Без права на награду

Наши дипломаты дуэлировали с французскими. Всем все было ясно. Кроме великой княжны.

– Я нарочно привез к вам полковника Бенкендорфа, – с легким укором молвил император. – Его брат Константин дрался за вашу честь в Неаполе и был ранен.

Екатерина Павловна одарила флигель-адъютанта царственным взглядом.

– Благодарю. – На ее лице мелькнул минутный интерес, но тут же погас. Она снова повернулась к Ангелу. Сейчас ее занимал только он.

Был бы Шурка один на улице, плюнул бы под ноги. Константин дурак. Позволить продырявить себя, ради снисходительного кивка? Уже завтра царевна не вспомнит его имя. Хотя… французы издевались над Россией, говорили, что притащат «ольденбургскую шлюху» в шатер к Бонапарту, чтобы тот поступил с ней, как «последний истопник»!

– Моя драгоценная сумасбродка, – государь взял в руки черную головку Екатерины Павловны и поцеловал в лоб. – Ты же видишь, я во всем слушаюсь тебя. Оставил армию, поехал в Москву, – голос Ангела звучал снисходительно. Негодующие взгляды великой княжны не могли его сбить. – Что за счастливые воспоминания нахлынули на меня при одном виде белых стен! Я плакал, как дитя!

– Вы должны были не плакать, а произнести речь, воодушевив всех. – Царевна вывернулась из братских объятий.

– Настроение народа возвышенно. Дворяне пожертвовали три миллиона. Купцы девять. Восемьдесят тысяч человек мобилизовано в ополчение. Большинство добровольно. Уверяю тебя, в Петербурге не будет и половины…

– Тверь даст столько же, – встрепенулся Георг. – Здешнее благородное сословие готово умереть…

Оба – и император, и его сестра – досадливо воззрились на третьего лишнего. Им не нужен был свидетель.

– Настроение в столице хуже, чем в провинции, – продолжал государь. – Мне надо торопиться. Ты знаешь, сколько набежало дел за время моего отсутствия…

– Не увиливай! – царевна вновь схватила брата за руки. – Ты не можешь уехать, как всегда ничего не решив. Кто назначен командующим? Ни в коем случае не бери на себя это бремя. Ты не умеешь внушить доверия солдатам.

Ангел поморщился. Бестактность сестры нельзя было объяснить ни близостью, ни откровенностью. Да, он не воин. Что ж в том беды?

– Я не предаю мужеству под пулями особого значение, – отчеканил император, – ибо доказал, подставляясь под них, как другие, что не трусливее любого из моих гренадер.

– Но все же вы уезжаете из Москвы! – воскликнул носатый принц, явно озвучивая слова жены. – Из города, который только и может стать сердцем народной войны. Я бы на вашем месте никогда не покинул Первопрестольную!

Вот. Они уже примеряли императорскую корону, полагая, что управлять всей страной не сложнее, чем Тверью. Губы Ангела тронула слабая усмешка.

– Друг мой, пусть каждый остается на своем месте. Поверьте, я с охотой откажусь от моего, как только увижу человека, способного трудиться лучше меня.

Ольденбуржец смутился.

– Вы опять уходите от ответа. Кто станет командовать? – прокурорский взгляд сестры уперся в лицо государя. – Барклай не годится из-за иностранного происхождения. Его подозревают в измене. Багратиона любят, но он тоже не русский…

– Но его примут с восторгом, – подал голос Георг.

«Каково же ее влияние, если она может заставить мужа хлопотать за любовника?» – Бенкендорф мысленно поздравил бабушку Екатерину с достойной внучкой.

– Ваш протеже, генерал-губернатор Москвы Ростопчин пишет мне о Кутузове, – проронил сквозь зубы государь. – В Петербурге и старой столице общее мнение за этого человека. Но признаюсь, мне тяжело сделать подобный шаг. Поражение под Аустерлицем – его вина.

Повисла пауза. Потом Екатерина Павловна вздохнула и покусала нижнюю губу.

– Вы все еще колеблетесь. – В ее заключении не было ни вызова, ни упрека. Только констатация. – Но примите же наконец какое-нибудь решение. Делайте что-нибудь.

* * *

Теперь эта властная пленительная женщина сидела напротив двух вестовых и искала в их лицах признаки скрытого недовольства.

– Вам следует сообщить мне прямо, каковы настроения в войсках. Опасно ли моему брату вернуться туда, чтобы поддержать свою честь?

Чего она хотела? Чтобы из Петербурга Его Величество примчался под Тарутино? Вытирать побитым воякам скупые мужские слезы? И чтобы они всем скопом накинулись на него в ужасе от собственной участи? Задушили, как батюшку?

Бенкендорф понимал, что его молчание сейчас, как никогда прежде, – золото. Екатерина Павловна хочет царствовать и уже воображает себя во главе народного ополчения. Каждому из членов августейшей фамилии хоть раз выпадает шанс получить корону. Обычно его упускают. Даже не видят. Но царевна родилась зрячей. Ее час настал.

Она подошла к секретеру, откинула полированную крышку и вынула из общей стопки длинный конверт со сломанной сургучной печатью. Полковник узнал переплетенные инициалы «М. Ф.»

– Моя мать пишет, – угрюмо произнесла царевна. – Вы свой человек, и вам я могу это показать.

«Никогда не забуду тех минут, когда мы вступали в церковь. – Обычно твердый почерк вдовствующей императрицы прыгал, точно рука тряслась. – Мы шли посреди толпы, ни единым звуком не выдававшей своего присутствия. Можно было слышать шелест шагов. Я взглянула на государя, и мои колени подогнулись. Достаточно одной искры, чтобы гнев народа вспыхнул».

Да, без сомнения, после убийства мужа то был самый страшный миг в жизни Марии Федоровны.

– Я несколько раз писала брату. Требовала от него решительных действий, – царевна готова была ломать руки.

– Что же вам отвечает Его Величество? – осторожно осведомился Бенкендорф. Они уже были вдвоем. Волконский ретировался по знаку руки великой княжны. Без него собеседница расслабилась. Пригласила полковника сесть. Позвонила в колокольчик, спросила чаю.

– Слова брата всегда благородны. Но… – Она протянула другое письмо.

Не без колебания Бенкендорф взял конверт. Такое доверие надо оплачивать. А он пока не знал, чем? Что потребуют взамен за тайны, раскрывать которые Александр Христофорович вовсе не просил?

«Люди несправедливы к тому, кто попал в несчастье, – писал Ангел. – Я не исключение. Я всегда знал, что со мной такое случится, как только судьба перестанет быть благосклонной. Вспомните, они носили меня на руках. В самый день смерти батюшки, как они ликовали! Это ли не наказание? Неужели и Вы присоединили свой голос к тем, кто обвиняет и мучает меня?»

– Что вы ему написали? – не выдержал флигель-адъютант.

Екатерина Павловна пожала плечами, будто говоря: ничего особенного.

– Спасай свою честь. Умереть не страшно, страшно жить в позоре!

Зачем терзать сердце, которое и так истекает кровью?

– Я не могла больше сдерживаться и сказала все, как есть. – Екатерина Павловна всхлипнула. – «Недовольство крайнее. Вас винят в крушении империи. Судите сами, что происходит в стране, где презирают царя…»

– Вы угрожали ему революцией? – поразился Бенкендорф. Смелая женщина!

– А что еще может его подстегнуть? – с вызовом отозвалась великая княжна. – Наш народ готов на любые жертвы. С государем или без. Позор от потери Москвы возбудил мщение. Мой брат еще может спастись, приезд в армию вновь настроит умы в его пользу. Я хотела бы тысячу раз отдать жизнь, чтобы освободить его от подобного положения…

Царевна проговорилась. Как когда-то ее муж, сказав: «На вашем месте». Александр Христофорович вздохнул. Теперь он знал, что отвечать.

– Правда за правду, мадам. Пребывание вашего августейшего брата в армии крайне опасно. Его ненавидят. Хуже – презирают. Нападкам нет конца. Всякое может случиться. Вам ли не знать?

Оба испытующе посмотрели в глаза друг друга, чтобы уяснить, одно ли и то же имеют в виду? Одно.

– Если вы действительно готовы жертвовать, ради брата, жизнью, не взывайте более к его чести и славе, не говорите о позоре. Не требуйте приезда в войска. Он достаточно умен, чтобы не последовать подобному совету, – полковник выдержал паузу. – И чтобы заподозрить в вас личный интерес.

Екатерина Павловна откинулась в кресле и долго, без улыбки разглядывала собеседника.

– Вы верный друг, – наконец протянула она. – Друг моей матери. И слуга Его Величества.

Бенкендорф поклонился.

* * *

Он думал, что разговор окончен. Но ошибся. Предпринятый им выход из трудного положения восхитил великую княжну.

– Есть одна вещь, – сказала она, – которая может стоить моему брату короны.

Александр Христофорович сделал внимательное лицо. Уж разбирались бы сами!

– Вы знаете мою историю. Она известна даже чужим.

С таким достоинством говорить о собственном падении могла только королева.

– Я имела несчастье родить второго сына в тот самый день, когда князя Багратиона ранило осколком гранаты. Он умирает. У него мои письма. Поезжайте в Симы, найдите их.

Нет, на такое полковник не подписывался!

– Мадам, у меня приказ явиться…

– Вы не понимаете всей серьезности, – повелительным тоном прервала царевна. – Князь тысячу раз клялся мне, что уничтожил их. Но, зная его характер, я не верю словам.

«Еще бы! Ваши письма для него – охранные грамоты».

– В этих бумагах много лишнего. Но главное – они могут скомпрометировать государя. Вообразите, если мои признания попадут в руки французов. Что весьма вероятно в суматохе, при отступлении.

И опять оба выразительно посмотрели друг другу в глаза: понимают ли? Понимают. Вряд ли в письмах политика. Кого сейчас интересуют былые интриги? А вот былые связи, да такие, что роняют честь хуже сдачи Москвы. Ангел будет скомпрометирован домашним кровосмешением. Ведь гуляла же по рукам его случайная записка: «Жаль, что я больше не в Твери и не могу, как прежде, закутать тебя одеялом и поцеловать перед сном твои ножки».

Сколько толков!

– Почему бы вам не послать кого-то из своих людей?

Царевна покачала головой.

– Вы читали томик стихов, которые мой муж написал мне в подражание Гёте?

Неожиданный переход. Да, он читал. У Марии Федоровны лежал на столе. Всего 50 экземпляров. Исключительно для своих. «О, только ты во мне пробудешь нежность и благородных помыслов порыв». Шурка не учил, само застряло:

Спешу в мой порт родной,Тобой влекомый.Стремлюсь к тебеТуда, где вечно бьет родникУ дома нашего…

По-немецки звучало красиво.

– Вот видите, – великая княжна улыбалась. – Так вышло. Я его люблю.

«Есть за что».

– Он честен. Добр. Прям. И я хочу быть с ним. У нас общие слуги. Если отправлю кого-то из них, он может ненароком узнать. Мне надоело доказывать… В прошлом году его высочество уезжал на строительство канала, я писала каждый день и истратила до пятисот листов. Он всем демонстрирует эту пачку. К счастью, не дает читать. Но, – она помедлила, – ему важно, чтобы знали: он любим.

Бенкендорф был тронут.

– Вас просит женщина. Не сестра государя. Не дочь вдовствующей императрицы. Помогите мне.

Сколько раз сказано: нельзя ловиться на подобные дешевые… Но вот он же верил в «родник у дома нашего». Немецкая сентиментальность.

– Хорошо. Вы должны мне их описать. Бумага. Цвет конвертов.

Полковник согласился. Хотя не имел для этого ни одной личной причины. И, когда Екатерина Павловна очень подробно по памяти воссоздала картинку, вплоть до первых строк, спросил:

– Вы ничего не прикажите ему передать? Если, конечно, застану живым.

Она смутилась. Несколько секунд молчала. Потом кивнула своим мыслям.

– Скажите то, что хочет услышать мужчина перед смертью. Он лучший. Самый достойный из тех, кого мне довелось знать.

Было ли это ложью? Лишь отчасти. Ложью сегодняшнего дня. Не вчерашнего.

* * *

Бенкендорф уехал еще до сумерек, оставив Волконского «при ярославском дворе» высыпаться.

Полсуток. Маленькое имение князей Голицыных на Волге. Даже не слишком богатое: барский дом не перестраивали с прошлого века. Народ показывал туда. Кланялся. Все спрашивал про Москву. Неужто и Ярославль сдадут? Что же это у государя за армия? До Волги дошли. Раньше о таких делах слыхом не слыхивали…

– Какой государь, такая и армия, – огрызался Шурка. – Зато вы раньше о татарах слыхали…

В доме было полно народу из штаба армии. Все унылые. Ждали развязки. На требование проводить к самому пытались возражать. Мол, уже в бреду. Ни с кем не говорит. Антониев огонь в ране. Как узнал о Москве, вскочил с кровати и ну кричать. Потерял сознание. Насилу уложили. Отходит.

Последнее было правдой. Соборовали. Причастили. Разрешили от бремени земных грехов. А тут, как на зло, с этими же грехами в душу.

– Я от великой княжны Екатерины Павловны.

Подействовало как пароль.

Проводили. Спальня. Не суть просторная. Окна по жаре настежь. Князь Петр лежал на кровати, давно сбив легкое одеяло ногами. По временам стонал и уже ничего не понимал вокруг.

Бенкендорф приблизился.

Черные всклокоченные волосы, спутанные, свалявшиеся бакенбарды, нос заострившийся, точно у покойника. Губы искусаны до болячек. Свободной, здоровой рукой схватил наклонившегося к нему офицера за грудки. Силы-то еще!

– Как же можно отдавать такую добрую, такую хорошую родину?

Бредил. Вспоминал старый разговор с Барклаем.

– Я приехал по повелению ее высочества Екатерины Павловны.

Взгляд на минуту стал осмысленным. Князь уже не мог говорить. Только указал рукой на стол. Там были свалены портфели походной канцелярии. Не все, конечно. Самые важные. Бенкендорф отошел, взял черные коленкоровые папки в охапку. Вернулся к кровати и стал одну за другой показывать умирающему.

Две легли в сторону. На третьей Багратион запнулся глазами. Шурка расстегнул медный замочек в форме затейливой буквы «П». Князь Петр с усилием кивнул.

Странно было, что тот же человек, которого он когда-то чуть не растерзал в Молдавии за попытку сосватать Като Бонапарту – конечно, мнимую – теперь, по ее повелению, приехал за письмами.

Пачка, завязанная пестрым муаровым платком с легким ароматом грецкого ореха. Судя по весу, здесь не все.

Князь силился что-то выговорить. Александр Христофорович наклонился совсем низко, так что ухо почти касалось губ.

– В Петербурге. У Салагова. Не брал с собой.

Бенкендорф кивнул. Оставил у доверенного лица, у земляка. Сознание быстро покидало умирающего, но рот все еще шевелился.

– Отходит, – послышался рядом голос денщика, неизвестно как вошедшего в комнату. – Воздуху не хватает.

Не то. Полковник как мог, напряг слух. И впервые в жизни, еще до контузии, до глухоты, прочитал по губам.

– Люблю. Жаль…

Ему не пришлось лгать. Утешать и говорить, будто она тоже. Багратион еще шевелил губами, но уже без слов. Его набрякшие воспаленные веки были опущены.

Наконец, он весь вытянулся, внятно выговорил:

– Предали…

И, двинув назад по постели обеими ногами, отчего от бинтов поднялся смрад, затих. Дюжий корабельный канат души разрубили одним махом.

Денщик засуетился, начал выпрямлять и прихорашивать тело, закрывая одеялом самое нестерпимое для глаз. Потом отошел к двери:

– Пожалуйте прощаться.

Бенкендорф вышел. Обратный путь занял у него еще полсуток. Он привез великой княгине печальную весть. Та вскрикнула, хотя и ожидала ее. Но не стала ни падать в обморок, ни рыдать прилюдно. Уронила край шали на пол и, волоча его за собой, пошла прочь.

* * *

– Потеряли! – Видно, принц, вопреки мнению жены, не считал Багратиона помехой своему семейному счастью и горевал искренне. – Есть ли в армии хоть один, способный его заменить? – Теперь Георг говорил по-французски. А вот на набережной стеснялся, ломал язык русским.

– Милорадович, Ермолов, Толь, Раевский, Дохтуров, Коновницын, Неверовский, Воронцов, – полковник готов был и дальше перечислять фамилии.

Но вернулась великая княжна.

– Прости, мой друг, – ее грустная улыбка предназначалась мужу, – мне необходимо еще побеседовать с флигель-адъютантом. – Она сделала Александру Христофоровичу знак следовать за собой и вскоре оказалась в уже знакомой полукруглой комнате. – Что вы знаете касательно моей матери? Уже распускают слухи о ее недостойном поведении. Будто она упаковала даже медные шандалы в Зимнем. Готовилась к бегству! А жена брата, – царевна поморщилась, – не стала собираться… Неужели правда?

Что правда? Шура разозлился. Упаковала она! Может, и упаковала.

– Мадам, у вашей матушки на руках не одни шандалы. – Его все-таки вывели из себя, и голос начал предательски дрожать. – На ней воспитательные дома, пансионы, сиротские приюты. Всех надо выслать, эвакуировать. Элизе хорошо, – Бенкендорф даже не заметил, что назвал супругу государя так фамильярно, – заказать себе чашку: «Я русская и с русскими умру» – и сидеть, сложа руки. Она ни за что не отвечает.

– Спасибо, – выдавила царевна. – А то уж я пала духом. Знаете, письма мамы, они действительно… мелочны.

О да. Он знал. Кутай горло, не забывай носки. Великая княжна протянула полковнику еще один конверт. «Я не понимаю, как беспорядочно прошла эвакуация из Москвы. Девиц из Благородного пансиона вывозили на простых телегах. Неужели нельзя было найти кареты?» Добрый старый фатерлянд с его штучными интересами! Но разве плохо, когда кто-то не теряет головы в самых крайних обстоятельствах?

– Что вы сделали с письмами князя Багратиона? – прямо спросил Бенкендорф.

– Сожгла. Немедленно.

– Там не все. Часть в Петербурге. У доверенных людей.

Ее высочество кивнула.

– Я напишу брату. Открыто.

– Надеюсь, о моей миссии…

– Ни слова. – Она уже взяла себя в руки и заговорила о другом. – Через пару дней я отправляю младшего сына к бабушке в столицу. Вечером ему разрешают несколько капель козьего молока. Георг сам его кормит. Хотите посмотреть?

От такой чести не отказываются.

Принц пребывал в дурном расположении духа. Дела на пристани шли не лучшим образом. Но чуть только внесли младенца, лицо отца прояснилось, он осторожно принял очередное высочество на руки. Малыш был большой, красный и горластый. Ему не нравилось отрываться от кормилицы, однако рожок с козьим молоком его утешил, и он стал дрыгать в воздухе толстыми пятками, ничуть не подозревая, в какой важной семье родился.

– Ваше высочество, – начал Бенкендорф, – вы намерены объявить осадное положение?

Георг помрачнел.

– Я сегодня издал манифест к жителям, где писал, что никакой опасности нет и мы с великой княжной уедем последними. – Он помедлил. – Говорят, в Москве «забыли» десять тысяч? На мне такого греха не будет.

Его высочество страшно боялся госпиталей. И военных. Считал себя трусом. В детстве цыганка схватила на улице за руку: «Ты умрешь среди трупов! Среди трупов!» Потому так сильно не хотел надевать мундир. Пришлось. Зимой, когда русские уже наступали, но раненых не поубавилось, Георг, зайдя в лазарет, заразился тифом и, вспыхнув, погас за несколько дней. Ольденбург все еще оставался во власти Наполеона: «Моим детям я завещаю шпагу и доброе имя, потому что больше мне завещать нечего». Все удивлялись, что Екатерина Павловна, выйдя замуж против воли, почти помешалась от горя. Но те, кто видел принца и принцессу вместе, говорил, что и она заслужила глоток счастья. Жаль, короткий.

Глава 4. «Горячи наши блины»

Шурка не был готов согласиться с приговором госпожи Бибиковой. Сознание вины еще больше подхлестывало его напористость и упрямство. Ничего дурного он не сделал! Напротив. Помог. И хотел за это благодарности. А его мордой в грязь. Опять? Сколько можно!

Сказать по чети, ему очень «не личила» родня Елизаветы Андреевны. Бенкендорф никогда не мечтал войти в чью-то семью. Довольно с него и августейшей! Хотя принадлежать к огромному, разноликому клану, быть нужным, печаловаться о ком-то и принимать покровительство, наверное, хорошо?

Но Александр Христофорович по опыту знал, что такое железная хватка обеспокоенных твоей судьбой людей. Самое меньшее – они бестактны. А еще вернее – деспотичны в лучших намерениях.

Вдова не принадлежала ни себе, ни детям и не могла принадлежать мужу. Родня обступала ее стеной и поворачивала в ту сторону, в какую было угодно ясновельможной Марии Дмитриевне.

Кто он такой, чтобы мешать? Разве может предложить больше Шидловского? Или сам по себе – великое счастье?

Утро не задалось. Но не для одного Бенкендорфа. Проходя мимо хозяйкиных покоев, он услышал из-за двери кабинета:

– Никогда не видел такой монеты. Вы сомневаетесь в моем слове?

Даже голос у Романа Романовича был гладкий, округлый, не зацепишься. И все же на слух Александр Христофорович ему не поверил. Не поверила и госпожа Дунина. Что следовало не из слов, а из напряженного молчания за дверью.

Шурка поспешил поскорее пройти, ибо ненавистный «бобер» катился на кривеньких вялых ножках к выходу и рассержено бубнил под нос:

– У меня на заводах всякой твари по паре: и ляхив, и жидив. Отчего не быть сибирцам? Я им процент платил, не они от меня откупались! С роду таких страхолюдных денег не бачил!

«Вы, может, и не бачили, – подумал Бенкендорф, – но что-то знаете. Неспроста к вам хозяйка прицепилась».

– А коли хотите сведать, кто вас под монастырь подвел, – негодовал Роман, – то размовляйте с моим братцем Мишаней. Которому вы разводное дело прикрыли.

Ожидаемый поворот. Шурка и не надеялся, что дело откроется просто. С одного пинка.

Приглашенные к Дуниной господа продолжали съезжаться, и после завтрака, часу в одиннадцатом, на яркий, аж глазам больно, снег выкатила вереница саней, волочившихся от самого Яготина под Полтавой. Этого Бенкендорф не ожидал. Его старые знакомые, родня Сержа – старший брат Николай Репнин-Волконский с законной супругой и никчемным родственником.

Вот какие люди здесь бывают! Полный генерал, бывший посол в Вестфалии и командир Саксонского оккупационного корпуса. Управляющий гражданской частью Полтавской и Черниговской губерний. Ныне в отпуску. Вкушает, так сказать, сладость жизни. Одно плохо – Серж не пристроен. В остальном существование не просто сносно – красиво, радостно и полнокровно. Чему и жена свидетель. Богатая, знатная, недурная собой, но скаредная и склонная к проповедям.

Отчего-то Шурка не любил эту пару. Может, потому что Серж вечно жаловался – де, заедает золовка. Все-то поучает в добродетели. А добродетели у братьев Волконских… Впрочем, они казались очень разными. Сам генерал – высокий, стройный, с лицом благородным и закрытым – очень походил на своего отца, оренбургского генерал-губернатора, человека немереных придурей. Последние сыну не передались. А вот Серж, тот и кудрями, и губами, и загнутыми ресницами пошел в мать, но огреб все батюшкины самодурства полной горстью. Младшего из братьев в доме считали чуть не юродивым. Бенкендорфу сие было обидно, ибо не раз и не два сабля Бюхны удерживала рваную петельку его собственной жизни, готовую расползтись в дыру и поглотить раба Божьего Александра со всеми потрохами.

– Почему ты не в Киеве? – спросил он, подходя здороваться. – Ты же уехал к месту службы.

– Да завернул к брату… А там… Ну, словом…

Вечно он за себя не отвечал. Вечно позволял собой командовать.

– Тебе же не нравятся эти люди, – почти шепотом продолжал друг.

– Все ж родня.

Одно слово – Бюхна! Собственной персоной. Прошу любить и жаловать.

– Я молюсь, чтобы тебе в один прекрасный день досталась такая же жена, как твоему братцу. И они бы схлестнулись, – очень тихо сказал Бенкендорф. – А то оттягают у тебя и твою часть наследства, и последние деньги. Закончишь полоумным приживалом. При очень достойных родственничках.

Зла не хватало! Почему-то казалось, что любой может обидеть Бюхну. И родня – в первую голову. Ибо у самого Сержа головы не было, а они об этом знали.

Впрочем, расшаркиваясь с господами Репниными-Волконскими, генерал обнаружил столько светской любезности, что никто не заподозрил бы в нем недоброжелательства.

Дунина была рада и горда таким знатным прибавлением к гостям. Именовала их на старинный лад: Волхонскими – и, как оказалось, держала целый этаж пустым. Теперь те могли заселиться, ну и поместить никчемного родственника с собой, куда ж его девать? Шпынь!

С неблагосклонным взглядом на Сержа не согласились бы дамы и девицы, которые при виде очередного холостого мужчины тут же распушили перья. Обсуждать Меллера – от которого все равно никакого прока – им уже надоело. Бенкендорф смотрел только в одну сторону, и ему был вынесен суровый приговор. А это что за птица?

Только Мария Дмитриевна благодаря богатству жизненных коллизий сразу не залюбила младшего Волхонского, нутряным чутьем матери поняв – негодный жених. А их братские объятья с Бенкендорфом совсем похоронили Сержа в глазах хозяйки.

* * *

Тем временем девки и бабы под руководством Елизаветы Андреевны собрались в поварне, где еще с ночи поставили опару для пирогов. Все свободные чаны, тазы, ведра и кадушки были заняты тестом. Оно поднималось, как белое боярское тело, но его следовало пару раз «подмешать», прежде чем пускать в дело. К дворне присоединились сведущие в таинстве хозяйки, пришли деревенские помощницы, каждой из которых была обещана к домашним ржаным пирогам прибавка барских пшеничных сдоб с диковиной начинкой – северной ли рыбой севрюгой, чудным ли нездешним грибом…