Гала и Элюар

Возбужденное воображение Эжена не ищет слов, не выстраивает фразы, не складывает рифмы – это придет позднее, стихи требуют филигранной работы ясного ума. Волнующие образы наполняют его душу блаженством, уносят мысли.

– Эй, тебе послание, – слышит он и открывает глаза. Сложенный вдвое листок оказывается у него в руках. Неумелый рисунок с подписью по-французски: «Портрет молодого человека семнадцати лет».

Эжен провел языком по своим сухим, как старая бумага, губам и оглядел шеренгу кроватей, нашел место, где лежала русская. Гала – какое странное имя. Он скорее угадал, чем заметил выскользнувший из-под густых ресниц мимолетный взгляд. «Что за молодой человек? Ответьте быстрее», – набросал он под неумелым рисунком, и передаваемое из рук в руки письмо достигло отправительницы. Фиолетовый карандаш в руках девушки заскользил по бумаге, и послание вновь у него в руках. «Сегодня вечером вы будете есть со мной». «Я к вашим услугам», – как будто отвечая на дуэльный вызов, подписал он ниже.

За ужином они уже сидели рядом за одним столом. Он – в сером чесучовом костюме. На ней белый в крупную вязку свитер, кажущийся слишком грубым но сравнению с ее тонкой с золотистым загаром кожей.

Эжен придвинул к себе прибор, положил на тарелку холодное мясо, овощи. Он никогда не забывал, что одной из составляющих успешного лечения была обильная, разнообразная пища, и каким бы ни был его аппетит, он всегда старался съедать как можно больше. Эжен наколол на вилку тонкий пласт холодного вареного мяса и поднял голову. Галя с бокалом у рта, казалось, ожидала его реплики.

– Вы живете в Москве? – начал он. Обычно стоило навести разговор на тему родных мест, как собеседник растекался славословьем. Вспоминалось житье в родных пенатах, пелись дифирамбы родным и друзьям, слагались гимны природе. Эжен приготовился слушать долгий рассказ девушки, но она отпила глоток разбавленного водой вина и ответила неожиданно коротко:

– Я живу здесь, в Клаваделе.

– Да-да, несомненно, – он немного растерялся резкости ее ответа. – Я неправильно задал вопрос. Откуда вы родом? Расскажите мне о Москве. Это же очень большой город, да?

– Родилась я в Казани, в одиннадцать лет наша семья переехала в Москву. О Москве что говорить? Будете у нас проездом, заглядывайте в гости, тогда, если действительно вам интересно, я все покажу.

Он смущенно потупился, захваченный врасплох не столько ее неожиданными ответами, но больше тем, что был не в силах устоять перед ее открытым взглядом.

– Наверное, вы скучаете здесь одна? – выдавил он.

– Я достаточно взрослая, чтобы отказаться от сопровождения матушки.

Эжен вспыхнул и опустил голову, избегая ее пронзительного взгляда. Девушка попала в его самое больное место – он тяготился затянувшейся опекой матери. Ему невмоготу было ее ежедневное присутствие с ним в одной комнате, неприятен шелест ее одежд, когда она, готовясь ко сну, раздевалась за ширмой, кисловатый запах ее тела, шумное дыхание. Ее присутствие мешало ему погружаться в сладкие эротические грезы; когда в своих мечтах Эжен блуждал по таинственным закоулкам влекущего женского тела, ему была чужда сама мысль, что его мать – существо для него бесполое – тоже когда-то будила страсть. Для матери он оставался «малышом Жеженом», слабым, требующим неустанной заботы существом, он же начинал осознавать себя взрослым мужчиной.

– Как так получилось, что сегодня вы одни, без матушки? Неужели мадам Грендель решилась оставить вас одного и вернуться домой?

Первым порывом его было покинуть свое место, но он, уже закончив закуску, бросил гренки в бульон. Дурной тон метаться от стола к столу. Он сожалел, что принял предложение сменить место за ужином.

– Мадам Грендель спустилась в деревню за покупками, – ответил он и, не поднимая головы, сосредоточился на еде. Облегчило его положение появление русской супружеской пары. За столом начался общий разговор. Беседа велась на русском языке, что освободило его от участия. Иногда соседка напротив, жена горного инженера Натали, обращалась к нему по-французски, просила его передать то или иное блюдо, спрашивала о самочувствии, погоде, настроении. Разговор с ней был настолько же простым, насколько и скучным. Эжен старательно изображал интерес к собеседнице и с нетерпением ожидал момента, когда ужин закончится и можно будет уйти.

Он вытер салфеткой рот и готов был встать, как узкая ладонь легла к нему на колено. Приблизив свое лицо к его лицу, Галя торопливо зашептала:

– Эжен, простите меня. Я сама не своя. Так хотелось бы с вами встретиться без свидетелей, наедине. Мне очень надо выслушать ваш совет. Не могли бы вы составить мне компанию на вечерней прогулке? Давайте погуляем вместе около санатория. Сегодня не так морозно, легкий снежок. Ваша матушка когда возвращается?

Он выдержал ее напряженный взгляд.

– Предполагаю, должна скоро быть, – холодно ответил он.

Он заметил, как мгновенно потух ее взгляд.

– Так вы пойдете гулять после ужина, да? – переспросил он.

– С условием, если вы будете сопровождать меня.

Эжен не смог сдержать довольную улыбку. Этот умоляющий той, полные тревоги глаза не могли оставить его равнодушным.

– Я поднимусь к себе переодеться. Через полчаса буду готов, – сказал он и поднялся.

– После обеда гуляй, после ужина отдыхай, – подала свою реплику жена горного инженера. – Разве вам неизвестны правила?

– У правил бывают исключения, – ответил Эжен и заметил, как Галя поддержала его улыбкой.

* * *

Галя шла по хорошо различимой в свете горящих окон дорожке. Из неплотно притворенного окна послышались звуки фортепьяно. Почти каждый вечер кто-нибудь из отдыхающих устраивал небольшой концерт. Галя узнала мелодию «Лунной сонаты». Музыка создавала особое настроение, а сгустившиеся сумерки, размывая очертания деревьев, делали весь пейзаж неузнаваемым. Галя остановилась у запорошенной снегом скамейки, сцепила пальцы рук в замок прямо перед собой. Ее возбуждение постепенно спадало и под влиянием темноты и меланхоличной мелодии перерастало в острую жалость к себе самой. Она изнемогала от одиночества. Какой парадокс – вокруг столько людей, но она чувствовала себя, как странник в пустыне, на горизонте различивший оазис. Кажется, еще немного, и измученная душа найдет отдых; вот человек, который готов разделить твои чувства, поддержать тебя, понять – увы, слова тонут в равнодушном молчании или того хуже – притворном понимании. Одиночество среди толпы. Ей стал понятен порыв Лиды смыть свое отчаяние в горном ручье, утопить свое одиночество в безбрежном море смерти. Но Галя хотела жить. И это неистребимое жизнелюбие удерживало ее от возвращения домой. Она помнила, как ее подруга Ася рассказывала о болезни своей матери, как повторяла: «Слишком рано она вернулась в Россию. Если б она долечилась в санатории. Зачем нужно было торопиться покидать Санкт-Блазиен? Зачем?..» Действительно, зачем Мария Александровна спешила к своей смерти? Может, она, как Лида, не смогла жить без любимого? Кинулась в объятия холодной родины, как Лида в ручей?

Развернувшись, Галя по своим же следам пошла в обратную сторону. «Лунная соната» сменилась вальсом. Как будто подхваченные вихрем бравурной мелодии, ее мысли понеслись в ином направлении. Она вспомнила недавний разговор с Марселем, его лукавую улыбку, искорки смеха в его темных глазах. «Незапатентованное лекарство от всех напастей – любовь, легкий флирт, все, что помогает прогнать скуку». Его слова отпечатались в ее памяти, как гравюрные оттиски на белой бумаге. С того дня, когда Галя с Марселем совершила санную прогулку, мысли о чудодейственной силе любви не покидали ее. Галя помнила, каким счастьем было отдаться объятиям случайного партнера, каким наслаждением было кружить с ним в танце. Какие волнующие ощущения она испытала, когда Марсель целовал ее. После санной прогулки она не нашла в себе смелости принять его приглашение и подняться к нему в комнату, ей не хотелось стать одной из многих его любовниц. Она – единственная, особенная, неповторимая, и первым ее мужчиной тоже должен стать особенный человек. Пока в ее окружении таковых не нашлось, она готова к легкому флирту с юным французом. Тем более что ее подстегивал азарт сразиться за него с мамашей Грендель.

Позади нее послышались шаги. Когда Эжен дотронулся до ее плеча, она почувствовала, как теплая волна удовольствия накрыла ее. Галя повернулась и, встретив его протянутые ладони, вложила в них свои.

– Эжен? Вы здесь, – сказала она так удивленно, как будто до последнего мгновения сомневалась, что он придет. Он был одет, как всегда, тщательно, в застегнутое на все пуговицы теплое до лодыжек пальто, шею окружал вязаный шарф, на голове – меховая шапка. Любой другой в такой одежде выглядел бы нелепо, но только не Эжен. Казалось, напяль на него тулуп, подвяжи бечевой, все равно будет выглядеть как с обложки модного журнала.

– Надеюсь, я не заставил вас долго ждать.

По напряженному тону его голоса Галя поняла, как непросто далось ему решение нарушить режим и прийти к ней на свидание. Или мамаша Грендель стояла у него на пути?

– Пойдемте со мной. Пойдемте.

Галя схватила его за руку и потянула за собой. Отчего-то ей стало весело.

Быстрым шагом они пересекли территорию санатория, стали подниматься вверх. Путь им освещала только полная лупа, казавшаяся большим ярким фонарем. Протоптанная в снегу дорожка перешла в узкую тропинку, и им пришлось разъединить руки. Галя впереди, Эжен следовал за ней в полушаге. Она шла выпрямившись, чуть покачивая бедрами, как будто поддразнивая его. До нее доносилось его напряженное дыхание, но Галя не сбавляла шага. Куда она вела его? Сама не знала. Повинуясь порыву, она хотела выйти за рамки обыденности. Она искала новые ощущения: в густой темноте стоящих вдоль тропинки деревьев, в запахе хвои, в поскрипывании снега под ногами. Изредка она оглядывалась через плечо, ловила его разгоряченный от быстрого шага, ободряющий взгляд.

Эжен чувствовал необычное возбуждение, как будто угадывая, куда приведет его эта ночная прогулка. Что были ему гневные окрики матери, ее неожиданные слезы, угрозы. Ей не по нраву эта русская – что с того? Много месяцев он жил с ощущением непонятной тревоги, беспричинно давящей на грудь тяжестью. Ему хотелось кричать и плакать, стучать кулаками, разбивая костяшки пальцев в кровь о монолитную стену непонимания. Родители проложили ему жизненную колею, добротную, размеренную, но до ощущения безысходности предсказуемую. Он должен был в скором будущем научиться делать совершенно ненужные, лишенные для него всякого смысла вещи: заполнять реестры, изучать рынок недвижимости, вести разговоры о прибылях и убытках. Один день, похожий на другой. Каждый день из года в год повседневность, заполненная суетой. Его ужасала сама мысль о таком будущем.

Дорога стала ровной и вывела их к простой деревянной скамье, вместо спинки имеющей за собой скалистую стену. Здесь, на высоте, царила холодная луна, придававшая их лицам голубоватый оттенок.

Запахнув плотнее полы манто, Галя опустилась на сиденье. Эжен остался стоять, опершись плечом о каменный выступ. Под расшитым звездами бархатом неба далеко внизу золотистыми пятнами виднелись освещенные окна санатория. Их окружала мертвая тишина, нарушаемая лишь слабым шевелением веток.

– Боже, Боже мой, – вырвалось у нее, – какое чудо! Даже не верится. Эжен, я глубоко благодарна вам за компанию. Я никогда такой красоты не видела.

Он оглянулся на ее голос.

– Вы здесь в первый раз? – спросил он.

– У меня такое ощущение, что я здесь родилась.

– Тут не жарко.

– Я Снегурочка, – произнесла она по-русски.

– Снегуришка, – повторил он медленно, как будто пробуя на язык новое для него слово. – Что значит «снегуришка»?

– Сне-гу-ро-чка, – сказала она по слогам. – У нас есть такая сказка и чудная опера Мусоргского. Может, слышали? Нет? Старик и старуха слепили себе дочку из снега. Не какую-то там снежную тетю, а настоящую красавицу. У кого-то из стариков был скрытый талант. – Она хихикнула. – Не обошлось без колдовства. Ожила снежная девушка, и все в округе парни стали влюбляться в нее. Они к ней со всей душой, она – нос воротит, сердце-то холодное.

– Но ваше-то сердце не из снега.

– Вы уверены? Не желаете проверить?

Неужели она его провоцирует? Эта девушка не переставала удивлять его.

– Вы хотели попросить у меня совета, – напомнил он. – Помните, за ужином вы говорили…

Он скорее почувствовал, чем увидел взмах ее руки.

– Ах, Эжен, не будем о грустном. Мне сейчас так хорошо, так хорошо, что хочется молиться или петь. А еще лучше…

Галя заговорила по-русски. Речь на ее родном языке лилась плавно, ритмично, и только когда снова воцарилось молчание, он понял – то были стихи. Эжен чувствовал, что она ждет от него отклика, но не мог подобрать нужных слов. И что он мог ей сказать? Для него язык ее родины был чужд, непонятна она сама, но отчего-то его неудержимо влекло к ней.

Галя встала с ним рядом, взяла за локоть, развернула к себе и вдруг рассмеялась, легко, свободно, будто смешинки, как колокольчики, давно выжидали момента, чтобы зазвенеть. Сам не замечая того, Эжен улыбнулся ей в ответ. Он почувствовал, как все его страхи перед будущим словно растворились в ее смехе. Ему показалось, что этой русской девушке известно нечто, что может каким-то образом изменить его самого, превратить его жизнь в калейдоскоп ярких впечатлений, ведь недаром у нее такое необычное имя – Гала, праздник.

– Вы похожи на Пьеро, – сказала она и скорчила гримаску.

– Хотите сказать, я такой же нелепый, – хмыкнул он.

Она снова рассмеялась.

– Вы милый, очень милый. Только щеки совсем побелели, а нос, наоборот, красный, как клюква. Хотите, погрею?

Она подышала на свою ладонь и протянула к нему руку. Эжен перехватил ее и крепко сжал. У него возникло ощущение, что она поделилась с ним своей силой.

– Мы обязательно еще раз придем сюда, ладно? Днем и когда потеплеет, – предложила она. – А сейчас нам надо возвращаться. А то я тоже превращусь в грустную куклу.

Обогнув скамейку, они пошли назад. Даже когда дорожка сузилась в узкую тропинку, им не захотелось расцеплять рук, и они двигались одинаково медленно, стараясь не ступать в рыхлость придорожного снега.

Постепенно Галя заставила его разговориться. Не стесняясь, она задавала прямые вопросы, а его попытки уклониться, отделаться уклончивыми фразами пресекала. Он рассказал ей, что значит быть единственным сыном, рассказал о своем одиночестве. Он не хотел ни разжалобить ее, ни произвести романтического впечатления. Ему казалось, что за бесцеремонностью ее вопросов – некое особое знание, умение удивлять и даже шокировать. С другой стороны, он чувствовал ее неподдельный интерес. Его подкупала ее уверенность в себе, которая происходила из веры в собственную исключительность, что для нее было важнее, чем красота. Он говорил, она слушала со спокойным, задумчивым лицом.

– Гала, вы мне нравитесь, – решился он на признание.

– Вы тоже мне интересны. Немножко. – Галя лукаво улыбнулась и толкнула его плечом.

– Русские девушки все такие?

– Какие?

Смеясь, Галя закружилась, вытянув руки, точно парящая птица, и понеслась вперед мелкими, танцующими шажками. Вдруг она присела на корточки; и снежное ядро, выпущенное из ее рук, сделав дугу, разбилось о ствол дерева, прямо у него над головой, осыпав его холодными осколками.

– Ах так! Ну, держись, – крикнул он и побежал к ней навстречу. Вместо того чтобы убегать, она с визгом прыгнула на него и, вцепившись в его плечи, уронила на снег. Тут же, сама упав в сугроб поодаль, она повернулась на спину и раскинула руки, словно желая обнять ночное звездное небо у нее над головой. Эжен наклонился над ней. Бархатные щеки, топкие трепещущие ноздри, чуть приоткрытый рот и яркие, отражающие свет луны глаза.

– Малышка-девчушка, я тебя узнал, – прошептал он. – Ты приходила ко мне во сне.

Ее взгляд угас за занавесом ресниц. Он дотронулся пальцем до ее щеки – она была теплой, – очертил скулу, спустился к подбородку. Заметив, как дрогнули ее губы, он коснулся их подушечкой указательного пальца. Холод ее губ удивил его. Им неожиданно овладел страх, как перед закрытой дверью. Одно движение – дверь отворится, перед ним явится нечто новое, и он не сможет остаться прежним. Эта русская девушка уже завладела его мыслями, кружит его в эротических грезах, превращается в фантом его снов. Что станет с ним, поддайся он ее влиянию наяву? Тревога окутывала его, как едкий дым, мешалась с бессильным возбуждением. Ему захотелось вцепиться зубами в эти холодные, таящие скрытую угрозу губы, почувствовать вкус их крови. Распахнуть бы полы ее манто, разодрать в клочки ткань ее платья, окунуть руки в тепло ее бедер… В ту секунду, как он представил ее вытянутое обнаженное тело на снегу, он понял, что не осмелится даже поцеловать ее.

Эжен поднялся. Какое-то мгновение Галя недоуменно смотрела на него снизу вверх. Он нагнулся к ней и, протянув руку, помог встать. Когда она очутилась рядом с ним, Эжен, пряча лицо, согнулся пополам и начал суетливо стряхивать снег с полы своего пальто.

– Ну-ка, окунись еще разок.

Она снова толкнула его в снег, рассмеявшись, побежала вперед. Эжен внезапно ощутил чувство абсолютной свободы, как будто только что избежал грозящей его жизни опасности. Он смотрел на ее исчезающий вдали силуэт, слышал, как стихает ее смех, и улыбался, чувствуя, как поток радости нахлынул на него. И в то же время – он не мог не отдавать себе в том отчета – к этой радости примешивалась пустота разочарования и снисходительная жалость к себе.

IV

Жанна-Мария Грендель стояла перед зеркалом, глядя на свое отражение. Утренний свет, льющийся из прорехи неплотно задернутых занавесей, мягкой ретушью прошелся по ее лицу, сгладив неровности кожи, затушевав морщины – следы нужды, тревоги и прожитых лет. Из окна доносился радостный гомон птиц, радующихся весеннему бесснежному дню. Она открыла шкатулку, немного поразмышляв, выбрала золотую брошь в виде розы.

– Мама, вы разве не остаетесь? – окликнул ее сын. Он стоял в глубине комнаты, и она не различала его взгляда. – Я предупредил вас, что не нуждаюсь в вашем сопровождении.

Сын вышел из тени и остановился около нее. Она повернулась к нему, поправила и без того лежавший безупречно воротник его рубашки, коснулась щеки. Щека была гладкой и пахла мятой. Ее мальчик уже брился…

– Мама, вы мне так и не ответили. Чем вы намерены сегодня заняться? – Требовательный взгляд сына окинул всю ее фигуру, от добротных кожаных туфлей на низком каблуке до однобортного жакета с брошью на лацкане.

– Жежен, я тоже с удовольствием прогуляюсь, – мягко сказала она. – Ты же собрался в Давос? Хочешь пройтись по магазинам? Мне тоже нужно прикупить бумагу, конверты для писем. Пожалуй, я составлю тебе компанию.

– Я принесу вам все что угодно, – оборвал он ее.

Спрятав обиду за излишней серьезностью, она сказала:

– В последнее время ты очень изменился, Эжен. И не в лучшую сторону. Ты болен, и помимо моей воли мне часто приходится идти тебе на уступки. Но мое терпение не безгранично.

– Я не понимаю вас, мама. О каких уступках вы ведете речь?

– Все ты понимаешь, дорогой. Сначала я согласилась пересесть за «русский» стол, потом я поддалась на твою затею с костюмами. Я даже не предполагала, что эта русская осмелится выйти на люди в мужском платье.

– Мама, то был карнавальный костюм. Цезарь и Клеопатра, султан и невольница, Пьеро и Пьеретта – это ж банально. Другое дело, когда сразу два Пьеро. Согласись, мы с Гала были не как все. Даже тебе потребовалось время, чтоб понять, где она, где я. Я прав, да?

Мадам Грендель отвела взгляд. Когда в празднично разукрашенный зал вошли два Пьеро, она действительно растерялась. Обсыпанные белой мукой лица-маски, глаза обведены траурными линиями, островерхие колпаки, скрывающие волосы. И юноша, и девушка в белых костюмах казались трогательными и хрупкими, как фигурки из дрезденского фарфора – толкни локтем, и разобьются в мельчайшие осколки.

– Девушка в штанах – это ж просто неприлично, – уже не так уверенно продолжила она. – Нет, я никак не одобряю твою дружбу с этой русской, – покачала она головой.

– Мама, неужели нельзя запомнить, девушку зовут Гала, – с нажимом сказал Эжен, и мать заметила, как напряглись все черты его лица. – Галья, Гала.

– Ни одна порядочная девушка не носит такого имени, – не отступалась мадам Грендель. – И вообще эта русская мне не нравится. Девушке не пристало быть такой развязной. Думаешь, я не вижу, как она флиртует с тобой, записочки пишет. Ты молод и не знаешь, на какие ухищрения может пойти женщина, чтобы завлечь мужчину. Какие капканы она может расставить, чтобы поймать себе мужа.

– И какие? Просветите меня, пожалуйста, мадам. У вас, вероятно, в том богатый опыт.

Мадам Грендель вспыхнула, но удержалась от проявления гнева. Она не скрывала от сына своего прошлого. С малых лет она была вынуждена зарабатывать себе на жизнь. Мало того, оставшись без родителей, ей пришлось содержать младшую сестру и брата, заботиться о бабушке. Ее жизненный путь отнюдь не был устлан ковровой дорожкой. Естественно, она мечтала о счастливом замужестве, о безбедной, комфортной жизни, и ее знакомство с Клеманом Гренделем было ступенькой в восхождении по социальной лестнице. Ее муж, который начинал как конторский служащий, уже в двадцать восемь лет вел свое дело, позволившее им вырваться из нужды.

– Зачем ты обижаешь меня? – с горечью спросила она, глядя, в его такое родное, красивое, но отталкивающе-холодное лицо.

– Обижаю? Я?! – Тон его голоса взмыл вверх. – Это вы пытаетесь унизить в моих глазах хорошо образованную, порядочную девушку. – Заметив, как мать напряглась, уже спокойней добавил: – Кстати, если вам интересно, ее отчим – известный в Москве адвокат и придерживается либеральных взглядов.

– Отчим? Хм… Пусть так. Я ничего не хочу знать об этой русской. Подай мне шарф, – произнесла она с нарочитой небрежностью, давая понять, что все его возражения потонут в ее решимости. – Как ты думаешь, стоит мне захватить с собой зонтик? И принеси-ка мне свежий носовой платок. Вон там, в комодике. Будь осторожен с фарфором. Тебе понравилось мое новое приобретение? В Давосе я нашла очень даже достойную сувенирную лавку. Правда чудная пастушка? Дрезденская мануфактура. Представь, как эта скульптурка замечательно будет смотреться у нас в гостиной на каминной полочке.

Эжен вздохнул. Мать и ее церемонии. Даже вдали от дома она воссоздавала свой маленький мирок с фарфоровыми миниатюрами, пудреницами, зеркалами и зонтиками. Эжен тоже был частью материнских церемониальных ритуалов. Его роль состояла в том, чтобы быть сыном своих родителей – слушать и слушаться. До недавнего времени он принимал условия этой игры, сохраняя внешние атрибуты почтения к родным, уходил во внутреннюю оппозицию – в мир вымысла, литературы, поэзии. Родные ему по крови, они были чужими по духу.

Он вынул шелковый шарф из ящика комода, в два шага оказался рядом с матерью.

– Приятной прогулки, мадам.

Он бросил на спинку стула шарф, но тот, не удержавшись, соскользнул на пол.

Мадам Грендель вздрогнула, соприкоснувшись с сыном взглядом, и тут же растянула губы в улыбке, старательно скрывая состояние паники, нарастающее у нее в душе. У нее возникло ощущение, что перед ней незнакомец.

– Я больше не позволяю тебе встречаться с этой русской, – отчетливо сказала мадам Грендель, глядя пристально в глубину его зрачков. – Не позволяю, – повторила она, словно хотела убедить саму себя. – Эта авантюристка просто мутит твою голову. Что ты знаешь о ней помимо того, что ее воспитанием занимается отчим? Почему эта русская здесь одна? Где ее мать? Вот уже несколько месяцев я за ней наблюдаю, но не заметила, чтобы кто-либо ее хоть раз навестил. Ни мать, никто из родных. И есть ли таковые у нее? Может, вовсе не отчим оплатил ее поездку сюда? Может, тот московский адвокат, как ты говоришь, ей вовсе не отчим, а отец, который женился на ее матери, чтобы скрыть свой грех? Может, твоя русская – дитя адюльтера? Или еще хуже – может, ей оплатил санаторий ее любовник? И не смотри, Эжен, на меня врагом. Поверь мне, такое бывает. Почему твоя русская ничего не рассказывает о своем прошлом? Почему она не больно-то словоохотлива, когда просят ее рассказать о своих родных, а? И вообще, знаешь, что говорят здесь о ней?

– Я не думал, что ты собираешь сплетни.

В другой раз его полный горечи голос мог бы остановить мать, но ее было уже не удержать – слишком долго она пыталась скрывать свои истинные чувства.

– Да твоя русская просто больная! – воскликнула она, и ее лицо пошло пятнами.

– Не одна она. Мы все здесь не кровь с молоком, – спокойно ответил он.

– Ну согласись, Эжен, она слишком нервная. Чуть что – вспыхивает, кричит или плачет. Неужели ты не замечал перемены в ее настроениях? То смеется до упаду, то молчит, как немая. Нет, ей явно нужно проконсультироваться с психиатром.