Гадание по журавлям

Шесть пар детских глаз вопросительно уставились на нее, свою первую учительницу, но она сочла за лучшее свернуть дискуссию. Марфа старалась в беседах с учениками не касаться вопросов религии и ловко обошла скользкую тему, умело подпустив тайны в и без того неясную историю:

– На самом деле, никто в нашем селе толком не знал, обитает ли кто-то в бывшем барском доме, а всякая загадка, как вы знаете, вызывает много домыслов. Ходили слухи о жутких стонах, доносящихся по ночам из усадьбы, любую беду – от пропажи человека до падежа скотины – людское воображение стало приписывать колдовству. Дошли эти разговоры и до властей, и тогда из города приехала комиссия в сопровождении солдат – на случай необходимости ареста.

Марфа ненадолго умолкла, сглатывая сухой ком в горле, вызванный нежданно воскресшими собственными воспоминаниями. При этом взор ее случайно остановился на Семе. Лицо обычно самоуверенного ученика было бледным, на нем явственно проступила тревога. Он что-то знает, догадалась Марфа. Видимо, Семен Юрьевич, с молодых лет живший в Вежино и наверняка бывший свидетелем всех происходивших здесь событий, успел поделиться с правнуком. Но что такого мог рассказать старик, если двенадцатилетний мальчик замирает от ужаса, боясь вновь это услышать?

– И что – арестовали колдуна? А зачем было жечь усадьбу? – вновь прорвавшееся детское нетерпение заставило учительницу отвлечься от собственных мыслей. Это, конечно же, Петя, разум которого занят бесконечными «зачем» и «почему».

– Не знаю, может, что-то случайно загорелось. Но старики рассказывали, будто пламя полыхало всю ночь, выгорело все – и дом, и конюшни, и амбары, и даже деревья в саду, пеплом да сажей засыпало все на полкилометра вокруг. Вот и стала бывшая усадьба черным местом. Так что в этом названии нет ничего загадочного.

– Как же ничего? А был ли на самом деле колдун? И что все же послужило причиной пожара? – заволновались дети, предчувствуя, что история так и останется недосказанной.

Марфа могла бы поделиться собственными фантастическими идеями на этот счет, но она старалась не обманывать своих учеников.

– Я рассказала вам все, что знаю сама, – объявила она, лишь слегка слукавив. О своем детском приключении в развалинах усадьбы Марфа умолчала, но не только потому, что желала его утаить. Учительница не хотела сеять лишние страхи в душах и без того не слишком-то счастливых деревенских ребятишек. Видя, как детские мордашки искривляются, не в силах скрыть разочарование, она с деланным энтузиазмом заговорила вновь:

– А знаете, об этой усадьбе ходит в народе одна легенда, возможно, вы ее даже слышали?

– Это о влюбленных, что ли? – без особого интереса спросил Руслан.

Нежные чувства мальчиков-шестиклассников еще не интересовали. Зато девчушки тут же воспрянули духом и хором заголосили:

– Расскажите, Марфа Васильевна!

Она не заставила себя упрашивать.

– У барина, владельца поместья, был единственный сын. Однажды в усадьбе появился новый садовник с дочерью – по возрасту почти ровесницей мальчика. Дети подружились, а потом, когда пришла пора юности, влюбились друг в друга…

– И поженились? – волнуясь, попыталась опередить события сентиментальная Сима.

– Ты что, какой союз мог быть между сыном богатого помещика и дочерью садовника? – одернул ее рассудительный Петр.

– Вообще-то, в начале нашего века межсословные браки уже были менее редкими, чем прежде, – покачала головой учительница, глядя в полные сладкой надежды Симочкины глаза. – Но дело-то не в том! Все вышло гораздо сложнее и трагичнее. Юноша отправился учиться на хирурга в Петроград, так тогда Ленинград назывался. По окончании учебы влюбленные планировали пожениться. Но шла Первая мировая война, на фронте остро требовались врачи, сын помещика добровольно отправился спасать жизни солдат.

– И погиб? – ахнула Сима.

Марфа строго посмотрела на девочку: мол, не перебивай, и торопливо досказала конец истории:

– Началась Великая Октябрьская революция. Возможно, он не погиб, но в родные края так и не вернулся. А дочь садовника однажды пропала, и о ней больше никто ничего не слышал.

– Это было на самом деле? – уточнил дотошный Руслан.

Учительница молча пожала плечами. Сколько она себя помнила, сию печальную повесть заводили старожилы, когда заходила речь об усадьбе, – она была чем-то вроде крышки, маскирующей бездонный колодец той страшной тайны, о которой никто не хотел упоминать. Несмотря на обилие подробностей, Марфа не особенно верила в подлинность рассказа о влюбленных, разлученных навеки кровавыми событиями начала века. Романтической историей о несчастной любви могла похвастать едва ли не каждая старинная усадьба.

– А давайте все вместе сходим на развалины! – отважно предложил Петя.

Марфа знала: отговаривать детей, пугая опасностью, – все равно что подбрасывать в огонь сухие ветки. И вновь ей пришлось манипулировать ребятишками при помощи полуправды:

– Вы не найдете ничего интересного. Я много раз там бывала, ведь мой дом совсем рядом. Все заросло полынью да крапивой, под которыми – лишь остатки гнилых обгоревших бревен. Вы исцарапаетесь, перемажетесь и вернетесь домой в таком виде, что ремня вам не избежать.

Впечатлившиеся этой картиной дети расстроенно притихли. Нравы на селе были суровыми, родители не читали книг о гуманном воспитании, а предпочитали учить уму-разуму своих отпрысков по старинке, так что упоминание ремня было преувеличением разве что в отношении девочек. Да и тем могло крепко достаться за изодранное платье. Сколько ни проповедовала Марфа своим соседям о воспитании добрым словом, эта идея в их головах никак не приживалась. На том краеведческий порыв ребятишек, к счастью, иссяк.

Вернувшись домой, Марфа впервые за много лет побрела через заросли в сторону бывшей усадьбы. Окрестности действительно давно пребывали во власти распоясавшихся сорняков и выглядели совсем иначе, чем ей помнилось с детства. Почерневшие остовы лип и тополей давно исчезли, а новые деревья почему-то здесь не росли, и лишь вдали жизнерадостно зеленели молодые березки, родившиеся из семян, набросанных ветром. Высокие метелки трав полностью скрыли следы человеческой деятельности, превратив территорию усадьбы в огромный, неровный, неухоженный луг с прудом посредине, напомнивший ей засаленный вытертый ковер в школьной учительской. Марфа еле сумела отыскать среди зелени некогда вымощенную камнем садовую дорожку, по которой хоть как-то можно было передвигаться меж распоясавшейся растительности. Едва она подумала о том, что десятки лет здесь не ступала нога человека, как различила вдали, возле самого фундамента барского дома, сейчас полностью утонувшего в траве, незнакомку в светлом плаще, неподвижно стоящую то ли на камне, то ли на остатках кирпичной кладки. Ее фигура призрачным силуэтом выделялась на фоне закатного неба и произвела на Марфу зловещее впечатление. И еще пожилой учительнице показалось, что неизвестная женщина смотрит прямо на нее.

Когда незнакомка приблизилась, Марфа машинально отметила, что та довольно молода, хороша собой и одета с нездешней элегантностью, отчего ее появление средь развалин усадьбы выглядело еще более нелепым.

– Здравствуйте, я Оливия, – представилась неуместная гостья, и легкая неправильность звуков выдала в ней иностранку. – Вы давно здесь живете? Я ищу женщину, которую зовут Адель. Вы знаете такую?

Марфа отрицательно покачала головой, хотя при звуках этого имени по спине пробежалась ледяная рябь, а в недрах памяти шевельнулось что-то вроде давних воспоминаний.

Иван, 2016

Мысленно проклиная Анну, я лез вперед, продираясь через торчащие повсюду высокие сухие стебли.

– Радуйся, что сейчас не лето, – усмехнулась моя спутница и пояснила, указывая на ковер пробивающейся поросли: – Это крапива.

Я бы порадовался, но кругом, докуда доставал глаз, была одна и та же негостеприимная равнина, густо утыканная колючими пиками. Неугомонная подруга, убежав вперед, вскарабкалась на небольшой холм и ахнула, выхватывая из кармана айфон:

– Ты только посмотри!

Я неспешно поднялся за ней, не ожидая увидеть ничего особенно интересного. С возвышенности открывался вид на бывшую усадьбу – это я сразу понял по проступающим сквозь старые остовы растительности и резвые молодые побеги очертаниям фундаментов, лестниц и дорожек. Картина, должен признаться, была фантастической: затейливый рисунок прежней жизни, который вот-вот скроется под драпировкой зелени. Воды большого пруда были по-весеннему темны, и он выглядел чернильной кляксой посреди полустертого эстампа. Наверное, лишь краткий кусочек года, после того, как сойдет снег, но еще не настанет буйное засилье травы, можно наблюдать это щемящее зрелище исчезания в пучинах времен. И нам посчастливилось оказаться здесь именно в этот период. Посчастливилось ли?

Анна энергично шагнула вниз, явно устремившись к самому большому скоплению каменных деталей, и мне пришлось последовать за ней. Мы обогнули пруд и по едва читаемой дорожке приблизились к тому, что осталось от постройки, вероятно, бывшей когда-то помещичьим особняком. Пока моя спутница суетилась вокруг, отыскивая свои волшебные ракурсы, я присел на камни.

Я не сразу заметил внутри почти полностью стертого временем нижнего кирпичного яруса здания ступени, ведущие вниз. Думаю, раньше они были полностью засыпаны обгоревшим деревом, но за прошедшее столетие древесина благополучно разложилась, оставив только темный налет органики на шершавой поверхности каменных выступов. Ох, черт, разумеется, Анна захочет туда спуститься! Я заглянул поглубже, прикидывая, насколько это опасно. Лестница исчезала где-то в недрах подземелья. Покидав туда камешки и убедившись, что это не бездонный колодец, а всего лишь что-то вроде подвала, я окликнул Анну.

– Ух ты, – предсказуемо восхитилась она и не менее ожидаемо тут же полезла вниз. Мне ничего не оставалось, кроме как отправиться следом.

Глубина была небольшая, метра три. Света от двух телефонов оказалось достаточно, чтобы разглядеть довольно просторное помещение, совсем пустое, если не считать мусора и грязи. Я осмотрел перекрытия – искусная кирпичная кладка сводов почти не повреждена, так что обвал, вероятно, нам не грозил. Сбоку уходило в неведомую даль черное жерло узкого коридора. Вытянув руки с мобильниками и освещая пространство перед собой, мы двинулись вперед.

Нас встретили стоящие вдоль стен широкие деревянные лавки и стеллажи, довольно хорошо сохранившиеся – видимо, влага сюда не попадала.

– Представь: до нас тут сто лет никого не было, – зашептала Анна, и непривычно тихий голос выдал ее волнение.

Я кивнул, боясь говорить даже шепотом, словно звук мог разрушить изумительное ощущение временной петли, в которой мы случайно оказались. Вдруг Анна, идущая чуть впереди, с шумом втянула воздух. Я сперва на мгновение замер, а затем бросился к ней, шаря глазами по небольшому освещенному пятачку и силясь понять, что вызвало такую реакцию. Девушка помогла мне, направив луч света на нишу, возле которой лежали человеческие останки – скелет, едва прикрытый следами иссушенной плоти в струпьях истлевшей одежды. Я пригляделся и понял, что торчащие из стены ржавые железки – это остатки кандалов, которыми человек, вероятно, был здесь прикован. Первой реакцией стало желание с криком бежать прочь. Совладать с собой мне помогла мысль об Анне, пребывающей в неподвижном молчаливом ступоре, вовсе для нее не характерном. Из учебника я знал, что психический шок может вызвать расстройство основных функций организма – кровообращения, дыхания, нервной деятельности, обмена веществ. Попытался оценить состояние девушки, обняв ее за плечи, и тотчас ощутил нервную дрожь – моей спутницы или свою собственную – я так и не понял.

– Ты как? – спросил я, осторожно ее тормоша.

– Как думаешь, от чего она умерла? – проговорила Анна срывающимся шепотом.

– Почему ты решила, что это она? Даже я, без пяти минут врач, не смогу сходу отличить мужской скелет от женского, – поинтересовался я, испытывая облегчение от того, что моя подруга приходит в себя.

– При чем тут скелет? Посмотри на одежду, – она слегка повела лучом света, и я согласился, что едва заметные остатки ткани, несмотря на свою эфемерность, сохранили форму длинной юбки.

– Господи, кто и зачем мог держать здесь женщину? – потрясенно пробормотал я, забирая у своей спутницы айфон, пока ее слабеющая рука не выронила дорогое устройство на каменные плиты пола. Крепко обняв Анну, я предложил:

– Наверное, сейчас нам лучше уйти отсюда и вызвать кого-нибудь.

Она молча кивнула. Я нечаянно дернул рукой со светящимся айфоном, луч скользнул по дальней стене, и девушка взвизгнула. Я посветил в то место, где тоже заметил нечто, чего мой взгляд не сумел так быстро распознать. Полусгнившая вата отчетливо сохранила форму игрушечного медвежонка…

Я начал опасливо шарить лучом вокруг, безумно боясь увидеть мумифицировавшиеся останки ребенка. К счастью, в сравнительно небольшом зале со множеством колонн, поддерживающих свод, куда привел нас подземный коридор, скелетов больше не было. У стен громоздились груды хлама, в некоторых из них при наличии воображения можно было опознать бывшие лари или шкафы. Было бы здорово найти здесь какие-нибудь бумаги, но едва ли они могли сохраниться. Взяв Анну за руку, я направился к самой большой куче неизвестно чего, лежащей в нише между колоннами.

Отбрасывая на кирпичную стену причудливые тени, в дрожащем в такт нервному тремору руки луче света появились какие-то доски и металлические предметы. В трухлявой древесине я не без труда опознал остатки большого кофра, а вот железяки поставили меня в тупик. Они не были похожи ни на рабочие инструменты, ни – слава богу – на орудия пыток. Взгляд остановился на единственной хорошо сохранившейся и легко опознаваемой вещи – прямоугольном металлическом ящичке сантиметров двадцати в длину.

Я ни в коей мере не являлся знатоком старины, но, живя в Санкт-Петербурге, невозможно вовсе не получить представления об искусстве предшествующих эпох. И на филигранные шкатулки работы русских и иностранных мастеров последних столетий этот простоватый, покрытый странным орнаментом сундучок ничуть не походил. Он выглядел куда более грубым, вызывая ассоциации скорее со Средневековьем. Приглядевшись, я заметил, что внешние поверхности ларца украшают не узоры, а надписи. Латынь – определил я, но прочитать ничего не смог и потянулся к загадочной находке. Однако Анна меня опередила: она двумя руками подняла ларец, оказавшийся, судя по всему, довольно тяжелым, и, поставив его на относительно чистый кусок пола, схватилась за кольцо.

– Не открывай! – неожиданно для самого себя вскрикнул я, но было уже поздно: крышка легко поддалась и откинулась в сторону. Я посветил внутрь. Не знаю, что мы ожидали увидеть. Полагаю, Анна воображала старинные драгоценности, я же грезил о неиспорченных временем бумагах.

В ларце было пусто, лишь вековая пыль хранила очертания какого-то предмета неправильной формы, вероятно, когда-то в нем лежавшего.

– Что, черт возьми, все это значит? – от переживаний низкий с хрипотцой голос Анны прозвучал на октаву выше, отразившись от старинных сводов, эхом прокатился по замусоренному коридору и нервными мурашками – по нашим спинам. Подземелье, бывшее, возможно, единственным свидетелем какого-то давнего жуткого события, ответило ей тяжелым, многозначительным молчанием.

Глава вторая

Печальные птицы

Филипп, 1914

Филипп привязался к новому учителю, и не только из-за того, что их объединяла любовь к музыке. Будучи человеком широко образованным, мосье Деви, с его неблагозвучным голосом, обладал превосходным даром рассказчика. Уже через пару минут урока Филипп не замечал скрипучих интонаций и натужных покашливаний, всем существом впитывая лишь суть рассуждений, слетающих с уст учителя. Прежний гувернер преподносил науки сухо и скучно, заставлял выучивать наизусть целые страницы учебников и строго спрашивал ответа. Мосье Деви вообще не признавал никаких учебных пособий, просто время от времени предлагал Филиппу прочитать ту или иную книгу из своей личной библиотеки или только что привезенную им из Петербурга. Быстро уловив, что доминирующей системой восприятия мальчика является слух, он сделал упор на устное изложение материала, проводя занятия не в специально отведенной классной комнате, а в самой непринужденной обстановке, зачастую – на прогулке по усадьбе или окрестностям.

Латынь, считавшаяся прежде Филиппом до невозможности нудной, вдруг обрела краски в мелодичном звучании строф Горация и Овидия, а когда мосье Деви изящно перевел для него «Поллион» Вергилия, предсказывающего золотое будущее человечества, мальчик был полностью очарован и уже сам страстно желал проникнуть в душу языка, познать его порядок и структуру. За латынью следовал древнегреческий – язык расцвета античной философии и литературы, все невероятное богатство которых разворачивалось перед Филиппом постепенно, превращая его жизнь в череду завораживающих открытий.

Математика и физика, вопреки стараниям учителя, мальчика не увлекли, но неожиданно заинтересовала биология. Внутреннее, потаенное устройство жизни оказалось ошеломляюще хитрым и складным, потому на батюшкино желание сделать из сына лекаря Филипп уже не так сетовал, как прежде.

Тем временем и в мире, и в стране, и в усадьбе происходило множество как судьбоносных, так и незначительных событий, причем отличить одни от других было непросто. В Лондоне состоялась премьера бродвейского мюзикла «Adele», что дало Филиппу повод подшучивать над своей младшей подружкой. Аэроплан-тяжеловес «Илья Муромец» Сикорского был переоборудован в «летающую лодку» и принят морским ведомством – эта новость несколько дней занимала думы Якова Ильича. В вежинское приходское училище, по-прежнему содержащееся на средства барина, из Петербурга был выписан выпускник Учительского института имени императора Александра II, человек умный и прогрессивный, вооруженный новейшими идеями педагогической науки, что очень взволновало обеих девочек. А в усадьбу из Парижа приехал погостить дядюшка Герман Ильич, о котором до того дня никто и слыхом не слыхивал.

Барин объявил о скором приезде брата за ужином равнодушно и отстраненно, как о каком-то несущественном явлении, но Пелагея Ивановна и Катрин, благодаря причудам Якова Ильича постоянно пребывающие в усадьбе без всякой возможности светского общения, разумеется, тут же пришли в ажитацию, забросав его вопросами:

– Яков Ильич, отчего вы никогда не упоминали о брате? Вы с ним не в ссоре ли? Он все эти годы жил в Париже? А женат ли Герман Ильич? Он прибудет один или с семьей?

Пелагея Ивановна, состоя с Яковом Ильичом в дальнем родстве и с младых лет живо интересуясь делами семьи, припомнила, что барыня Элоиза, покойная матушка Якова Ильича, была француженкой. Она родила двойню, но один из младенцев оказался то ли больным, то ли еще каким ущербным. Более о том мальчике никто из родственников не упоминал, и подразумевалось, что он умер. А теперь, значит, выясняется, что он рос и воспитывался во Франции, в поместье графа – родного брата Элоизы. Приехав поздравить любимую сестру с рождением первенцев, тот застал барыню умирающей от родильной горячки. Бездетный француз увез рожденного хилым и немощным мальчика с собой, обещая обеспечить ему должное лечение, а впоследствии усыновил его. Так что братья были разлучены вскоре после рождения и встретились лишь уже взрослыми, когда Яков Ильич стал наезжать во Францию по своим загадочным делам.

– Так чем же нынче занимается ваш брат? И почему только теперь он решил навестить родные места? – едва ли не клещами вытащив из Якова Ильича все вышеизложенное, не унималась любопытная женщина.

Барин хмуро обвел глазами сидящих за столом домочадцев, на секунду задержав взор на своем четырнадцатилетнем сыне. Филипп единственный вел себя спокойно и сдержанно, хотя новость о приезде неизвестного доселе дядюшки и его взбудоражила тоже.

– Герман – спирит, – только и произнес Яков Ильич, заставив присутствующих изумленно ахнуть.

Спиритизм, давно превратившийся в столицах в массовую практику, чуть ли не в салонную игру, здесь, в провинциальной глуши, был все еще окружен притягательным ореолом неизведанности. Вопреки тому, что отец Амвросий, местный приходской священник, неоднократно упоминал это загадочное действо в своих проповедях, обличительно именуя его «бесовством», женская часть семьи, представленная Пелагеей Ивановной и Катрин, не только не утрачивала интереса к теме, а словно еще больше ею зажигалась. И вот, оказывается, скоро в усадьбе появится настоящий живой медиум, да еще и французский граф! Ну как тут не взволноваться!

Вечером того же дня Филипп поинтересовался у мосье Деви, знаком ли тот с батюшкиным братом. Учитель лаконично кивнул, демонстрируя явное нежелание отвечать подробнее.

– И каково о нем ваше мнение? – все-таки спросил мальчик, безмерно уважавший суждения француза.

Тот только устало прикрыл глаза:

– Филипп, ты сам все поймешь, едва его увидишь. Мне не хотелось бы своей оценкой как-то повлиять на твое отношение к дядюшке.

Прибытия графа ждали с большим нетерпением. Пелагея Ивановна совсем загоняла лакеев, горничных и даже садовника, стремясь придать усадьбе как можно более презентабельный вид, хотя никаких указаний «привести в совершенство» от барина не поступало. Несколько дней в особняке и вокруг него царила суета: паркетные полы натирались до блеска, столовое серебро тщательно начищалось, окна намывались, кусты подрезались, на клумбы высаживались цветы, задний двор посыпался чистым песком.

Знаменательный день выдался по-летнему теплым, окна стояли открытыми, дабы выветрить тяжелый дух половой мастики и чистящих средств. Сидя в гостиной, Филипп наблюдал, как Адель ковыряется в земле маленькой лопаткой, что-то пересаживая и подправляя в стремлении придать весенней клумбе идеальный вид. Девочка подоткнула подол юбки, благодаря чему время от времени ему были видны ее белые, изящные, словно у фарфоровой статуэтки, лодыжки. Завороженный этим зрелищем, мальчик проворонил раздавшиеся прежде времени звуки, знаменующие приезд гостя, и выбежал из парадного, когда все семейство уже было там.

К крыльцу подкатил элегантный экипаж, запряженный шестеркой великолепных, один к одному, вороных коней – невиданная роскошь для здешних мест. Филипп, обожавший лошадей, все свое внимание сосредоточил на дивной стати животных, и момент торжественного появления самого дядюшки пропустил. Лишь спустя минуту он перевел взгляд на человека, неспешно вышедшего из экипажа. Вдруг все поблекло, как если бы солнце внезапно зашло за тучу. Мальчик потер глаза, но темная пелена не исчезла, а сердце дрогнуло от странного предчувствия, почудилось, будто все в одночасье переменилось на каком-то ином, незримом уровне. Так бывало и в музыке, когда одно настроение – вальяжная россыпь неторопливых звуков – разом сменялось другим, бурными волнами наползающих друг на друга тревожных аккордов. Филипп часто думал потом: как это за одно мгновение он сумел ухватить суть происходящего?

Герман Ильич оказался высок и строен, одет богато и со вкусом, но не это бросалось в глаза, а его необычная внешность. Беломраморное неживое лицо с почти невидимыми бровями и ресницами, обрамленное белыми длинными волосами, было лишено красок, не считая хищно рдеющих прихотливо изогнутых губ. «Кем еще быть с таким обликом, как не колдуном, магом или спиритом?» – подумал Филипп.

Долгожданный гость довольно холодно поприветствовал брата, что составило резкий контраст той веселой шутливости, с которой он представился остальным:

– Герман де Вержи, дамы и господа. Прошу любить и жаловать!

Филиппу сразу вспомнился отвратительно жестокий граф из итальянской оперы Гаэтано Доницетти, о коей мальчику было известно благодаря широким познаниям в музыке мосье Деви. Из-за этой ассоциации образ дядюшки приобрел еще более зловещую окраску.

Хотя назначенное время обеда уже почти наступило, Филипп все мешкал в своей комнате. Он не хотел спускаться вниз, однако неведомая сила влекла его туда. Любопытство, конечно, но и не только – так стремятся скорее встретиться с тем, что, возможно, погубит, но перед этим принесет неизведанные ощущения. Когда он все-таки возник на пороге столовой, остальные уже заняли места за большим дубовым столом, накрытым по случаю торжества самой роскошной скатертью, какую только смогла отыскать в сундуках Пелагея Ивановна. По белоснежной льняной поверхности драгоценными каменьями были рассыпаны бесчисленные блики от электрической люстры, отраженные сверкающими серебром и фарфором. Яков Ильич, то ли ошарашенный всем этим непрошеным великолепием, то ли обескураженный приездом брата, выглядел погруженным в себя и несколько меланхоличным, зато Пелагея Ивановна и Катрин веселились от души, слушая занимательные речи гостя.