз к люку и с облегчением нырнул вниз. После восьмого яруса всё, что ниже, кажется уже не таким страшным. Седьмой и шестой ярусы я ещё прошёл на полусогнутых, каждый раз выпрямляясь всё больше, как будто постепенно эволюционировал в человека прямоходящего. А вот пятый мне показался совсем не высоким, почти как на земле, хотя вначале, когда мы его собирали, было страшно уже на нём – вот и теория относительности.

Последние два-три яруса я уже прыгал, как горный козел, по полику и с гомерическим смехом раскачивал остатки вышки, от ужаса не осталось и следа.

Спрыгнув на пол и ощутив под собой твёрдую землю, я получил ещё ряд необычных ощущений, сродни космонавту, после полёта ступившему на землю. Меня немного покачивало, и была какая-то эйфория, да и смотреть на предметы не сверху было необычно. Всё прошло по дороге в «обоз». А там нас с Вадиком, как двух героев, отпустили с миром домой.

Большая работа в Больших просветах

Наверняка мало кто из посетителей смотрит, как и на чём висят картины, да и вообще как они туда попадают. Ну, висят, и всё. Многие, редко посещающие музей или просто не очень внимательные, считают, что картины висят там всегда, что на них вековая, ещё царская пыль, и отпечатки пальцев великих людей позапрошлого века. Но как бы не так. Во-первых, при царе картины висели совсем по-другому, была так называемая ковровая развеска. То есть от самого потолка и почти до пола, «камень не кинешь». Царь старался показать всё, что у него есть. Да и вообще весь блеск и богатство Эрмитажа были рассчитаны на то, чтобы произвести впечатление и даже подавить воображение и волю смотрящего. Ведь какое впечатление сложится у иноземца от дворца, такое будет впечатление и о стране. Сейчас картины висят пореже. Хотя в некоторых местах довольно плотно, но всё равно уже не то. Теперь главное не количество, а правильная расстановка картин по школам, временам, авторам. Ну и, конечно, чтобы все картины были хорошо видны обычному человеку, ведь великанов у нас нет, и маленькие картины, висящие под потолком, будут висеть там без толку, поэтому пусть лучше скучают в кладовых, что они и делают. Но вы не извольте беспокоиться, на унылую жизнь в кладовых обречены не самые лучшие экземпляры. Самые лучшие висят в залах и одновременно являются обменным фондом Эрмитажа, то есть периодически ездят за границу вместе со своими хранителями. А на их место временно претендуют бедные, пылящиеся в кладовых в ожидании своего звёздного часа картины. Так что жизнь у висящих в зале шедевров весьма кипучая, подолгу на одном месте они не застаиваются, и в этом мы им и помогаем.

Сегодня в зале Больших Просветов, названного так из-за прозрачного для дневного света потолка, намечалась грандиозная смена одних картин на другие. Часть картин уезжала за бугор, часть шла на реставрацию. С утра была собрана вышка высотой в три яруса плюс ещё пол-яруса, то есть боковины со штангами косыми, и прямой, но без полика наверху. Четвёртый ярус был бы лишним, так как ограждения там уже не поставить, а на полике без ограждений стоять страшно, да и нельзя по технике безопасности. Но в то же время трёх ярусов мало, не хватало какого-то метра, чтобы достать до погон, на которых и висят красного цвета полосы.

Бригадир достал из недр своей кладовой полиспасты, представляющие собой крюк с блоком для поднятия тяжестей, и работа закипела. Четыре картины на одной стене должны были висеть друг над другом, две внизу, две наверху. Сначала, конечно, вешались верхние картины с третьего яруса вышки, для верхних картин достаточно и первого яруса. Меня, как всегда, отправили наверх, где самый сложный участок. Со мной наверх послали нашего художника Мишку, как человека очень старательного и любящего везде аккуратность. «Обоз» вообще не отставал от научных отделов своими кадрами и тоже мог похвастаться художниками, писателями и музыкантами.

Мишка был художником талантливым. В его картинах была видна такая кропотливая работа, что я удивлялся, как человек, ведущий разгульный образ жизни и производящий впечатление довольно ленивого и не амбициозного, мог создавать такие глубокие и сложные произведения. Большинство его вещей напоминали фантазмы, гротески, родившиеся в воображении человека, неординарно видящего окружающее, в то время как по общению с ним я бы этого не сказал. И это было достойно большого уважения. Фантазмы имели глубокий смысл и облекались в форму в довольно сложной технике письма. Наряду с обычными манерами, он писал и точками, делал коллажи, но я в этом не специалист, поэтому рассказать профессионально не смогу, да и восхищала меня по большей мере сама суть нарисованного. Его отец тоже был художником, и довольно признанным, но Мишкины вещи мне нравились больше, по степени глубины и сумасшествия. Они как будто входили в резонанс моим чувствам и восприимчивой психике.

Забравшись наверх с полиспастами, мы прикрепили их крюками к погону, я справа, Мишка слева, и опустили вторые крюки вниз. Там их зацепили за кольца и начали подъем. Как бурлаки на Волге, два человека тянули за верёвки, одна часть блока понемногу притягивалась к другой, и картина медленно поднималась. Бригадир внизу корректировал, чтобы подъем был одновременный и никто никого не обогнал. И вот верх картины с кольцами перед нами.

– Стоп! – кричу я, картина замирает. Дальше самое сложное. Чтобы достать до колец, надо встать на боковину и, держась за неё одной рукой, другой поднять и подвести крюк полосы под кольцо. Если не получается одной рукой, приходится не держаться вовсе, а довольствоваться тем, что одна нога стоит на боковине, а другая на прямой штанге. Ну и, конечно, держишься за саму полосу. Это неприятно, равновесия взад-вперёд никакого, по спине тычет холодный пот, и сердце стучит. Но если так подумать, внизу под ногами полик, да и ухватиться за боковину всегда можно, правда, отпустив при этом картину, что совершенно немыслимо для процесса и недостойно героя «обоза».

– Мишка, ты чего там пыхтишь, неужели страшно? – услышал я смешки «обозников». Видимо, лицо моё выражало такое усердие и наверняка было бледным от напряжения. Но я всё-таки подвёл крюк под кольцо. У художника тоже всё было в порядке.

– Отпускай!

Внизу ослабили натяжение верёвки, и картина повисла только на полосах. После этого наступали работа научного сотрудника и проверка точности его глазомера.

– Правый угол опустить на сантиметр ниже, – уверенно скомандовал научник. Ну вот, опять по-новой. Я зацепляю крюк полиспаста за кольцо.

– Поднимай!

Картина опять снята и висит на полиспасте. Теперь мне понадобятся обе руки, одной я должен держать полосу, другой открутить разводным ключом прижимной болт и опустить крюк. Всё это на глаз, только от точности моего глазомера зависит, повторю ли я эту операцию ещё или получится с первого раза. Тело в напряжении от усилий сохранить равновесие, но иногда чуть-чуть покачивает. Но вот крюк опущен, болт опять завернут, я плавно подвожу крюк под кольцо картины.

– Опускай!

И снова научный сотрудник смотрит опытным взглядом. Ему помогает наш не менее опытный в развеске картин бригадир.

– По-моему, теперь правый угол слишком низко, вы как думаете? – как нам сверху казалось, шепчутся они.

– Да, надо или правый поднять на полсантиметра или левый опустить, – отвечает второй.

– Давай, Мишка, ты выше, да и привык уже, подними правый угол только на полсантиметра и смотри не промахнись! – кричит снизу бригадир.

И всё начинается сначала. Так может повторяться несколько раз, а можно попасть и с первого. Крюки ходят по полосе тяжело – мешает несколько слоёв краски, спина побаливает от напряжения одновременно держать равновесие и поддерживать картину. Но на этот раз нам повезло, со второго раза попадаем в цель. Теперь наступает работа ребят на втором ярусе, они должны так же повесить нижнюю картину на другие полосы, висящие рядом, а мы пока отдыхаем. Итак, двадцать минут – и два огромных шедевра готовы предстать перед посетителями во всей своей красе.