Дороги и перекрестки

– Кровь. Ее так много в наших телах. Всего лишь кровь. И никто не отозвался на наш зов. Разве это возможно?

– О, это ужасно! Верь мне, я бы дала ей свою, ведь у меня эта, редкая, как же ее… Третья отрицательная. Но я очень боюсь уколов! Не убивайся так, моя дорогая.

– Она была ребенком, теперь она стала ангелом… Она стала прекрасным маленьким ангелочком, чистым и светлым. Возможно, ей повезло больше, чем мне. Она никогда не увидит страшных людей.

– Ты совершенно права! Только не убивайся так, моя дорогая.

– Я рада. Но я стану абсолютно счастливой, если больше никогда не увижу тебя… моя дорогая…

Наперегонки с ветром

…скорость овладевает мной, здравого смысла не существует более, жму на ручку газа все сильней, почти перестаю видеть дорогу, в ушах свистит, переключаю передачу и жму снова, но это не все. В этот момент, когда переднее колесо практически не касается земли, самое время отпустить руль, медленно, скользя пальцами по баку, распустить крылья и довериться случаю, судьбе, удаче, как угодно, лишь бы не владеть ничем в это мгновенье. Ни о чем не жалею и готова ко всему, не хватает лишь музыки. Такой, что заставляет идти в бой, вставать, когда уже не можешь идти, той самой музыки мне не хватает сейчас, и все было бы нипочем. Но ее нет, коленки предательски трясутся, сердце вот-вот выпрыгнет, главное сейчас не останавливаться! Выжать из этого момента весь страх и восторг, все мужество и глупость, возможно, успеть подумать о главном, возможно, понять, что такое это самое главное. Ведь знаю наверняка, остановись я сейчас, и никогда больше не повторю я такого безумства, безрассудства, глупости такой. Ветер в моей голове, выбоина, полет…

О чем-то я думала, да, точно знаю, о чем – о маме думала я. «Вот дура!» – скажет она, «Нет, ну какая же дура!» – повторит. Да, она будет зла, это уж несомненно.

«Я потратила на нее лучшие годы своей жизни, я дала ей образование, развивала все ее таланты ради этого? Самостоятельной она быть хотела, решения принимать… Куда привели ее эти самые самостоятельные решения? В 14 лет она решила худеть. Перестала налегать на мучное и сладкое. Здорово, казалось бы. Далее оказалось, что крупы содержат много калорий, за крупами овощи, за овощами фрукты… Дошло до того, что она стала питаться половиной яблока в день, а после и половиной апельсина. Самостоятельная девушка наша не хотела никого слушать, устраивала истерики, сбегала из дома и даже дралась, только бы ее не накормили случайно. Однажды в разговоре я заметила, что у нее неестественно темный язык, попросила показать, он оказался темно-коричневого цвета. В ужасе я схватила девчонку за шиворот и силой приволокла к врачу. Мы успели вовремя, но вред здоровью был уже нанесен. Только и делала, что работала на лекарства», – скажет она. Если задуматься, у меня все было под контролем, страшного ничего ведь не произошло, но каждый раз при случае припоминает она все болячки мои.

«Спортсменку из нее сделать хотела, ведь все данные были, желание было, я видела! На художественную гимнастику с 5 лет отдала, чтобы с детства приучить к труду и ответственности. Все было, и слезы, и крики, так заниматься не хотела. А как иначе, все подружки во дворе в дочки-матери играют, а она дома вынуждена сидеть, растягиваться и элементы день и ночь повторять. Разве же я в это время отдохнуть могла, ведь с ней тут же и сидела… Раз, два, три, раз, два, три, носок тяни, спинку ровнее, в музыку не попадаешь… Теперь она говорит, что строгая мать была, что ребенка силой заниматься заставляла. Может, оно и так, может, мать и тиран… Но когда она выходила на маты спокойная, красивая, совсем еще ребенок, но такая взрослая. Когда она исполняла программу от начала и до конца, что бы ни происходило вокруг, не останавливаясь, не спотыкаясь. Когда она ставила точку, разворачивалась и шла ко мне навстречу, недовольная своим выходом. Когда глаза были полны слез, но изо всех сил держалась, пока ее еще хоть кто-нибудь мог ее видеть. Когда после всего объявляли победителей, она выходила, и глаза ее сияли ярче звезд. Она была счастлива, и я за нее! Ради этого согласна быть тираном. И вдруг она самостоятельной стала. Готовились к очередному соревнованию, одному из самых важных в ее жизни. Друзья позвали на каток, согласилась, не все же дома сидеть. Просила же, будь осторожна, постарайся не падать, это может быть опасно. Да где там… Надела коньки и полетела наперегонки с ветром. Позвонили уже из больницы, мол, приедьте, пожалуйста, за своей дочерью, она руку сломала. Плакали наши соревнования, а вместе с ними все мои старания и надежды…» – вспомнит она. Как же я обижалась тогда, уверена была, что хуже детства и быть не может. Вечные крики, ежедневные тренировки, и так тяжело, невыносимо мне было. А потом еще рука эта… Ну, ведь случайность! Упала на льду, как все падают, просто хрустнуло что-то. Так ведь и спортсменки из меня не получилось, чего уж теперь вспоминать.

«Доброте, состраданию учила… на свою голову. Всех на свете теперь жалеет! Однажды возвращаюсь с работы домой, встречает меня, сумки из рук выхватила, все бегает вокруг, хлопочет. Я же мать, сразу почувствовала неладное. Вижу ведь, глаза бегают, уже натворила что-то, мысленно подготовилась ко всему… Спрашиваю, что случилось. Молчит, глаза опустила, а из комнаты, посапывая, выползает щенок. На улице у каких-то алкашей, говорит, забрала. Так не просто выпросила, а прямо силой выхватила и удрала со щенком домой! Спасла, называется, от неминуемой гибели. Я вне себя была, кто теперь за ним следить будет, выводить, кормить? Самостоятельная, говорит, сама и будет. Прошло две недели, возвращаюсь домой, на меня из комнаты выглядывают два предательских карих глаза… Кота притащила! Говорит, в школу выходила, а он в подъезде один-одинешенек сидит, решила спасти. И все бы ничего, но самостоятельности хватило на месяц-другой, а дальше кто за всем этим зоопарком ухаживал? Правильно, мать-тиран. Доброте, состраданию-то научила, а вот ответственности, похоже, нет. Эгоистка! Дура и эгоистка…» – подумает она. Я ведь не со зла или из вредности все это… Каждый раз из самых лучших побуждений и с самыми искренними намерениями все это делаю! Но память плохая, забываю через время все то, о чем обещала. И сейчас что-то забыла, но нет больше времени, чтобы вспомнить.

Мгновение проходит. Думаю о маме, не хотелось бы ее расстраивать, ведь она во всем права. Ну, может, ей и стоило разрешать мне приходить домой после 11, но в остальном права. Ни о чем не жалею и готова ко всему, не хватает лишь музыки.

Раздался телефонный звонок. Кто может звонить на домашний, ведь все давно пользуются только мобильными телефонами. Поднимаю, кто-то разбился, разбилась. Падает трубка, в беспамятстве выбегаю из квартиры, ловлю такси, кричу: «Вот дура! Нет, ну какая же дура! Если только она жива, я придушу ее собственными руками! Если только она жива…»

…скорость овладевает мной, ветер в голове, и кажется мне, что все возможно, стоит только выжать ручку газа на максимум, и думаю я, что эта жизнь только моя, могу переключить передачу и крутануть еще. Не ради протеста или от глупости, а лишь ради свободы отпустить руль, медленно, скользя пальцами по баку, распустить крылья и довериться случаю, судьбе, удаче, в конце концов.

«Но разве жизнь моя принадлежит мне?» – подумаю я… Опущу руки на руль, сбавлю скорость, даже и совсем остановлюсь. Сниму шлем, вдохну чистый весенний воздух, улыбнусь и позвоню маме:

– Чего на домашний звонишь?

– Разбилась.

– Где разбилась, как разбилась?!

– Ваза твоя любимая лет 15 назад разбилась, помнишь? Так вот это я была…

– Вот дура! Нет, ну какая же дура!

Кэвин и Кэйт

Белое перо упало на чашу весов, и жизнь изменилась. Красивое и такое правильное, оно навсегда изменило историю нескольких неважных людей. Вот только знали ли они, имели ли представление о тайнах мирозданья или хотя бы о тайнах друг друга. Заброшенный дом, стоявший на отшибе, казался таким же мертвым и бездушным, как и все здесь. Не было жизни ни в реках, ни в деревьях, ни в людях.

Медленно передвигаясь из пункта А в пункт Б, такие угрюмые и безразличные, они проживали день за днем, месяц за месяцем, год за годом.

Когда я поселился в этот заброшенный дом, я думал лишь о красоте этих мест, о тишине. Тишина. За многие годы жизни в мегаполисе я мечтал лишь о ней и все бы отдал за нее. Я хотел жить в одиночестве, и поэтому сбежал в этот дом. Но через несколько недель я понял, что не один.

Однажды вечером я прогуливался по саду около дома, слушал шелест листвы – песню уходящего лета. Я шел медленно, ни о чем не думая. Вдруг я услышал чьи-то шаги позади. Мне все равно, кто это был, я шел и ни о чем не думал. Шаги приближались, становились смелее. Что-то коснулось моей ноги, я не смог сделать шаг и потому обернулся.

За моей спиной стояла девочка лет шести. Она держала меня за задний карман брюк. Она вцепилась в него мертвой хваткой и, казалось, уже ни за что не отпустит. Я улыбнулся. Не обладая приятной внешностью, я понимал, что пугаю ее и вновь улыбнулся.

– Как зовут тебя? – успел спросить я, как что-то холодное коснулось моей руки.

Передо мной стоял мальчик лет шести. Он держался за рукав моего пиджака и смотрел на меня большими карими глазами. Я улыбнулся.

– Сколько же вас в этом саду? – успел спросить я, когда мальчик и девочка взялись за руки и заплакали.

Все было решено, решено за меня этими маленькими рыжими созданиями, а я не сопротивлялся.

Мы вернулись домой, за всю дорогу не сказав ни слова. Дети держались за руки и не отпускали моего кармана и рукава.

– Наверное, вы проголодались? – поинтересовался я, но ответа не последовало. Они лишь переглянулись на секунду и смешно причмокнули.

– Да, думаю, вы голодны. Сейчас я приготовлю что-нибудь на ужин. А вы пока поиграйте в гостиной.

Я попытался разжать руку девочки и освободить свой карман. Не вышло. Карман остался в ее руке, впрочем, как и кусок моего рукава остался в кулачке мальчика. С тех пор я не ношу брюк с карманами и отказался от пиджаков.

Я отвел их наверх и принялся за ужин. Они сидели тихо, словно мыши. Мне показалось это странным для детей их возраста. Да, с ними определенно было что-то не так.

К моему удивлению, когда я зашел в комнату, чтобы позвать детей к столу, они сидели так, как я их оставил. Казалось, они и не шелохнулись с того момента, казалось, и не вздохнули. Я попытался спустить их в столовую, но все мои попытки были тщетны. Они сидели, сидели и смотрели друг на друга, словно боялись навсегда потеряться из виду. Мне пришлось принести все наверх, но и тогда они не притронулись к пище. Еще долгие часы я пытался хоть что-то узнать. Как их зовут, откуда они пришли, где их родители. Безрезультатно. И я сдался.

Постелив постель и оставив ужин на столе, я собирался уходить. Я уже открывал дверь, когда услышал тоненький писк. Обернувшись, я увидел сидевших на одной кровати детей, державшихся за руки. Тишина. Я снова попытался уйти, но услышал уже чуть похожий на шепот голос.

– Оставит? – спрашивал один.

– Оставит, – тихо отвечала другая.

– Оставлю! – про себя произнес я.

С тех пор мы жили втроем. Многих трудов стоило мне разговорить детей. Я узнал, что зовут их Кэвин и Кэйт, им по шесть лет, они брат и сестра. У них были рыжие прямые волосы и карие глаза. Их взгляд завораживал. Казалось, будто они что-то знают, что-то такое знают, что-то сильное знают. Я не пытался спрашивать. Я лишь любил их, а они полюбили меня.

Мы жили в заброшенном доме, стоявшем на отшибе. Снаружи он казался таким же мертвым и бездушным, как и все здесь. Но внутри была настоящая, бьющая через край жизнь. Звонкий смех, топот маленьких ножек, слезы неудач и крики побед. Было все… до одного дня.

В тот день я, как и всегда, стоял на кухне и пытался приготовить что-нибудь съедобное. Дети сидели наверху. В дверь постучали. Это была пара странных угрюмых людей. У них были прямые рыжие волосы и пустые карие глаза. Я сразу все понял. Не желая разрушать свой мир… наш мир, я вывел их из дома на террасу. Разговор шел тяжело. Я врал, я так безудержно врал, что крупные капли пота выступали на лбу.

В это время Кэвин и Кэйт были наверху. Обычно такие тихие, они решили поиграть. Дети взяли подушки и стали резвиться на кровати. Забава, детская безобидная забава.

Казалось, все уже кончено. Я убедил рыжих людей, казалось, все обошлось. Но белое перо вылетело из окна и медленно опустилось прямо на нос рыжего мужчины. Он снял его и посмотрел наверх. Все было кончено…

Белое перо упало на чашу весов, и жизнь изменилась. Красивое и такое правильное, оно навсегда изменило историю нескольких неважных людей, несчастных детей, прекрасных детей, моих детей…

Дмитрий Ванин

г. Москва

Родился в Пензе. Учился в МФТИ, работает в страховой компании.

Печатался в журналах «Сура», «Пролог», «Красный Серафим» и нескольких сборниках.

Из интервью с автором:

Увлекаюсь книгами и шахматами. Пишу мало, несколько стихотворений в год, поскольку очень редко могу угодить своему вкусу. Не писать совсем не получается. Все время вспоминаются слова Бродского о том, что «поэзия – это наша видовая цель». Без нее жизнь пустеет.

© Ванин Д., 2017

Летом1. ДождьВсе вокруг насквозь промокло.Ночь становится длинней,до краев наполнив окнавлажным шумом тополей.Мне пятнадцать. Нашу дачуобступает шум и ночь,и над крышей, как над мачтой,точно в будущем – темно.2. Дальняя дорога летомКаждый – где-то.Каждый – в чьих-то объятьях.Только мы с тобой – нелепые дети.Ладошки с запахом мяты.Мы лежим, ухватив в горсти,реку, город и синее поле,и тихонько с тобой грустим,а о чем, уже и не помним.И в сплетенье ночных теней,в потаенной пучине судебслышим только, что смерти нет,смерти не было и не будет.ОсеннееЗа окнами так холодно. Должно быть,березы прячут пальчики в перчатки,и строчки, разбегаясь от озноба,подрагивают тонкими плечами.А я сижу и греюсь у камина,укрывшись пледом в синенькую клетку,и булки на подносе пахнут тмином,и ласковые руки пахнут летом.И есть у нас вино, миндаль и цедра,огонь в камине, взгляд лилово-серый…Господь не будет с нами слишком щедрым.Господь не будет слишком милосердным.Ни капельки не думая о грустном,перебираю волосы, как клевер,но если есть на небе Бог для русских,то этот Бог – законченный холерик.Он выдумал простывшие сирени,дожди и грозы, и хромую осень,и все, смеясь, поставил на колени,и все, в слезах, на эту землю бросил.Мы все переживем и перетерпим,и даже будем счастливы отчасти…И к лучшему, что в этом мире терпкомне задохнемся от слепого счастья.ПрощаниеИ женщина предаст, и друг,и никого не станет рядом.И неизбежным листопадомдни тихо выскользнут из рук.А ты подумаешь: «И пусть…»Пересчитаешь, что осталось:на сердце колкая усталостьи светлая, седая грусть.И вот тогда поймешь: легко,почти что с радостью, бесстрашно,ты скоро сам себе помашешь,прощаясь, тоненькой рукой.

Вечер в декабре 2013 годаТеперь ни с кем не чувствую родства,лишь мрачную, глухую отчужденность.Вы жизнь свою живете на раз-два —не любите, не верите, не ждете.А я живу, как горькая слеза,для взгляда мир нелепо искажая.На чьих ресницах суждено лежатьмне, нежная, задумчивая жалость?Какой теперь участливый декабрь —ни вьюг, ни стужи, ни дождей, ни мора;и жизнь моя угрюма и легка,как зимнее обманчивое море.О, добрый человек, смахни меняиз этой жизни способом случайным.Как знаешь сам, – себе не изменя,ни полстрофы не уступив печали.Мне рядом с вами в мире места нет.Под серыми, скупыми небесамик утру меня от вас укроет снег,а эти строчки потускнеют сами.Бабочка и смертьЗачем на душу мясо наросло?Не голубем, не ангелом, конечно,но бабочкой, нелепой и беспечной,на некий свет ее таки несло.Теперь, как из окна, смотрю из глаз.Ветшает дом, и за дверями осень.На голубом виске алеет проседь,и небосклон проглатывает мгла.С той стороны, кто шепчется во тьме?Кому лампады звезд так ясно светят?Она одна за всех за нас в ответе,прекрасная, сияющая смерть.Так вот, смотри, как в зеркале, средь черт,печалями покрытых, словно пылью,с забытым чувством расправляет крыльяне бабочка еще, уже не червь.Плохие стихиНа смешных молоденьких хипстеров,на наивных летних девчонок в парке Горького,на нелепых, нескладных игроков в твистер,на замерзших купальщиков, выходящих из моря,на работяг и планктон из пригородов,обреченно дремлющих в утренней электричке,на студентов, прожигающих жизнь на игры,на уездную, потасканную Беатриче,на подвыпивших, заблудших ночных прохожих,на всех нас, продрогших, кутающихся в закат.Вот на кого плохие стихи похожи,нелюбимые дети любимого языка.* * *В окно ползет луна,за ней крадутся сны,но где сейчас онане спросишь у луны.Любимая моя,как маленькая точкана сферах, оболочках,на круге бытия.Не заданы осями,не пойманы судьбой,мы разными стезямирасходимся с тобой.Да, ты бываешь нежной.Мы делим хлеб и кров,но силой центробежнойнас разделяет вновь.Наверно, я не в центретвоей любви, а ты —надеешься и видишьсвет не моей звезды.Ну что ж, я позабочусьо том в своих стихах,чтоб ты меня любилав них и вослед – в веках.ЛистокЛисток, промокший, на моем окне —ему, должно быть, очень одиноко,но все-таки не более чем мнесмотреть устало сквозь решетки стеколна серый город, землю в мягких лапахдождей, туманов, сквозняков, степей.Размеренно вдыхать холодный запах…Бог мой, как тяжело стерпетьздесь на земле, когда седое небоволнуется, как осенью вода,и тучи медленно ползут, и следомза ними, кажется, опять идет беда.РождественскоеЗабудь о том, что ждет тебя в ночи,в холодной полночи, в которой хоть кричи,никто-никто не пошевелит пальцем,присядь к огню рождественским страдальцем.Идущий за звездой по замершей пустыне,присядь к огню – пусть голова остынетот ожиданья будущего счастья.Теперь все будет только лишь отчасти:друг ждет предательства, враги – участья,и даже в смерти кроется причастье…Припомни мир, где было все вполне —И в смерти – смерть, и истина – в вине.Тот мир раздвоился, теперь всего вдвойне —тебе надежды и печали мне.Греясь у костраЧто в тихом голосе твоем?Отвергнутая звуком вечность.Как много в том, что мы умрем,что страсть рождается в конечном.Промчимся искрою живойот огненных истоков наших —горячей раной ножевойсквозь ночь, – и мрак отбросим дальше.Я расправляю над огнемозябшие худые плечии не боюсь, что мы умрем,ведь страсть рождается в конечном.Летняя ночьПоходка быстрая легка.Многооконные домас горящими очамибегут, бегут издалекаиюльскими ночами.Огней стремительных не счесть,неисследим их бег.Наш мир, как есть, благая вестьв устах из века в век.И потому спеши, спеши.Чуть ночь, ко мне лети.Пусть острокрылые стрижиузнают все пути,а нам узнать, зачем свечатанцует в зеркалах,зачем рука так горяча,зачем огонь в глазах…Лети!Чуть ночь, ко мне спеши.Мелькай, мелькай плечами.Как радостно и сладко житьиюльскими ночами!Ли Бо

По легенде китайский поэт Ли Бо утонул, пытаясь поймать отражение Луны в реке. Ду – это друг Ли Бо – тоже поэт – Ду Фу, а «ши» – это древняя форма китайской поэзии.

Сколь призрачна печаль.Луна, и ночь светла.В ней вычерчен причали лодка на волнах.На берегу один,покинут и забыт, —старик:свет от его сединсгущается над ним.Пруд черен и глубок.И одинок Ли Бо.Как перст, как мир,раздет, разбит и сир,сидит,и в берег бьет волна,и плещется в пруду луна,мерцает и горит…Он вспоминает:птицы,птицы все и зверииз заповедной, ласковой тишислетались и сбегались,все спешилипослушатьего радостные «ши».Он вспоминаетженщин,их черты,что заповедалдревний график тушью,и долго лиот рук их до бедыи до сопротивленьяих удушью.Он вспоминаетдругаДу,беседки, пашни,хижины и рощи…Как холодно емусегодня ночью.Как много разон попадал в беду.Но старый практиктак давно постиг:под северной холодною волнойтак ласков и закончен будет мигслиянияс сияющей луной.НадеждаМне было шестнадцать, я думал:в двадцать я буду счастлив.Надежда мне грела душув безденежье и ненастье.И я не спал ночами:учился, работал, делалсебе большое начало,держал себя в черном теле.Когда мне исполнилось двадцать,я верил, что буду счастлив.Я знал, что нельзя сдаваться,даже вконец отчаясь.Но странная эта погоняна жизнь не была похожа.Не было мне покоя,и счастья не было тоже.Как жаль, что не понял прежде,взрослый и хмурый весь,что лучше счастья – надежда,точнее – оно и есть.* * *Взгляд превращается в иглус прохладным осторожным ядом,все время устремляясь вглубь,не замечая то, что рядом.А мне бы пальцами – в золу —чуть-чуть тепла, чуть-чуть уюта,и, развалившись на полу,сто лет не вылезать отсюда.Вся жизнь – экспансия, а мне —достаточно в своем пределеследить, как в сердце и окнесвет остывает еле-еле…* * *Серебряная вьюга,березовый туман.В Рязани и Калугеиз пряников дома.А небо там из ситцаи голубых цветов.Под ним так сладко спится,легко на нем – потом.Не грустно и не страшнопод этим небом жить.Пусть с каждым годом старше —живи, люби, дыши.БерегСойти на берег в осторожном плеске,в податливом шуршании волны,где поступью размеренной и вескойпроносит небо тучи-валуны.Не думать, не гадать, не волноваться,не биться глупой бабочкой в стекло…Так холодно – как будто хлопья ваты,ты выдыхаешь на руки тепло.На этот мир – он, как душа, заброшен,как старый сад, отправленный на слом.Не умирать, но становиться прощеи дальше жить, и жить смертям назло.Врастать корнями в сизый берег тундры,в песок пустынь и солончак степей,чтоб каждое доверчивое утрогорячим шепотом заворожить теплей.Теплей и проще на твоих предплечьяхсвести ладони и, замедлив взгляд,вдруг ощутить: как восковые свечи,твои ладони нежностью горят.* * *Так зреют кисти в голубых прожилках,и к ночи тяжелеет голова.Не вспоминай, как мы с тобою жили.Не прожили – мы ожили едва.Повремени, мой ласковый садовник!Помедли с урожаем – не срезай.Так искренне я, словно пес бездомный,заглядываю каждому в глаза.Тускнеют окна в золотых отелях,оливковые веки нежных дам…Мне наплевать на вожделенье тела,на каждый взгляд, знакомый, как удар.Разменная монетка, место с краю…Не улететь, не спрятаться в глуши —мне хочется остаться теплой ранойна заднем дворике твоей седой души.* * *Не знаю я, как душу сохранить,в каких стихах ее от смерти спрятать.Хотел бы я сказать, что «мы одни»,но даже одного не вижу рядом.В какой норе укрыть свою судьбу,когда не вышло выпустить наружу?Не потому, что страшно наяву,но потому что явь сжигает душу.Не хочется ни ласки, ни любви,ни жалости, ни злости, ни покоя…Но сохранять спокойный внешний вид,становится все проще и законней.Моей ласковой музеТы собираешь алый светпо мрачным закоулкам тела.Безумный милый соловей —за хворостом среди метели.Из губ – по ласковым рукамвдруг оброню: как ты любима! —и это будет не строка,но слово, брошенное мимо.Я вспыхну, как ночной пожар,как клекот ранних колоколен.И бесполезно уезжать,и даже думать о покое!Не убежать и не спастись,не спрятаться от глаз лиловых.Твой синий взгляд меня настиг,как звонкое литое слово.Ты собираешь алый светпо темным закоулкам тела —вей гнездышко под сердцем, вей,без отдыха по злым неделям.Пусть снова, милые, к веснетвои птенцы наружу рвутсяи открывают вены мне,как клетки тоненькие прутья.* * *Мне хотелось что-то написать для тебя,написать что-то красивое и умноео любви, цветах или о жизни,но потом я вспомнил,что ты не любишь сложных стихово будущем или печальном прошлом,о том, чего никто никогда не узнает наверняка,стихов с переменным ритмом и надуманными рифмами.и, наверное, правильно, потому чтотакие стихи пишутся по глупости или от одиночестваа я знаю только то, что люблю тебя,и мне тебя не хватает.

Антонина Литвинова

г. Красноярск

Окончила Юридический институт Московского городского педагогического университета и Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (специальность – «Корпоративное управление»), проходила обучение в Академии классической фотографии (курс «основы фотографии», 1-й и 2-й ступени, курс «драматургия изображения»).

Из интервью с автором:

Пишу прозу, публиковалась в литературно-художественном журнале «Новая литература». Я верю, что литература развивает в людях способность к состраданию и искреннему сопереживанию, так литература выступает хранителем человечности. Я хочу, чтобы читатель чувствовал и проживал каждую строчку, чтобы образы становились жизнью, а переживания – мудростью.

© Литвинова А., 2017

О начале времен

Мне приснилось сегодня, что есть два времени. Подумать только: одно подгоняет другое. Первое вольное, живет, как хочет, меняя по желанию часы и минуты, а второе строгое и точное, любит хронологию, порядок. Сон, пробуждение, и опять закрыла глаза, закружилась, поиграла с первым, пока второе не проникло в комнату с психоделическим мотивом старой песни Pink Floyd.