Георг Енач

Конрад Мейер

Георг Енач

© ООО ТД «Издательство Мир книги», оформление, 2011

© ООО «РИЦ Литература», 2011

* * *

Из эпохи борьбы швейцарского народа за независимость

Часть первая

I

Над окаймленным острыми утесами ущельем Юльер в Граубюндене стояло полуденное солнце. Раскаленные каменные стены сверкали под прямыми жгучими лучами. Мгновеньями, когда облака закрывали солнце, горизонт суживался, горы вырастали и суровыми, крутыми громадами надвигались друг на друга, редкие снежные пятна и выступы ледников между зубчатыми вершинами то вспыхивали искрами на солнце, то облекались зеленоватою тенью. Стояла гнетущая душная тишина. Только жаворонок порхал между голыми скалами, и резкий свист сурка временами врезался в это молчание пустыни…

По обе стороны тропинки, посреди широко раскинувшихся гор, стояли две колонны с обломанными капителями, выжившие уже не одно тысячелетие. В выдолбленном ветрами и бурями углублении в ущербленной верхушке одной колонны скопилась дождевая вода; птичка, попрыгивая по каменному краю, пила прозрачную воду…

Внезапно издали донесся повторенный и преображенный эхом собачий лай. На поросшем местами травой горном скате спал пастух. Разбуженный собачьим лаем, он вскочил, накинул на себя куртку и смелыми прыжками бросился с крутого уступа вниз собирать свое овечье стадо, далеко раскинувшееся по склонам белыми подвижными точками. Один из его косматых псов помчался за ним; другой, – старый, вероятно, пес, не отважившийся прыгать по обрывам, – стоял на выступе скалы и беспомощно визжал…

Зной разгорался, сгущалась духота. Солнце поднималось выше и выше. Облака плыли бесконечной чередой.

У ног черной, влажной от близких ледников скалы струились беззвучно стекавшие в небольшое озеро серебристые нити водопадов. Причудливых очертаний исполинские утесы окружали чистую, прозрачную до дна воду. С горной тропинки видна была та часть зеркальной глади, где озеро, мелея, переходило в небольшой сочный зеленый луг. На этом зеленом пятне то появлялась, то вновь исчезала голова пасшейся кобылы; несколько дальше две лошади мирно щипали траву, а третья пила холодную воду.

Наконец показался и человек. Поднявшись из западной части ущелья, он вышел круто извивавшейся тропинкой на вершину. Это не был горец с обветренным, опаленным солнцем лицом. Одет он был по-городски, ноша его в ремнях за спиной была не тяжела – магистратский плащик и короткая шпага. Но шагал он молодо и легко, и умными, быстрыми глазами оглядывал чуждый ему горный мир. Наконец он подошел к двум римским колоннам. Здесь он снял ранец, прислонил его к колонне, вытер лицо чистым платком и, увидев воду в углублении другой колонны, освежил лоб и руки; затем отступил на шаг назад и с благоговейным любопытством стал разглядывать свой античный умывальник. С деловитым видом вынул он из кармана записную книжку и принялся зарисовывать эти древние колонны. Немного погодя он с удовлетворением полюбовался своей работой, осторожно положил раскрытую книжку на ранец, взял свою палку с надрезами, обозначавшими разные меры, опустился на одно колено и тщательно измерил высоту достопримечательных колонн.

«Пять с половиной футов высоты», – проговорил он про себя.

– Это еще что такое? Шпионаж?! – прогремел над ним могучий бас.

Молодой человек быстро вскочил на ноги и увидел перед собою седобородого старика в простом одеянии слуги, сверкавшего на него недружелюбными глазами.

Но молодой путешественник, выставив одну ногу вперед и подбоченившись лихо, бесстрашно и плавно повел речь с внезапно выросшим перед ним стариком:

– А вы кто такой и по какому праву вы позволяете себе мешать моим научным наблюдениям в кантоне Граубюндене, связанном с моим родным городом и республикой Цюрих договорами, скреплявшимися неоднократными и торжественными присягами? На ваше обидное подозрение могу ответить только презрением… Не намерены ли вы заградить мне дорогу? – продолжал он.

Старик, растерявшись от неожиданности и разгневанный смелым отпором, стоял перед ним как вкопанный.

– Что это? Мы живем в темные Средние века или в начале просвещенного семнадцатого столетия? Вы знаете, кто перед вами?.. Не угодно ли вам знать: магистратский писарь Генрих Вазер, civis turicensis.

– Вздор! – процедил сквозь зубы старый граубюнденец.

– Оставь господина в покое, Лукка! – донесся властный окрик из-за скал направо от дороги.

Молодой человек, невольно двинувшийся к озеру на звук голоса, скоро увидел в нескольких шагах от себя расположившихся на отдых путешественников. Подле темноглазой девочки, едва вышедшей из детского возраста, сидевшей на ковре, постланном в тени скалы, стоял красивый, стройный рыцарь; в том, что это был человек знатного происхождения, и сомнения быть не могло, хотя он одет был очень просто и при оружии без всяких украшений. На берегу озера паслись освобожденные от седел и сбруи лошади трех путешественников.

Молодой человек уверенными шагами подходил к знатному граубюнденцу. Бледное личико девочки внезапно осветилось шаловливой улыбкой.

Юноша почтительно снял шляпу, низко поклонился и заговорил:

– Ваш покорный слуга, господин Пом… – И осекся, словно ему пришло вдруг в голову, что этому человеку, быть может, и нежелательно слышать здесь свое имя.

– Привет, Вазер! – ответил рыцарь. – Можете смело называть среди этих гор имя Помпеуса Планта. До вас дошло, по-видимому, что я изгнан навсегда из Граубюндена, что я вне защиты законов и даже больше – что голова моя оценена в тысячу флоринов. Я разорвал в клочки бумагу, которую осмелился послать мне духовный суд из Тузиса… Но вас, Генрих, награда за мою голову, наверно, не прельщает. Присядьте к нам и выпейте вина. – С этими словами он протянул ему кубок, наполненный до краев темным вальтеллинским вином.

Молодой человек молча смотрел несколько мгновений на красную влагу, подумал и, подняв кубок, сказал:

– За торжество права, за прекращение партийных распрей в старой Ретции и, прежде всего, за ваше здоровье, Помпеус Планта, и за скорое восстановление вас во всех ваших правах и заслугах!..

– Благодарю! Но прежде всего – за прекращение ненавистного самовластия черни, покрывающей страну нашу позором и обагряющей ее кровью…

– Позвольте мне, как гражданину нейтральной республики, – осторожно вставил Вазер, – не высказывать своего суждения о сложных взаимоотношениях сословий в Граубюндене. Нельзя, конечно, не пожалеть о кое-каких нарушениях обычаев и неправильностях, имевших место в последнее время; но скажу откровенно: я, с своей стороны, и осуждать никого не могу…

– Нарушение обычаев! Неправильности!.. Такими словами вы называете мятежи, грабежи, секвестры частного имущества, смертные казни? Нечего сказать! Пускай чернь окружает мой замок, пускай поджигает мои амбары… Меня изобразили им в виде изменника родине, и я могу еще оправдать их злобные выходки… Но то, что эти жалкие пасторы назначают судей из подонков народа, не брезгуют ни виселицей, ни свидетелями, которые лживее евангельских лжесвидетелей, – это уж позор перед Богом и людьми…

– На виселицу всех пасторов! – прогремел за ними бас слуги, уже надевавшего сбрую на лошадей.

– Но таковы уже вы, цюрихские граждане, – продолжал Планта, – у себя отстаиваете самый умеренный образ правления и открещиваетесь от всяких новшеств и переворотов… Если бы у вас всплыл такой молодец, как наш пастор Енач, он давно уже сидел бы за десятью замками в Велленберге, или вы живо отрубили бы ему голову. Но издали это чудовище вас пленяет, и вы рукоплещете его озорству. Ваш беспокойный, жадный на все новое дух тешится заревом бунтов, пока вы сами вне опасности.

– Позвольте… – начал было опять Вазер.

– Оставим это! – оборвал его граубюнденский патриций. – Не хочу себе портить кровь. Сейчас я здесь не как глава партии, а только исполнения ради родительского долга. Моя дочурка Лукреция – вы ее знаете – была до сих пор у благочестивых сестер в монастыре в Казисе, куда я спрятал ее, когда надо мной разразилась гроза… А теперь я везу ее безлюдными тропинками в итальянский монастырь, где она будет обучаться изящным искусствам. А вы? Куда вы держите путь?

– Я на экскурсии, господин Помпеус. Пользуюсь каникулами, чтобы стряхнуть с себя книжную пыль и приглядеться немного к граубюнденской флоре. С тех пор как наш земляк Конрад Гесснер создал науку ботанику, мы усердно ее изучаем… Притом это и как бы вознаграждение мне за другое путешествие, от которого я добровольно отказался: я должен был, – продолжал он робко, но не без тайного тщеславия, – поехать в Прагу ко двору чешского короля, где благодаря особой ко мне милости назначен был пажом.

– И очень умно поступили, не поехав туда, – насмешливо бросил Помпеус Планта. – Этого несчастного короля ждет в недалеком будущем печальный и позорный конец. А затем, – язвительно добавил он, – если вас увлекает флора Реции, то надо бы вам ознакомиться и с флорой Вальтеллины… Вот вам и повод навестить вашего школьного товарища Енача в его судилище…

– Если бы и навестил его, преступлением это не счел бы, – ответил Вазер и вспыхнул от негодования, возмущенный неделикатным вмешательством в его планы.

– Негодяй он! – проворчал Помпеус Планта.

– Извините, но… конечно, это у вас в пылу гнева вырвалось… У вас и есть, быть может, основание возмущаться моим школьным товарищем, и я не стану теперь оправдывать его… Позвольте лучше сказать мне несколько слов об этих замечательных колоннах: они римского происхождения? Вы должны это знать: ведь ваш знатный род известен в этих горах со времен императора Траяна…

– Все это скажет вам ученый друг ваш, кровавый пастор, – ответил Планта. – Ты готова, Лукреция? – крикнул он девушке, которая удалилась от них, когда Планта стал горячиться, и с огорченным личиком стояла подле одной из колонн.

Слуга подвел к ней снова оседланную лошадь.

– Прощайте, Вазер! – сказал Планта, вскочив на другого коня. – Не могу пригласить вас заглянуть на обратном пути ко мне в Домшлег, что не преминул бы сделать при других обстоятельствах. Эти подлецы, стоящие теперь у кормила власти, опечатали мой замок и повесили на моих воротах обесчещенный ими герб Граубюндена.

Вазер поклонился и несколько мгновений задумчиво смотрел вслед уезжающим. Затем наклонился и поднял с земли свою раскрытую записную книжку, но, прежде чем захлопнуть ее, взглянул опять на свой рисунок… А это что? Детская неискусная рука вписала большими буквами между торопливо зарисованными силуэтами колонн: «Giorgio, guardati!» («Георг, берегись!»)

Вазер, качая головой, закрыл книжку и сунул ее глубоко в карман.

Тучи тем временем сгустились и уже темной пеленой затягивали небо.

Вазер быстро шагал среди потемневших гор. Живые глаза его время от времени еще останавливались на мрачных, жутких теперь, скалистых громадах, но он уже не старался, как утром, с жадным любопытством удерживать в памяти их причудливые очертания. Он напряженно думал и с помощью воспоминаний искал ключ к разгадке вписанных в его книжку слов.

Это предупреждение могло быть написано только Лукрецией.

Когда зашла речь о Еначе, она, вероятно, догадалась о его намерении навестить друга детства… И отошла в сторону с трепетным сердцем, с желанием как-нибудь дать знать молодому пастору в Вальтеллине о грозившей ему опасности. И, очевидно, рассчитывала, что книжка эта попадется ему на глаза…

От этих догадок, мысль Вазера протянулась бесконечно вившейся нитью к далекому детству. И на мрачном фоне ущелья Юльер всплыла перед ним одна веселая, яркая картина, в центре которой опять стояли Помпеус Планта и его дочь Лукреция…

II

Вазер видел себя в темной классной комнате, в доме, прилегавшем к большому собору. Это было в 1615 году. Стоял знойный летний день. Почтенный магистр Землер толковал своей юной аудитории стих «Илиады», заканчивавшийся звучным словом «magadi». «Magas», – объяснял он, – значит – труба. Это звукоподражательное слово. Вам не кажется, когда я произношу это слово, что вы слышите трубные звуки в лагере ахейцев?» Он остановился перед большой стенной картой Греческого архипелага и пронзительно взвизгнул:

– Magadi!

Его геройское усилие встречено было оглушительным хохотом, который магистр выслушал с явным удовольствием, не замечая насмешки, звучавшей в одобрении повеселевших учеников. Он и не подозревал, что благодаря этой ежегодно повторяемой эффектной сцене за ним давно утвердилась кличка Магади, передававшаяся из класса в класс сменявшими друг друга поколениями.

Внимание Генриха Вазера уже несколько минут, впрочем, поглощено было другим обстоятельством. Он сидел против старых дверей и уловил легкий стук, с небольшими промежутками повторившийся два-три раза. Затем дверь тихонько приоткрылась, и он увидел в щель два детских глаза. Когда раздался трубный звук, маленькая посетительница, очевидно, приняла его за приглашение войти, произнесенное на каком-то чуждом ей языке.

Дверь бесшумно раскрылась, и на высоком пороге показалась девочка лет десяти, с темными глазами и своевольным ртом. Она подошла с корзинкой в руках к почтенному Землеру, благовоспитанно присела перед ним и сказала:

– С вашего позволения, синьор маэстро. – И подошла прямо к Георгу Еначу, которого тотчас разглядела в толпе учеников.

Странное впечатление производил Георг Енач среди своих товарищей, пятнадцатилетних подростков. Он был выше их целой головой. Темные, густые брови и пробивавшаяся уже на щеках бородка придавали его смуглому лицу почти мужественное выражение. Он давно уже вырос из своей узкой куртки, и его крепкие руки выступали далеко из коротких рукавов. Когда в класс вошла девочка, лицо его залила темная краска стыда. Он сидел недвижимый и серьезный, но глаза его смеялись.

Девочка остановилась подле него, обняла его обеими ручками и сердечно поцеловала его в губы.

– Я слышала, Георг, что ты здесь недоедаешь… – сказала она. – Вот, я тебе кое-чего привезла… Немного вяленого мяса… ты всегда так охотно его ел… – тихо добавила она.

Класс огласился безудержным хохотом, и Землер тщетно пытался укротить властно поднятой рукой разошедшихся юношей. Девочка смотрела на них испуганными, полными слез глазами и крепко сжимала руку Енача, словно у него одного рассчитывала найти защиту и поддержку…

Укоризненный голос магистра Землера перекричал наконец хохот мальчиков:

– Что тут смешного, вы, ослы! Трогательно-наивный поступок классической красоты… И неведение ваше так же глупо, как если бы вы стали потешаться над бесподобной фигурой божественного свинопаса или над тем, что царская дочь Навзикая стирала белье. Глупо и недостойно, повторяю вам опять… Ты из Граубюндена? Кто ты такая, девочка? – с отеческой приветливостью обратился он к ребенку. – Кто привез тебя сюда? Не могла же ты прийти в Цюрих пешком? – прибавил он, пародируя строфу своего излюбленного Гомера.

– Моего отца зовут Помпеус Планта, – ответила девочка и спокойно рассказала: – Я приехала с ним в Рапперсвилль и, когда увидела это прелестное голубое озеро и узнала, что на другом конце лежит город Цюрих, отправилась сюда. В одной деревне два рыбака собирались уже отчалить. Я сказала им, что очень устала, и они взяли меня с собой…

Помпеус Планта, виднейший гражданин Граубюндена, всемогущий глава партии. Имя это произвело на Землера ошеломляющее впечатление. Он тотчас прекратил занятия и повел девочку в свой гостеприимный дом, где в этот день обедал и Вазер, которому магистр приходился дядей по матери.

Когда они спускались по крутой Ремергассе, то встретили высокого, статного господина в сапогах со шпорами.

– Наконец-то! – воскликнул он и, подняв девочку на руки, горячо расцеловал ее. – Что это тебе вздумалось от меня убежать, Лягушонок?

И, не дождавшись ее ответа и не спуская ее с рук, приветливо поклонился Землеру и заговорил по-немецки свободно, но с легким чужеземным акцентом:

– У вас была сегодня в школе необычная посетительница, профессор. Простите, ради бога, мою дикарку, отважившуюся прервать вашу ученую лекцию.

Землер уверял, что он чрезвычайно рад и считает для себя большой честью знакомство с маленькой барышней и ее достойным отцом.

– Не окажете ли мне еще честь разделить скромный обед со мной и моей женой? – добавил он.

Помпеус Планта тотчас согласился и по дороге рассказал, как он заметил исчезновение Лукреции, мгновенно вскочил на коня и примчался за нею в Цюрих по ее следам. Дальше он сообщил, что приобрел дом в Рапперсвилле, так как теперь в Граубюндене, как и во всей стране, впрочем, не совсем благополучно. Он намеревался поселиться там с Лукрецией. Выслушав рассказ Землера о том, как Лукреция попала в Цюрих, он громко расхохотался, но смех его не звучал искренне и непринужденно.

Когда после обеда мужчины сидели за бутылкой вина, а жена магистра занялась Лукрецией, Планта, уклонившись вдруг от темы разговора, спросил о молодом Еначе. Землер похвалил его способности и трудолюбие, и Вазера послали за ним к соседу-сапожнику, где он жил и столовался. Через несколько минут в комнату вошел Георг Енач.

– Как поживаешь, Георг? – милостиво встретил его Планта.

Мальчик скромно, но с достоинством и сдержанно ответил, что учится, работает по мере сил и умения.

Планта обещал похвалить его перед отцом и, кивнув головой, дал ему понять, что он может уйти. Но мальчик не трогался с места.

– Разрешите мне… только два слова, господин Помпеус! – сказал он и покраснел при этом. – Маленькая Лукреция, как паломница, ради меня плелась сегодня по пыльной дороге. Она не забыла меня и принесла мне подарок, который, правда, лучше бы было не передавать мне при товарищах. Но я очень благодарен ей и хочу тоже отплатить ей подарком. – С этими словами он развернул платок и показал небольшой, изящной формы, серебряный кубок, вызолоченный внутри.

– Да он с ума сошел! – вспылил Планта, но тотчас овладел собой. – Это еще что, Георг? – продолжал он. – Это кубок твоего отца? Я не знал, что он так богат. Или ты заработал его в поте лица какой-нибудь письменной работой? Так или иначе, дарить его ты не имеешь права… Тебе и без того туго приходится, а кубок этот стоит денег.

– Я имею право располагать им, как хочу, – уверенно ответил мальчик. – Я заслужил его, рискуя жизнью…

– Да-да, это верно, господин Помпеус! – с увлечением подхватил Вазер. – Я подарил ему этот кубок. Это знак моей благодарности за то, что он вытащил меня, рискуя своей жизнью, из пучины Силя, куда меня унесло течением, когда мы с ним купались вместе. И Енач, и я, и Лукреция, все мы выпьем из этого кубка за ваше здоровье.

И, не обращая внимания на негодующие взгляды своего дяди, оторопевшего от его смелости, налил в кубок душистого вина из расписного кувшина с крышкой.

Георг Енач схватил кубок и стал искать глазами Лукрецию. Она со страстным волнением наблюдала из угла эту сцену. При последних словах Вазера она с серьезным личиком подошла к столу. Георг отпил глоток и передал ей кубок со словами:

– За твое здоровье, Лукреция, и за здоровье твоего отца!

Девочка медленно, будто совершая священный обряд, поднесла кубок к губам. Потом передала его отцу, который осушил его с досады одним залпом.

– Пускай так, глупый мальчишка! – сказал Планта. – Ну а теперь ступай… И мы тоже скоро двинемся в путь.

Енач ушел. Жена Землера повела Лукрецию в прилегавший к дому небольшой сад, к кустам крыжовника и ласково предложила ей полакомиться вкусными ягодами. Планта и Землер придвинули к себе стаканы и вновь повели беседу, на этот раз по-итальянски. Вазер примостился у окна с учебником и, сосредоточенно глядя в книжку, старался не упустить ни одного слова из разговора взрослых. Итальянский язык он понимал: он шутя выучился ему у Енача…

– Я отплачу ему за этот кубок сторицей, – сказал Планта. – Хороший мальчуган, если бы только не был так заносчив и замкнут… Высокомерие не к лицу людям, у которых дома хлеба в обрез. Отец его – пастор в Шарансе, честнейший человек, бывает у меня. Прежде чаще, правда, бывал, чем теперь… Вы не поверите, если рассказать вам, какой беспокойный злой дух вселился вдруг в наших пасторов. Они клеймят с амвонов военную службу в Испании как позор и проповедуют уравнение в правах последних с первыми, в правах на все государственные должности, даже на самые значительные… И само собой разумеется, что при тех сложных условиях, которые создаются управлением нашего государственного корабля, это неминуемо должно привести страну к гибели… Об этой безрассудной протестантской пропаганде, которую они ведут среди наших католических подданных в Вальтеллине, я и говорить не хочу… Я опять перешел в католичество, хотя родители мои и были реформаторами. Отчего? Потому что в протестантстве кроется принцип бунта и против политической власти…

– Поставьте наших пасторов в лучшие материальные условия, – вставил Землер, добродушно улыбаясь, – и, как обеспеченные, спокойные люди, они сумеют уже внушать подданным верные представления о неизбежном неравенстве в человеческих отношениях…

Планта насмешливо улыбнулся суждению Землера о гражданском мужестве граубюнденских пасторов.

– Возвращаюсь опять к этому мальчику, – продолжал он. – Ему скорее место в кавалерийском отряде, чем на амвоне… Там, во всяком случае, он был бы безопаснее… Я не раз говорил его отцу: поручите мне мальчика, жаль мне его… Но он, как от сатаны, открещивается от военной службы в Испании, куда я хотел определить этого красивого юношу…

Землер задумчиво прихлебывал вино. Он как будто сочувствовал отвращению шаранского пастора к карьере, предлагавшейся его сыну.

– Мы накануне мировой войны, – горячо говорил Планта, – и кто знает, куда обстоятельства заведут такую отчаянную голову. Смелость его границ не знает. Я вам кое-что расскажу о нем. Одним летом, несколько лет тому назад, когда он жил у отца, он целые дни проводил в Ридберге в играх с Лукрецией и моим племянником Рудольфом… Однажды утром я прогуливался в саду, когда Лукреция налетела на меня, как вихрь, с сияющими глазами. «Гляди, гляди, отец!» – говорит она и задыхается от волнения. Я поднимаю голову – и что же вижу? Угадайте, магистр Землер! Вижу Георга верхом на выдвинутой из слухового окна доске. И этот озорник еще машет нам шляпой и весело приветствует нас… На другом, более надежном, конце доски импровизированных качелей сидел – неприятно мне это вспоминать! – мой племянник Рудольф, хитрый мальчишка. У меня кровь застыла от ужаса. Я с угрозой поднял руку и бросился наверх. Но когда прибежал, все уже было в порядке… Я схватил Георга за шиворот и стал его пробирать, но он спокойно ответил, что Рудольф усомнился в том, хватит ли у него отваги на такую штуку, а этого он стерпеть не мог…

Землер, слушавший эту историю, напряженно сжимая поручни своего кресла, отважился высказать Планта опасение, не может ли дружба с таким необузданным мальчиком, принимая к тому же во внимание непроходимую пропасть, отделяющую ее от Енача, оказать нежелательное влияние на женственно-кроткий нрав и благородный характер девочки.

– Вздор! – ответил Планта. – Вы в самом деле думаете, что она ради него прибежала в Цюрих? Во всей этой истории виноват только Рудольф. Он всегда называет ее своей маленькой невестой и выводит ее этим из себя. Он, вероятно, слышал это от своего отца, которому такая перспектива улыбается. Но я богаче его, и все это еще далекое будущее… Словом, так как Георг сильнее и Рудольф его побаивается, то она, понятно, избрала его своим защитником. Детская наивность! Я отдам ее теперь на воспитание в монастырь, и она скоро остепенится там: она очень толковая, рассудительная девочка… А что касается непроходимой пропасти, о которой вы говорите, то у нас в Граубюндене… Когда мы и не говорим, что это предрассудок, все равно это подразумевается само собой… Понятно, человек, добивающийся руки Планта, должен обладать властью, богатством и быть в почете… Но века ли за этими благами или они приобретены вчера – это для нас неважно…

Свистящий ветер внезапно развеял воскресшие перед Вазером воспоминания детства. Он опять стал старше на пять лет и широкими шагами шел вниз одинокой горной тропинкой. Действительность бесцеремонно вернула его в свои пределы. Порывом ветра из Энгадинского ущелья сорвало шляпу с его головы, и он едва успел подхватить ее отчаянным прыжком, прежде чем другой порыв ветра снес ее в бездну пенившейся пучины…

III

Вазер глубоко нахлобучил шляпу на голову, стянул свой ранец плотней и, сокращая далекие извивы горной тропы, стал спускаться прыжками по крутым уступам. Он перебрался через обожженные молниями, черные причудливые сплетения корней кедров, через каменистые русла высохших ручьев, вышел на мягкий луг и вдруг увидел у своих ног бархатно-зеленый Энгадин со сверкающим Инном в драгоценной оправе горных озер. Последний луч, пробившийся сквозь тучи, радугой заиграл на озерах и лугах Сен-Моритца…