Когда нет прощения

Вместе со спокойствием она обретала способность ясно мыслить.

– Я встретила Алена. Мужен все знает. Они ищут.

Она подробно рассказала о случившемся. (Ален, Ален, это имя ранило Д. Кто? Ален? Предположение показалось невозможным, но почему же невозможным? Мы свободные люди. Он усмехнулся: заплатим дань…) Д. спокойно произнес:

– Мы потеряли преимущество в несколько дней, вот и все… Я дал им понять, что мы отправляемся в Лондон…

– Они не поверят тому, что ты дал им понять…

Верно.

– Закрой окно, мне холодно, – сказала Надин.

Его тревога нарастала: темная вода выходила из берегов.

Освещенная комната показалась уютной. Вошла симпатичная горничная, принесшая бульон, холодную курицу и слабый чай. «Вы итальянка?» – любезно спросила Надин. «Да, мадам. Это заметно, правда?» – «Мы из Пьемонта», – серьезно сказала мадам Ноэми Баттисти. «Не стоит так злоупотреблять Пьемонтом с нашим доморощенным итальянским, – рассмеялся Д. – Ты помнишь Сорренто?»

– Да, – ответила Надин, и глаза ее засияли.

– Мы начинаем другую жизнь, Надин.

(Было бы точнее сказать: мы заканчиваем жизнь.)

– Тебе нравится имя, которое я придумал – Ноэми? Имя дикарки. Как сейчас вижу тебя купающейся в Сорренто… Все еще будет.

(По меньшей мере возможно. Главное – не упустить этой возможности.)

Они никогда больше не увидят другие, унылые места, которые зимой покрываются снегом, более берущим за душу, чем море и солнце Сорренто – эта мысль обожгла их обоих; и оба они отогнали ее.

– У тебя еще много сил, Саша, – печально произнесла Надин.

(Много – для чего?)

– Я всегда считал, что человек – это значит воля.

Она взглянула на него ясно и одобрительно, но про себя подумала, может ли он быть искренним до конца. Не говорит ли он это, чтобы успокоить ее, успокоить себя? Воля в наши дни стоит так мало – а его воля вообще не идет в счет, даже для того, чтобы обеспечить их весьма проблематичное спасение… И для него, исполненного спокойного мужества, которое на самом деле, быть может, – только отрешенность отчаяния, рассуждения о воле служат всего лишь панцирем, прикрывающим слабое тело. В глубине души крепло отчаяние. Воля требует завершенности.

– Теперь, – сказала Надин, – эта комната мне почти нравится. На улице спокойно. А зарево над бульваром похоже на отражение цветов в воде.

Он промолчал, хотя сравнение показалось ему неточным. Ночное освещение Парижа – отблески адова огня торговли: не цветы в воде, а электричество, которое упрямо действует на нервы, заставляя продавать и покупать низменные удовольствия, вот что это такое! – Отель засыпал. Все реже скрипел лифт, закрывались двери, время от времени раздавался шум воды – эти звуки лишь подчеркивали тишину, они говорили о том, что люди завершают свой дневной цикл. Людей объединяет лишь усталость и сон. В лицах всех спящих есть трогательное сходство, чем-то роднящие их с мертвыми. Сны рисуют на них подвижные арабески главных желаний – но не приносят успокоения.

– Завтра мы свободны, Надин, можно поспать подольше.

Поспать подольше, пожелание эхом отозвалось внутри. Они легли на стоящие параллельно кровати, затем Надин, подняв обнаженные руки и соединив их на затылке, позвала: «Иди ко мне, Саша», – не в силах вынести холода одиночества. Не экстаз любви, а нежность соединила их. Горячая волна подхватила их и даровала утешение за пережитое. «Не думать, только не думать», – говорил себе Д. Внутренняя дисциплина помогла ему. Надин, опустившая розовые полумесяцы век, внезапно похолодела и широко, тревожно раскрыла глаза. «Послушай… Этот шум у двери…» Моментально овладев собой, Д. холодно взглянул на дверь. Револьвер под рукой. Раздался утробный скрип вывески отеля; чьи-то мягкие шаги удалялись в сторону лестницы… «Ничего, – сказал он, – ничего не бойся, милая». Он увидел в зеркале собственное растерянное лицо. И вновь их захлестнула волна страсти, сияние улыбки стерло страх с лица Надин.

Возвращалась страсть, единение и радость жизни, где нет места ни зубной боли, ни минутному страху. «Надин, сохраняй спокойствие… Я не люблю, когда тебя охватывает нервная дрожь… Мы уже избежали многих опасностей…» Многих, но несравнимых с теми, которые еще предстоят, ядовитые пауки заделывают разрыв паутины: смысл жизни, идеи, родина, единение в опасности, невидимая битва ради будущего, мир, идущий вперед! Все рушится, остается лишь огромный, неоправданный риск. «Все-таки это ужасно, – прошептала Надин. – Нужно привыкнуть к мысли, что…» Д. наблюдал изгиб пальцев Надин, блеск ее овальных ногтей, в то время как она выдавливала прыщик над бровями. – Кто? Бессмысленная ревность унижала его. Вот как слаб человек, освободившийся от старых моральных устоев! Надин почувствовала, как они, без движения лежа рядом, отдаляются друг от друга. «Не уходи», – сказала она жалобно.

Машинально, думая о другом, он произнес:

– Твоя встреча с Аленом не меняет дела…

– Не произноси при мне это имя, Саша, если можешь. Я ненавижу его…

Он все понял. «Этот человек не стоит твоей ненависти, Надин…»

Прежде чем отойти ко сну, Д. осмотрел коридор. Его внимание привлекли две пары обуви, выставленные перед соседней дверью. Мужские ботинки, вызывающе элегантные, из серой змеиной кожи, с каучуковой подошвой. Растоптанные женские туфли, выдававшие полноту своей хозяйки, привыкшей много ходить пешком. «Жалкие создания», – подумал Д., прислушиваясь к дыханию спящей парочки. Вернувшись, он бросил взгляд на освещенную фонарями улицу. Никаких признаков опасности. Профиль Надин выделялся на подушке в окружении рассыпавшихся волос, она спала, успокоившийся красивый большой ребенок. «Ты безгрешна, Надин… Инстинкты безгрешны…» Он все же страдал, его уколола мысль о греховности. Ах, что значат слова! Два заряженных браунинга, прикрытых платком – роскошные игрушки, в совершенстве приспособленные для того, чтобы прийти к искомому финалу, созданные для великой игры убийства и самоубийства. Со времен длинных кремневых ружей, неудобных для самоубийства, проделан большой прогресс! Испытывали ли наши примитивные предки желание покончить с собой? Или это достижение развитой цивилизации, не оставляющей иного пути для бегства? Надеюсь, когда-нибудь психологи решат эту проблему. Я же, господа психоаналитики, верю лишь во врожденную тягу к разрушению и смерти. Подлинное понимание великолепия жизни – удел, быть может, отдаленного будущего, которое трудно себе представить. И в этом быть может – наше величайшее оправдание, достаточное оправдание для самоубийства… Д. погасил лампу. Кружевные занавески пропускали в комнату приглушенный свет.

В глубоком сне Надин почувствовала, как вокруг ее тела сжимаются мощные тиски. Бесформенные щупальца превратились в обвивших ее холодных змей, морской канат сомкнулся на шее. Открылись дверцы черной машины. Внутри прямо сидели трупы. Маленькая девочка Надя шла босиком по тающему снегу, ледяная вода обжигала ноги. Звонили колокола, Христос воскрес, воскрес! Усеянный золотыми звездами пламенеющий купол церкви странно покачивался над бедными деревянными избами, готовый упасть. Черный Ворон, страшная машина исчезала, это не за мной, за другими, но только не за мной! Я безобразна, у меня ужасные мысли. Вороны перелетали с дерева на дерево, за тобой, мы пришли за тобой, каркали они, мы выклюем тебе глаза! «Но за что меня должны повесить?» – спросила Надин у сурового бритого лица, внезапно возникшего рядом и слабо шевелившего губами. «Повесить, нет». Сплетения змей ослабли, канат разорвался, грохнул револьвер, испустив мощное, иссиня-черное пламя, переливавшееся по краям всеми цветами радуги. Самое ужасное – полное оцепенение: Господи, это невозможно, это дурной сон, я проснусь… Надин проснулась. На улице протарахтел мотоциклист, часы показывали 5:45, примерный час, когда совершаются казни, если только они совершаются в определенное время. Было еще темно. Надин помнила лишь бессвязные отрывки из своего кошмара. Взяла стакан воды дрожащей рукой. Она едва не задела батистовый четырехугольник платка и уже не могла оторвать взгляд от маленького браунинга. Два нажатия пальца, и мы оба будем свободны… Рука ее дрожала от того, что она боялась искушения больше всей черноты мира. Наклонившись, схватив оружие через платок, избегая прямого контакта с ним, она сбросила его на ковер, под Сашину постель. Этот жест принес ей облегчение, но вдруг она увидела в зеркале свое отражение, белый призрак, неуловимо удалявшийся в область вечного холода и мрака, туда, где мертвые ждут воскрешения – которое не наступит, ибо воскрешение – старая вера, она умерла тоже… «Воскрешение умерло, это научная истина…» Она инстинктивно зажгла лампу у изголовья. Саша спал, вытянувшись на спине, большой лоб, тонкий рот, посиневшие, набухшие веки – такой непохожий на самого себя. Отделившийся от мира. Мертвый. Надин на секунду задумалась. Замогильный холод нес с собой полное умиротворение. Я тоже умерла. Это хорошо. Это просто.

…И Саша открыл глаза, как делал это каждый день в своей жизни, озабоченные, проницательные и реальные, тревожащие.

– Что такое, Надин?

– Ничего, ничего, мне послышалось…

– Это мотоцикл, – сказал он. – Вот скотина, расшумелся в такой час! Ладно, ложись. Постарайся уснуть.

Он рассердил ее, но гнев перешел в нежность.

– Я люблю тебя, – сказала она как-то по-детски. – Люблю жизнь, люблю смерть, это странно.

Он повторил словно эхо:

– …Это странно.

* * *

Месье Гобфен, которого невнимательные клиенты принимали за портье, выполнял на самом деле гораздо более важные функции. Доверие страдавшего болезнью почек хозяина позволило ему стать своего рода управляющим; большую часть времени он проводил за своим бюро, распределяя почту, развешивая и перевешивая ключи от номеров, исключительно из любви к делу. За всем нужен глаз! Гостиница располагалась в семи минутах ходьбы от площади Анвер, в шести минутах от оживленной улицы Клиньянкур и бульвара Рошешуар, подобно кораблику среди бушующих волн на гербе Лютеции. Не проверите два дня подряд счета из прачечной, и вы поймете, во сколько обходится ваша лень. Забудете зайти на кухню за два часа до начала завтрака – какое расточительство, пройдохи! Сознательное расточительство, положим, 10 %, на это приходится смотреть сквозь пальцы, потому что здесь, в департаменте Сена, каждый должен как-то жить; а еще нужно, чтобы дом приносил доход. Месье Гобфен не любил неоправданного риска. «Не так-то я прост», – говорил он, и в этом можно было не сомневаться.

Всем своим видом месье Гобфен, с длинными, смазанными брильянтином черными волосами на желтом черепе и впалыми щеками, демонстрировал такое снисходительное всезнайство, что мог удостаивать взглядом лишь предметы особо важные. Его карие, бегающие глаза, которые он всегда опускал под чужим взглядом, исподтишка внимательно изучали клиентов, он будто улавливал какой-то свет души в их одежде, покашливании, манере держать ручку, заполнять счет. Свет души – это, пожалуй, слишком литературное выражение, несвойственное месье Гобфену, он сказал бы: «какой-то запах, что ли, а порой и легкое зловоние». Сначала он исследовал живот человека, ибо пищеварение – показатель важный; брюхо педераста не сравнить с брюхом инженера, любителя телок из бара «Смеющаяся луна». Что бы там ни говорили, округлость продувной бестии не сравнить с пузом менялы, тоже бестии, но уважающей закон. Складки одежды, оттенок, цвет, пуговицы, изношенность и т. д. говорят сами за себя. Не бывает такого, чтобы капитан дальнего плавания в штатском носил костюм того же фасона, что шикарный господин, специализирующийся на торговле черными и белыми рабами. Руки, прикрытые манжетами, волосатость тыльной стороны мужской руки, ее морщины и выступающие суставы, кольца на пальцах скажут вам больше, чем документы, которые в десяти процентах случаев, и этот как минимум, сделаны специально с тем, чтобы ничего не сказать… Месье Гобфен не подозревал, что является глубоким психологом, досконально изучившим мир низости, коварной глупости и полицейских секретов. Особое внимание уделял он парочкам, порокам, преступлениям, расходам. В первую же секунду определяя пары, состоявшие в законном браке, он тут же переставал интересоваться ими, если только не обнаруживал у них редкие, любопытные пороки, денежные или сексуальные проблемы. Ищущие приключений пары также не представляли для него интереса. (В отель с хорошей репутацией не следует пускать клиентов на час, за редким исключением; но по ночам иное дело, и месье, который хочет уединиться с потаскушкой, как правило, не скупится на расходы…) Тайное преступление, напротив, преступление, которое одиноко зреет под видимостью чего-то невинного и банального, не попадает в хронику происшествий, не привлекает внимания полиции, вот частое, хотя и не слишком, проявление человеческих отношений, которое следует молчаливо изучать с такого наблюдательного поста, как стойка гостиницы… Явных преступников следует определять заранее, чтобы не создавать отелю дурную славу. Повинуясь интуиции, несмотря на упадок в делах и пустующие номера, месье Гобфен самым елейным голосом с сожалением заявлял молодой смешливой женщине в соломенной шляпке за четыреста франков и худощавому господину с сильно осветленными волосами, что свободных номеров нет, и посылал их к конкуренту: «Вам там понравится, мадам, месье, там даже немного современнее, чем у нас!» (А послезавтра читал в «Пти Паризьен» о внезапной и подозрительной смерти этого промышленника с Роны, любовницу которого разыскивала полиция. Тогда он испытывал глубочайшее удовлетворение.) Точно также он отсылал он прочь добропорядочного на вид толстяка – нотариуса, поверенного, владельца фирмы? – заявлявшегося вместе с трансвеститом, безупречно изображавшим из себя молоденькую любовницу; и конкурент, в заведении которого происходила презабавная история, получал круглую сумму за молчание. В таких случаях месье Гобфен бывал доволен лишь наполовину: проницательность – это, конечно, хорошо, но лишиться из-за нее круглой суммы не так уж приятно.

Около девяти утра заходил месье Баружо, инспектор полиции, просматривал карточки иностранцев, иногда для видимости что-то записывал, отправлялся в столовую и выпивал вместе с месье Гобфеном чашку горячего черного кофе со старым коньяком. В этот утренний час ресторан заливал приятный свет. Два англичанина поглощали свою яичницу с беконом, пожилая дама грызла рогалик, перед ней лежал раскрытый роман Габриэле Д’Аннунцио. Инспектор Баружо показал месье Гобфену несколько фотографий разыскиваемых, которые распространял отдел расследований, а также частные сыскные агентства. Месье Гобфен взял пару, хотя они не вызвали у него особого любопытства. «Награда десять тысяч франков, – сказал Баружо. – Вот скряги!» И вздохнул.

Месье Гобфен с трудом скрывал беспокойство, отчего пожелтел еще больше. В час двадцать он не выдержал и отправился в столовую. Мадам Ноэми Баттисти только что пообедала и поднялась в семнадцатый номер. Месье Бруно Баттисти просматривал иностранные газеты и доедал десерт. На другом конце зала за отдельным столиком негр приступал к трапезе. Были еще незначительные посетители, мужчина и женщина, торговцы из Дижона, и с ними девица, осунувшаяся от порока, которому предавалась в одиночестве. Преодолев неуверенность, которую испытывал в глубине души, месье Гобфен прошелся по залу, слегка наклоняясь, подобно метрдотелю, над сервированными столиками.

– Месье Баттисти, полагаю? – произнес он. – Вы довольны обслуживанием? Сегодня у нас день бургундской кухни…

Д. заметил, как он подошел, и свернул «Берлинер Тагеблатт», которую читал.

– Хм… Ваша кухня превосходна… Ничего не скажешь. Благодарю вас.

И тот, и другой понимали, что за этими ничего не значащими словами кроется что-то еще. Они ощущали взаимный интерес. «Что у него на уме, у этого двуличного типа, похожего на потревоженного клопа?» – подумал Д. и придал своему лицу выражение лицемерного добродушия и заинтересованности. Месье Гобфеном двигали более сложные чувства, граничащие с нерешительностью и неопределенными опасениями.

– Но вы еще не притронулись к кофе, месье Баттистини… (не нарочно ли он исковеркал хорошо известное ему имя?) Вы не пробовали наш выдержанный коньяк, месье?

– Еще нет.

Месье Гобфен подозвал официантку: «Элоди, коньяк для месье… Нет, не рюмку, а графин…» Он в какой-то нерешительности стоял возле крытого белой скатертью стола, и улыбка на желтоватом лице тоже была нерешительной. «В чем дело? – подумал Д. – Клоп слишком любезен…» Графин и пара рюмок появились на столе весьма кстати.

– Попробуем, – медленно произнес Д. – Ваше здоровье, месье. Присаживайтесь.

Месье Гобфен только и ждал этого приглашения. Его нерешительность сразу куда-то исчезла. «Вы позволите?..» Его непроницаемые глаза изучали зал; он сел так, чтобы не оказаться ни к кому спиной. «Плох обед без старого коньяка, – сказал он задумчиво. – Вот что я думаю. Вам понравится».

С расстояния трех шагов он лишь вызывал неприязнь; когда он сидел рядом, бросалась в глаза его худоба, увядшая кожа обтягивали узкий череп. Весь его вид говорил о болезненной, но злобной слабости. Д. понял, что за ним внимательно наблюдают, пытаются разгадать неведомыми ему способами. Он демонстративно взглянул на часы. «Если вы торопитесь, месье Баттисти…» – сказал месье Гобфен. «Вовсе нет», – ответил Д. (Если я отпущу его, то так ничего и не пойму.)

– Ах, вы знаете, я в таком затруднении, – сказал месье Гобфен.

Д. изобразил удивление:

– Из-за чего, месье? Разумеется, меня это не касается… Но раз уж вы заговорили об этом…

– Зарубежные газеты информированы лучше, чем парижская пресса, не правда ли? – спросил месье Гобфен, как будто бы стремясь выиграть время или допустив крайнюю неловкость.

Весьма многозначительное замечание. При приближении опасности Д. охватывало полное, недоброе спокойствие.

– Но, конечно, вас беспокоит не это, как я предполагаю?

Бегающий взгляд месье Гобфена на мгновение задержался, встретившись со взглядом месье Баттисти.

– Конечно, нет, месье Баттисти, вы – честный человек, мне достаточно лишь взглянуть на вас, чтобы сразу это понять. И человек с большим жизненным опытом.

Какая неразумная прямота. Он меня прощупывает. Меня выследили. Но как им это удалось? Д. положил на стол квадратный сжатый кулак. Кулак, грозный в своей простоте.

– Надеюсь, – сказал он, – мы все здесь честные люди. А жизненный опыт у меня действительно есть. Нелегкий опыт… Колонии, месье, научили меня порой идти напролом. Тем хуже для мерзавцев!

Месье Гобфен воспринял завуалированную угрозу с удивительной безмятежностью:

– Значит, я не ошибся, месье Баттисти, обратившись к вам. Я действительно в ужасном затруднении и нуждаюсь в совете.

– Валяйте, – коротко бросил Д., которому было не легче.

– Речь идет о преступлении.

– Знаете, я вовсе не детектив, и преступления мало меня волнуют. Я их навидался. И вам советую не суетиться. Вы это хотели услышать?

– Нет.

Месье Гобфен извлек из рукава – или из потайного кармана – или из-под галстука – или прямо из своего прямого, чуть искривленного на конце носа фотографию, которую подтолкнул в сторону кулака месье Баттисти: на ней был изображен негр, улыбающийся профессионально, как джазмен, довольный производимым им шумом.

– Убийца.

Это могло оказаться ловким ходом. Д. был удивлен. Улучить удобный момент и вытащить пикового туза вместо трефового – чего же проще?

– Ну и что? – спросил Д., напряженно дыша, – в Париже столько убийц. Почему вас это волнует?

(Они собираются арестовать меня, обвинив в преступлении? Начать процедуру выдачи, основываясь на лживых уликах? Договора о взаимной выдаче преступников не существует… А может, есть какое-то неизвестное мне соглашение между полициями?.. Об этом я не подумал… У негра могут быть сообщники, он назовет их, если ему заплатят…)

Месье Гобфен, довольный произведенным эффектом (или просто успокоенный) становился многословным, заговорил тихо, заговорщическим тоном: «Преступление на площади Клиши… Вы непременно должны помнить о нем, месье, это случилось всего неделю назад…»

(Всего неделю назад? У меня нет алиби, я не смогу назвать того, с кем был в тот день… Мы занимались Преступлением Мирового Капитала…)

– Молодой скульптор, нетрадиционной ориентации, из хорошей семьи, родители-миллионеры, понимаете?

– Нет.

«Найден в своем ателье с перерезанным горлом, связанными руками… Обнаженный… Понятно?» «В общих чертах…»

Д. копался в своей памяти, задаваясь вопросом, не вымышлена ли эта история. Молодой, обнаженный, со связанными руками – он вспомнил, или ему показалось, что вспомнил. «Но, между нами говоря, повторяю вам, что мне наплевать…»

«Оставьте меня в покое с вашими гнусными историями», – недвусмысленно давал понять Д., что не укрылось от назойливо-внимательного месье Гобфена. Однако решив пойти до конца, а может, не в силах совладать с внутренним напряжением, Гобфен сказал еще более конфиденциальным тоном:

– Взгляните прямо перед собой. Мне кажется, убийца перед нами.

Негр ковырял во рту зубочисткой. Он спокойно посмотрел на Баттисти, тот отвел глаза. «Ловушка, – подумал Д. – Они могут находиться в сговоре, негр и эта темная личность… Инсценировать арест – и втянуть меня в историю…» Нельзя было не заметить явного сходства этого решительного, словно вытесанного из камня лица с фотографией. Д. показалось, что на живое лицо с фиолетовыми губами, черными глазами и ярко-белыми зрачками легла тень смерти. Он отметил смуглый оттенок кожи, более светлый на щеках, что, так же как и узкий нос, говорило о примеси белой крови. «Тот, на фотографии, будто бы потемнее…»

– Это из-за освещения. Сейчас солнечный день. Посмотрите на его руку.

Более темная на белой скатерти, большая рука говорила о природной силе и обретенной ловкости. Об умении обращаться с мандолиной, спортивными снарядами, опасной бритвой… Почему бы и нет?

– Хм… Самая обыкновенная рука, – сказал месье Баттисти. – Не доверяйте своему воображению…

Месье Гобфен заметил, как сжались кулаки его собеседника, и вновь почувствовал неприятное беспокойство.

– Короче, месье Баттисти, что вы об этом думаете?

– Трудно сказать. Вам следует быть крайне осторожным. Малейшая ошибка может навлечь на вас кучу неприятностей.

Резко встать из-за стола, сказать этому холую – осведомителю: «И вообще, вы мне надоели. Приготовьте счет, ваше заведение мне опротивело…» Но будет ли это разумным? Д. соображал, что могло крыться за их разговором. «Надо подумать. У вас нет других фотографий?»

– Немного. Инспектор всегда так неохотно их оставляет…

Месье Гобфен открыл старый сафьяновый портфель. Сначала он извлек оттуда фото хрупкой, красивой, русоволосой женщины с широко раскрытыми, будто в испуге, глазами; на уровне ее груди был напечатан номер. «Воровка-рецидивистка, я ее знаю… Она стала ласковой со мной с тех пор, как узнала, что у меня есть эта фотография, понимаете?»

– А как же.

– С такими женщинами надо уметь себя вести, – усмехнулся оливково-желтый месье Гобфен, – тогда они сама любезность… А фото вот этого господина мне передали сегодня утром…

Д. сразу же узнал себя на моментальном снимке, тайно сделанном на улице. Они приняли предосторожности! Но кто выследил меня, и где? Шесть месяцев назад, когда он тайно привез из Мадрида шестьдесят фотографий из досье Алькантары… «Кто это?» – спросил он с деланным равнодушием. На снимке, украдкой сделанном где-то на Бульварах, был изображен улыбающийся человек в очках в черепаховой оправе, верхнюю часть лица скрывала тень от фетровой шляпы; он стоял возле автомобиля, подняв воротник пальто. Позади аптека, две женщины, снятые со спины… Рядом с ним в кадр попало чье-то плечо… Кто? На обороте было написано: Х., он же Изорэ, он же Марсьен, он же Сондеро-Рибас, он же Хуан, он же Стеклянский, он же Бронислав…

1) Фотография явно исходит от Них, от наших.

2) Более поздних фото у них нет. Или они не хотят их раздавать… Хорошо.

3) Они не назвали Малинеско и Клемента, следовательно, не хотят раскрывать явочную квартиру… Значит, меня обвинили в том, что я работаю на других… на кого?

4) Плохое качество изображения. Узнаваема только нижняя часть лица…)

– Мошенник? – предположил месье Баттисти.

– Подозрительный иностранец, подозревается в шпионаже… Подумайте, разве могут эти пташки останавливаться в таких добропорядочных отелях, как наш! Они же вхожи во дворцы.

Месье Гобфен впервые посмотрел прямо в глаза Баттисти.

– Я все больше прихожу к выводу, – выразительно заметил Баттисти, – что вы ошибаетесь относительно негра.

– А я, – в тон ему ответил месье Гобфен, – почти уверен в обратном.

«Месье…» И удалился с самой вежливой улыбкой, на которую был способен этот притворщик в черном костюме.

* * *

Д. не хотел показывать, что обеспокоен: чета Баттисти осталась в отеле. Позади бюро у входа начинался холл, скромно обставленный плетеными диваном и креслами. На круглом столике валялись туристические буклеты. С этого неуютного места можно было наблюдать за уличными прохожими, за всеми, кто входит и выходит из отеля, а также за месье Гобфеном. Здесь обыкновенно кто-нибудь находился: то курил, уткнувшись в журнал, какой-то толстяк, то, вооружившись карандашом, разгадывал кроссворды молодой человек. Ни тот, ни другой не интересовались происходившим в этом уголке, похожем на дно бокала, где они высыхали, подобно остаткам влаги. Д. занял одно из кресел напротив читающего толстяка. Тот высморкался. Сидевший за бюро месье Гобфен снял трубку телефона. «Алло, Феликс? Это Гобфен. Такси на пять двадцать пять…» Самое обычное распоряжение, ничего особенно, только цифра 525, отметил Д. Голос дамы отозвался в ушах и принес облегчение. «Вы не забыли заказать машину на полшестого?» «Нет, мадам, можете не беспокоиться, мадам…» Пять тридцать – это все-таки не 252, да и машину она могла заказать заранее. Облегчение опять уступало место тревоге. Толстяк листал журнал. Уходя, он окинул Д. тяжелым взглядом. Ключа в бюро не оставил, прошел мимо Гобфена, будто не заметив его. Невежливо. «А если пойти за ним?» – подумал Д. Приход Надин отвлек его от безумных мыслей, но Гобфен снова взял трубку телефона. «Ну что, – спросила Надин, – ты идешь?» Д. едва заметно кивнул; очень медленно достал коробок спичек, собираясь зажечь папиросу. Гобфен позвал к телефону месье Стивенсона – имя всемирно известного писателя, автора «Острова сокровищ», по ассоциации с ним вспомнился Милтон, его «Потерянный рай». «Yes? Sir… I received at three forty a wire for you… Yes, Sir…»[1] Сообщил о телеграмме с почти двухчасовым опозданием? Непонятно. А что означает 340 по коду? Я схожу с ума, подумал Д. Он вышел. На улице столько народу, в толпе никого не заметишь. Толстяк возвращался в отель под руку с женщиной, похожей на испанку. «Очень просто, они собираются вместе провести ночь, поэтому он и взял с собой ключ… Если только он не привел ее, чтобы показать меня…» Пара, чуть склонившись вперед, вошла в отель – так бросаются в пропасть.