Общая и прикладная этнопсихология

Вместе с тем необходимо отметить, что при всей привлекательности этой идеи ее трудно методически конкретизировать в работах традиционного типа, отдающих приоритет количественным методам исследования. Поэтому представители культурной психологии часто работают с качественными методами, обосновывая и доказывая, что их возможности, как минимум, не уступают возможностям количественной методологии.

В последние годы представители культурной и кросс-культурной психологии все чаще говорят о необходимости поиска компромисса, потому что обе стороны осознали, что у каждой из них есть свои достоинства и недостатки. К трудностям культурной психологии относят следующие:

• отсутствие убедительной и широко приложимой методической базы;

• релятивистская ориентация, которая осложняет нахождение общедоступных способов описания для культурно-специфических феноменов;

• конструктивистская ориентация: признание идеи конструирования социального и психологического миров приводит к мысли об их создателе.

К проблемам кросс-культурной психологии относятся:

• опасность концептуальной ригидности: тот логико-эмпирический подход, который в ней принят, не оставляет места «объяснительному» подходу;

• излишняя уверенность в объективности используемого методического аппарата при том, что сравнительный подход связан с множеством методологических трудностей.

Учитывая наличие проблем в обоих течениях, представители этих дисциплин в последнее время подчеркивают, что следует двигаться в направлении нахождения соотношения культурной и кросс-культурной психологий не по принципу «или-или», а как взаимодополняющих областей.

1.5. Местная (туземная) психология

Самой молодой, фактически только сейчас переживающей период своего становления дисциплиной является местная (туземная) психология. По определению одного из ее наиболее известных теоретиков У. Кима: «Туземная психология – это психологическое знание, которое является специфичным, не транспортированным с другого региона и которое предназначено для своих людей… Здесь исследуются феномены в особенном социально-культурном контексте, и изучается, как этот контекст влияет, оформляет и направляет психологическое описание, объяснение и выводы» (У. Ким, 2001).

Представление о местной (туземной) психологии становится четче и яснее при знакомстве с работами, в которых данный раздел сопоставляется с культурной психологией. В частности, японский исследователь С. Ямагучи отмечает [36], что культурную и туземную психологии роднит то, что обе они отвергают идею об универсальности психического функционирования человека как слишком упрощенно понимаемую в традиционной психологии. Однако, несмотря на их сопротивление принятию идеи об универсальных законах психического функционирования, обе они осторожно принимают кросс-культурные сравнения как желательные. Последнее, с точки зрения автора, означает, что они допускают возможность похожести культур, то есть обе принимают, по крайней мере, возможность выявления универсальных законов.

На этом схожесть не заканчивается, так как обе они в отличие от традиционной психологии подчеркивают важность контекста, в котором разворачиваются действия человека, а также важность интенций, что обычно игнорировалось или отрицалось как слишком субъективное. Для туземной и культурной психологии интенциональное поведение человека – главный объект изучения.

Единственным отличием между ними, по С. Ямагучи, является подход к рассматриваемому объекту. Представители туземной психологии часто подчеркивают, что теории, понятия и методы исследования должны быть развиты в самой изучаемой культуре. Более того, сами ученые должны быть местными. Культурная психология эти идеи не поддерживает. Она предполагает, что хорошо обученные исследователи извне (часто при помощи местных информантов) могут открыть местные законы, управляющие чувствами, мыслями и поведением людей в данном культурном контексте.

Наиболее серьезное отличие касается роли туземных понятий. Туземные психологи доказывают, что использование исключительно международного языка может привести к потере богатства местных понятий и методов, воплощенных в языке более значимом для данной культуры. Культурные психологи обычно объясняют функционирование психики в конкретной культуре, используя международные понятия, которые, в основном, сконструированы на Западе. Защитники данной точки зрения аргументируют это тем, что теории, использующие исключительно местные понятия, будут не очень понятны ученым вне данной культуры.

Несмотря на описываемые различия, С. Ямагучи подчеркивает, что культурная и туземная психология имеют намного больше общих черт, чем различий, поэтому есть смысл попытаться найти компромисс и создать интегрирующую обе дисциплины исследовательскую стратегию:

«В этом подходе исследовательская команда всегда включает как местного исследователя, так и исследователя из какой-либо иной культуры. Они работают вместе, используя местные понятия для того, чтобы создать народную психологию действия в специфическом культурном контексте. Затем местные понятия и теория, содержащая местные понятия, соотносятся с международной терминологией в психологии. Такой подход удовлетворяет требования туземной психологии, поскольку местные феномены изучаются исследовательской командой, включающей местных исследователей, без импортирования теорий или понятий, развитых на Западе. Он также удовлетворяет требованиям культурной психологии, во-первых, поскольку развитие народной психологии это часто ее цель, а во-вторых, поскольку туземные понятия будут соотнесены с международной терминологией в психологии» [36, с. 10–11].

С. Ямагучи сделал попытку воплотить свои предложения в жизнь. Он попытался соотнести японское понятие «амае» с понятиями западной психологии «привязанность» и «зависимость». Сама процедура соотнесения заключалась в следующем: испытуемым были предложены описания типичной безопасной и небезопасной привязанности. Взрослым японским испытуемым предлагалось читать эти описания и отмечать, в какой степени каждый из этих типов поведения напоминает им поведение амае. В результате разнообразные нюансы общих и отличительных характеристик всех трех понятий – амае, привязанность и зависимость – были выявлены, и стало возможным их соотнесение.

На сегодняшний день трудно сказать, какой будет судьба местной или туземной психологии, но ясно, что ее появление является вызовом унификации, попыткой отстоять исконное разнообразие представлений о психике, категориального аппарата для ее описания, методов ее исследования и т. п., существующих в разных культурах.

1.6. История и современное состояние отечественной этнопсихологии

Этнопсихологические идеи в XIX веке. Известно, что еще до Лацаруса и Штейнталя, а точнее в ноябре 1846 г., на втором собрании Русского географического общества выступил действительный член этого общества Н.И. Надеждин и, откликаясь на призыв К.М. Бэра о незамедлительной организации этнографических исследований всех наций и народностей России, изложил свое видение данного вопроса. Рассматривая, в частности, проблему предмета и методов этнографии, он высказал идею выделения в качестве одной из трех ее субдисциплин – этнографию психическую. Надеждин подразумевал под этим «исследование всех тех особенностей, коими в народах… знаменуются проявления «духовной» стороны природы человеческой, т. е.: умственные способности, сила воли и характера, чувство своего человеческого достоинства и происходящее отсюда стремление к беспрерывному самосовершенствованию» [18, с.76].

В дальнейшем под руководством Н.И. Надеждина была разработана программа комплексных исследований, где, в частности, предусматривалось изучение народной психологии в зависимости от этнической специфики быта, культуры, условий жизни, семейных отношений, воспитания и т. п. Свыше 7000 экземпляров этнографической программы разослали по всем регионам России, и с 1848 г. начался интенсивный сбор материалов. И хотя исследование велось посредством методического и категориального аппарата этнографии, тем не менее оно представляет огромный интерес, отражая начальный этап развития отечественной этнопсихологии.

Итак, проблема изучения этнопсихологии как предмета и соответствующих методов была поставлена в России еще в первой половине

XIX века, но тогда она не обрела еще достаточной остроты и значения. Позже один из активных деятелей Русского географического общества К. Кавелин попытался обосновать объективный, с его точки зрения, метод, который предполагал изучение психологии народа по продуктам его духовной деятельности – фольклору, верованиям и т. п. (позднее аналогичную идею реализовал в своих исследованиях В. Вундт). Кавелин писал: «Сравнивая однородные явления и продукты духовной жизни у разных народов и у одного и того же народа в разные эпохи его исторической жизни, мы видим, как эти явления изменялись, и выявляем законы этих изменений, которые в свою очередь служат материалом для изучения законов психической жизни» [10].

И. Сеченов выступил с достаточно резкой критикой идей К. Кавелина [22]. В своей программе он утверждал, что данная идея К. Кавелина несовместима с признанием процессуальности психики: изучать процесс деятельности по ее продуктам невозможно, а значит, такой подход не имеет смысла. В этом поединке идей К. Кавелин потерпел поражение, поэтому его метод в то время не нашел широкого распространения.

Развитие этнопсихологии в начале XX века. В 1920-х гг. вопрос о предмете и методе этнопсихологии вновь был поставлен на повестку дня. Было высказано несколько принципиально отличных подходов к пониманию и изучению этнопсихологии. Наибольшее внимание этому уделил в те годы известный философ Густав Шпет, который первым в России начал преподавать курс этнической психологии. Он же в 1920 г. организовал при Московском государственном университете первый в стране кабинет этнопсихологии, который был закрыт через несколько лет после изгнания Г. Шпета из университета по идеологическим мотивам. Именно Густав Шпет опубликовал в 1927 г. работу «Введение в этническую психологию» [26], где в форме полемики с В. Вундтом и основателями этнопсихологии М. Лацарусом и Г. Штейнталем изложил свои взгляды на предмет и основной метод этнической психологии.

Согласно Г. Шпету, этническая психология должна быть описательной, а не объяснительной наукой. Предметом этих описаний, классификаций и систематизаций должны стать «типичные коллективные переживания». Ученый объяснял это так: все социальные явления – язык, мифы, наука, религия и т. д. – вызывают у народа соответствующие переживания. Несмотря на то, что отдельные представители этноса могут существенно отличаться друг от друга и по-разному относиться к различным социальным явлениям, всегда можно найти нечто общее в их реакциях, что и составляет предмет этнической психологии. Общее, по Шпету, является не усредненным, не совокупностью подобий, всегда обедненным по сравнению с некоторыми индивидуальными составляющими. В понимании Г. Шпета, общее – это «репрезентант многих индивидов», «тип» (термин, использовавшийся для характеристики героев художественных произведений).

Таким образом, согласно Шпету, этническая психология должна позаимствовать у этнологии классификацию социальных явлений и поставить вопрос следующим образом: А как это переживает народ конкретной эпохи? Что он любит? Чего боится? Чему поклоняется и т. п. Густав Шпет, как многочисленные его предшественники и современники, абсолютизировал роль языка как источника этнопсихологических различий, однако в рамках развиваемого им подхода изучение языка обрело специфическую окраску. По Шпету, определяющим здесь является изучение того, как конкретный народ относится к языку как социальному явлению в соответствующую историческую эпоху («как переживается язык как социальное явление данным народом в данное время»).

Против гиперболизации значения языка и с совершенно иным видением предмета этнопсихологии выступил В.М. Бехтерев [4]. Полемизируя с В. Вундтом о необходимости изучения мифов, обычаев и языка как основных источников этнопсихологических знаний, В.М. Бехтерев подчеркивал, что это изучение «ничуть не представляет собою не только единственного, но даже главного источника изучения коллективной деятельности» [4, с.27]. Он резко критикует не только объекты непосредственного изучения, но и понятийный аппарат своих предшественников, всех тех, кто проявляет с его точки зрения субъективизм, говоря о «народной душе», «народном чувстве», «народном духе».

В.М. Бехтерев противопоставляет им свое видение психологии народов, полагая, что ею должна заниматься особая наука – коллективная рефлексология. Для этой науки не обязательно изучение мифов, обычаев и языка, поскольку цель ее «не столько исследование племенных особенностей соотносительной (психической) деятельности, сложившихся под влиянием ряда исторических событий и условий климата и местности, в которых данный народ живет и развивается, сколько определение общественных настроений, общественной же творческой работы и общественных действий» [4, с.28]. Язык же, и особенно мифы и обычаи, идущие из старины, не могут служить основным материалом для характеристики современной жизни народа.

В.М. Бехтерев считал, что каждая нация имеет свой темперамент и свои особенности умственного развития, которые наследственно закреплены и, соответственно, передаются генетически. А вот «все остальное, что характеризует нацию, зависит от ее общественной жизни и ее уклада, сложившегося веками» и в принципе может быть изменено.

В своих работах В.М. Бехтерев, одним из первых в России, обращается к вопросу о национальной символике. Согласно его представлениям, жизнь любой группы, и народа в том числе, полна символизма. Это не случайно, ведь символ «облегчает усвоение сложных соотношений путем их замещения сравнительно простыми и легко воспроизводимыми знаками, часто имеющими историческое значение» [4, с.393]. В качестве символов может быть использован очень широкий круг предметов и явлений: язык и жесты, флаги и гербы, подвиги исторических лиц, выдающиеся исторические события и т. п. Основная их функция – выступать средством согласования коллективной деятельности, а отсюда и важность той роли, которую они играют в жизни народа.

В конце 1920-х годов проблемы этнопсихологии оказались в поле зрения культурно-исторической школы, во главе которой стоял Л.С. Выготский. Как известно, одна из основных идей Выготского – идея опосредованности – заключалась в том, что психическая деятельность человека в процессе культурно-исторического развития начинает опосредываться психологическими орудиями. Такое опосредование, принципиально перестраивая структуру психической деятельности, дает возможность более совершенного овладения своим поведением. Разрабатывая и пропагандируя так называемый инструментальный метод, суть которого заключается в исследовании «поведения и его развития при помощи раскрытия психологических орудий в поведении и создаваемой ими структуры инструментальных актов», Л.С. Выготский отмечал, что главными областями его применения являются, прежде всего, «область социально-исторической и этнической психологии, изучающая историческое развитие поведения, отдельные его ступени и формы». Здесь важно подчеркнуть, что под этнической психологией он понимал «психологию примитивных народов», считая одной из важнейших задач психологии сравнительный анализ психической деятельности «культурного» человека и «примитива».

Таким образом, предметом этнопсихологии Л.С. Выготский считал кросс-культурные и, прежде всего, межэтнические сравнительные психологические исследования представителей «традиционных» и «цивилизованных» обществ, а основным методом этнопсихологии – инструментальный метод. Развивая эту идею с точки зрения изучения, например, познавательных процессов, ученый неоднократно высказывал мысль о том, что между мышлением «примитива» и мышлением «культурного» человека существуют качественные отличия: «Примитив мыслит не в понятиях, но в комплексах. Вот самое существенное отличие, которое отделяет его мышление от нашего».

С позиций культурно-исторической концепции Л.С. Выготским в конце 1920-х гг. была подготовлена программа научно-исследовательской работы по педологии национальных меньшинств [7]. Специфика его подхода к изучению детей различных народностей заключалась в том, что в противовес широко распространенным и популярным в то время тестовым испытаниям, он предлагал на первое место поставить изучение национальной среды, ее структуры, динамики, содержания, т. е., по мысли ученого, всего того, что и определяет этническое своеобразие психических процессов. Еще одна особенность предлагаемого подхода – это изучение психики детей национальных меньшинств не в сравнении с психикой «стандартного» ребенка (ведь под «стандартом» обычно подразумевался ребенок западноевропейской или американской культуры), а в сравнении с психической деятельностью взрослого той же этнической группы, принадлежащего к той же культурной среде.

Экспериментальная проверка идей культурно-исторического подхода была осуществлена в ходе экспедиции 1931–1932 гг. в Узбекистан, во главе которой стоял А.Р. Лурия. Задачей экспедиции был анализ социально-исторического формирования психических процессов. Учеными была выдвинута и в результате проведенного исследования доказана гипотеза, согласно которой изменения общественно-исторических укладов и характера общественной практики вызывают коренную перестройку психических процессов узбеков. Эта перестройка заключается в переходе от неопосредованных психических процессов к опосредованным формам психической деятельности. Проведенные группой А.Р. Лурии исследования познавательных процессов (восприятия, мышления, воображения), а также самоанализа и самооценки выявили изменения как формы, так и содержания сознательной деятельности.

Материалы этой экспедиции были опубликованы только через 40 лет [16]. Начавшиеся в начале 1930-х гг. гонения на некоторые отрасли науки затронули и этнопсихологию, прервав естественный ход ее развития в СССР на несколько десятилетий. Процессу искусственного торможения науки не смогли помешать даже покаянные публикации в научной прессе того времени, пронизанные подчеркнуто классово-партийной фразеологией. Ярким примером подобных работ может служить статья «Вопросы конструирования национального теста» [1]. Она начиналась декларативным заявлением, хорошо отражающим дух того времени, согласно которому «тест должен быть социалистическим, пролетарски-классовым по содержанию и национальным по форме». Статья призывает к беспощадной борьбе с проявлениями левого и правого уклонов при формировании тестов. Авторы тщательно и планомерно разбирают примеры ошибок подобного рода, выступая с критикой как чужих, так и своих прошлых работ.

Даже такие публикации не в состоянии были, тем не менее, остановить изгнание этнопсихологии с научной арены. Она была надолго записана в разряд «буржуазных наук» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Показательно, что даже в Энциклопедическом словаре 1964 г. издания дается определение этнической психологии как «одной из ветвей буржуазной психологии».

Таким образом, естественное развитие этнопсихологии в царской России и в первые годы советской власти связано с попытками определения ее статуса, предмета, методов, понятийного аппарата, привлечением профессиональных психологов к этнопсихологической проблематике и проведением первых полевых эмпирических исследований. Сложная общественно-политическая ситуация 1930-х гг., когда был провозглашен новый идеологический лозунг о «новой исторической общности – советском народе», следствием которого не могло быть поощрение исследований и внимательного рассмотрения этнически пестрой картины населения СССР, а также некоторые иные как объективные, так и субъективные факторы не благоприятствовали распространению этнопсихологических исследований. Этнопсихология была провозглашена «буржуазной наукой», работы были свернуты, и сами воспоминания о них казались крамольными.

Возрождение этнопсихологии. Возврат к этнопсихологической проблематике связан в нашей стране с появлением после войны работ Д. Лихачева и В. Мавродина, посвященных национальному сознанию, с выступлениями Б. Поршнева и А. Прангишвили в 1964 г. на 7-м Международном конгрессе этнографов и антропологов, а также с дискуссией, посвященной проблемам нации, развернувшейся в 1966–1967 гг. на страницах журнала «Вопросы истории». Среди многого в дискуссии был затронут следующий вопрос: является ли психический склад этноопределяющим фактором. В процессе его обсуждения большинство исследователей согласились с тем, что этническая психология, несмотря на неоднозначные трактовки этого понятия, является онтологической реальностью, подлежащей тщательному изучению. Тем самым формально было снято табу с этнопсихологических исследований, однако неразработанность методического и категориального аппарата, отсутствие подготовленных специалистов и некоторые другие факторы обусловили крайне медленные темпы возрождения этнопсихологии. Тем не менее, в 1970-х гг. начали появляться отдельные теоретические и экспериментальные работы по данной тематике.

Теоретические работы (например, Н. Джандильдина [9], С.И. Королева [11] и др.) были посвящены преимущественно разбору и критике зарубежных концепций, а также дискуссиям о категориальном аппарате этнопсихологии. Экспериментальных исследований было немного. Условно их можно разделить на три группы. К первой группе относятся труды, являющиеся составной частью различных социологических исследований, в которых преимущественно рассматривались социально-психологические проблемы этнопсихологии. В качестве примера можно привести исследования, выполненные под руководством Л.М. Дробижевой и Г.В. Старовойтовой. Вторая группа работ была связана с этнопсихолингвистической тематикой. Примером служат исследования национально-культурной специфики вербального и невербального поведения, проводившиеся в те годы сотрудниками Института языкознания АН СССР [20]. К третьей группе относятся исследования культурной специфики познавательных процессов. Наиболее интересными в данном направлении является изучение вербального мышления, проводившееся П. Тульвисте и Т. Тульвисте [25] в русле идей, заложенных культурно-исторической школой Выготского.

Новый импульс развитию в СССР этнопсихологии дала дискуссия, состоявшаяся в июле 1982 г. в Институте этнографии АН СССР. Она была инициирована редакцией журнала «Советская этнография» и посвящалась непосредственно данной науке. Представители различных отраслей знания, интересующиеся подобной проблематикой, подвели итоги предшествующего развития этнопсихологии, обсудили препятствия, стоящие на пути ее возрождения, определили свое понимание ее предмета, методов и основных задач.

Дискуссионным оказался вопрос о дисциплинарной принадлежности этнической психологии. Одни исследователи (С.А. Арутюнов, А.М. Решетов) высказались за то, чтобы считать этническую психологию разделом этнографии. Л.М. Дробижева подчеркнула необходимость союза этнопсихологов, прежде всего, с социальными психологами. Г.В. Старовойтова выступила за то, чтобы этнопсихология была разделом, пусть специфическим, имеющим социально-психологические проекции, но, тем не менее, разделом общей психологии. Оригинальное решение предложил А.А. Леонтьев. Разделив область, подлежащую изучению, на две достаточно независимые зоны, он вычленил, соответственно, из этнической психологии два раздела, т. е. две самостоятельные дисциплины – национальную психологию и этнопсихологию (каждая из которых должна разрабатывать свою тематику). Леонтьев отнес их к разным отраслям психологии: национальную психологию – к социальной, а этнопсихологию – к общей. При этом вопрос о воссоздании целостной науки может, с его точки зрения, быть поставлен лишь после того, как будут объединены общая и социальная психология.

При обсуждении трудностей, вставших на пути развития этнопсихологии, а, следовательно, и мер по их преодолению, были высказаны также различные точки зрения. Так, согласно В.И. Козлову, причины неудовлетворительного развития этнопсихологии заключаются в ошибочном направлении исследований. Их задачей необходимо признать не изучение психического склада или национального характера, само содержание которых достаточно неопределенно и, более того, само существование которых остается под вопросом, а надо изучать «отдельные стороны психики у людей, образующих этносы». В свою очередь, А.А. Леонтьев высказал мнение, что многие сложности в развитии этнопсихологии связаны с употреблением вместо понятий, действительно наполненных конкретно-научным содержанием, понятий чисто декларативных, метафорических, т. е. выражений типа «национальные потребности».