Предсказание

Сопоставляю, цитирую, вспоминаю о женщинах – моих коллегах-прозаиках – И. Грековой, Е. Ржевской, Н. Барановой, М. Ганиной, Г. Демыкиной, И. Велембовской, А. Беляковой, В. Токаревой и др.

Сыплются вопросы:

– Подробнее о личности В. Шукшина.

– К какой литературной традиции вы отнесли бы последние повести Ю. Трифонова?

– Знаете ли вы повесть А. Битова «Улетающий Монахов»? Только что мы читали ее в «Звезде».

– Что делает начинающий писатель с рукописью? Куда идет?

– Какие права дает членство в Союзе писателей?

– Есть ли в вашей литературе антагонизм между различными течениями?

– Как женщины совмещают быт и творчество?

И вдруг:

– Знакомы ли вы с писателем Григорием Гориным?

Ничего не скажешь, подкованные студенты в Венсене!

И все же что-то изменилось в них. В воздухе нет радости, приподнятости. После нашего разговора студенты начинают шушукаться, к ним присоединяются преподаватели – составляется какая-то листовка, завтра лекции в университете отменяются.

– Почему?

– Демонстрация у министерства.

– Что же вы будете там делать?

– Проведем занятия прямо на улице, у здания. Снова урезали средства на образование, нам в особенности. Уж очень мы колем глаза властям.

– Значит, стало труднее, чем два года назад?

– Намного, – грустно пожимает плечами один из молодых преподавателей. – Редко кто из окончивших может устроиться по специальности. «Фабрики безработицы» – вот как называют сейчас французы свои университеты. Помните Бланш? Та, что отплясывала прошлый раз? Очень способная, а вот, окончив, работает машинисткой… Все бурлит, – добавляет он.

Теперь я знаю, что за шесть летних недель 1968 года в лесу были выстроены корпуса Университета-VIII, чтобы создать экспериментальное учебное заведение нового типа, где были бы соединены признаки очного и заочного института. Венсену предрекали близкую гибель, начались бесконечные дискуссии. В спорах раздражение порой заглушало смысл происходящего.

…Открыты двери в университет для людей, даже недоучившихся в лицее? С заводов и ферм, иногородних и иностранцев, даже для тех, кто уже имеет образование и не удовлетворен им? Не может быть! Да-да, лекции построены с расчетом на самостоятельное освоение дома, в библиотеке… Город гуманитариев, где кроме социологии и права преподают психоанализ, биоэнергетику и сексологию? Кому это нужно?

…Венсен существует уже девять лет. Выпускники его разбрелись по разным городам и странам. В университете сделана попытка создать новую методику преподавания, критически переосмыслить знания, десятилетиями носившие печать академизма, господствовавшего в социальных науках. Статистика показывает, что по кредитованию на научные исследования Венсен находится на семьдесят первом месте среди университетов Франции, по расходам на штаты – на втором, а по количеству научных публикаций – на первом.

Теперь это городок со своими средствами массовой коммуникации, со своей многотиражкой и кинозалом, театром, залом скульптуры, живописи. Библиотека университета обладает редким собранием книг по социологии, эстетике, праву, воспитанию, культуре. Университет становится на ноги. И все-таки споры вокруг Венсена не утихают до сих пор.

В последнее время все упорнее говорят о необходимости переселения университета из Парижа в пригород Марн-ля-Валле. Почему? Истекает срок, на который муниципалитет Парижа предоставил университету участок в Венсенском лесу, временно построенное здание неуклонно разрушается. Резонно. Но только ли о здании идет речь? «Следует ли воспользоваться переселением, чтобы уничтожить душу Венсена, надеть на него смирительную рубашку?» – задает вопрос Жерар Птижан в «Нувель обсерватер». Оказывается, переселение связано отнюдь не только с переменами условий бытия университета. По дороге от Парижа до Марн-ля-Валле должна произойти трансформация Венсена из университета экспериментального в университет, обслуживающий нужды микрорайона, с сокращением числа студентов с тридцати двух тысяч до пятнадцати, с заменой важнейших дисциплин духовного формирования человека полезно-утилитарными – управление производством, экономическое правоведение и т. п. Но на каком основании? А на том, что «…Венсен – это своего рода роскошь, – приводит Птижан слова служащего государственного секретариата по делам университетов. – Это миф, определенный климат, который не поддается административному управлению».

Да, да… не поддается. Как вдохновение и творчество, воздух и талант. Что же, и душа – это тоже своего рода роскошь? Но не станет ли и человек роскошью, если только алгеброй проверять его духовную жизнь, если гуманитарные познания общества, его связи с миром сократить до нужд сиюминутных?

«Вот уже много лет пытаются понемногу убить Венсен, – завершает свою мысль автор статьи в «Нувель обсерватер». – Переселение в Марн-ля-Валле будет днем его гибели». Нет, поверить в это невозможно. Борьба за Венсен продолжается, за него вступились силы прогресса и мужества, и он еще постоит за себя.

…Через месяц я прощалась с Венсеном. Спускаемся по знакомой крутой лестнице. «Минуту, – задерживают меня двое молодых слушателей, – не торопитесь, мы сейчас…»

Уже внизу, в дверях, запыхавшись и улыбаясь, они протягивают коробочку.

Отклеиваю скотч, открываю крышку. На синем бархате поблескивает уже знакомый талисман – кольцо с полумесяцем.

Женщина с бульвара Ланн

Брижит Бардо

В этот день из окна новой квартиры Брижит Бардо на бульваре Ланн были видны темный ноябрьский лес и свежеполитая дождем ярко-зеленая поляна. Квартира на последнем этаже словно продолжает пейзаж за окном. Комнаты выходят на обширные балконы, как в сад или парк: не видишь асфальта, автомобилей, никаких примет индустриального Парижа.

– Я хочу, чтобы вокруг была только природа, вообще то, что я люблю, – говорит она, дымя сигаретой. – Потоки машин, толпа, ужасно! В новой квартире я все устроила по своему вкусу. Вам нравится?

Она поднимается, чтобы сварить на кухне кофе. За ней вскакивают три собаки: белая пятнистая Мифи с угольно-черной маской по глазам и ушам, часто позирует для фото, за ней – такая же пятнистая, побольше, третья – рыжая, пришлая, гостит у нее до понедельника. В вихре собачьего счастья Брижит идет к двери ритмической, танцующей походкой.

У двери она оборачивается:

– В следующий раз угощу вас обедом. Очень люблю готовить сама.

Пока ее нет, рассматриваю гостиную, просторную, как класс для танцев. Слева от серого пушистого дивана и кресел со столиком, где мы сидим, – стеллаж. Лаковые корешки книг, фигурки из дерева, проигрыватель. У стены сзади – вазы, сосуды – подарки из Бразилии, Соединенных Штатов. Тщетно ищу вокруг хоть какое-нибудь «алиби» звезды. Ни одной фотографии Брижит, ни афиши, журналов, пластинок – ничего о ней, как будто она сама себе до смерти надоела.

Все кажется малоправдоподобным. Два потока информации движутся в моем сознании навстречу друг другу не соприкасаясь. Будни ее домашней жизни, четкая, лишенная всякой аффектации речь. Никакого стремления казаться, а только быть.

В то же время память монтирует сенсационные заголовки газет, эффектные позы на обложках журналов, вызывающие высказывания – все, что, слившись с ее экранным существованием, составило механику рождения super star (суперзвезды).

Увы, миф, творимый массмедиа, часто кажется неопровержимее самой реальности, как непреложность печатного слова и иллюстрации сильнее сиюминутных эмоций.

Но сначала немного статистики.

«…Несомненно, что Брижит затмевает Одри Хепберн, Мэрилин Монро и им подобных, – писал Клод Кроес в молодежном еженедельнике «Авангард». – Брижит Бардо сама по себе является фактом социальным, который начали изучать весьма серьезные философы. Малейший слух о Брижит стоит 10–20 тысяч франков, некоторые ее фотографии – 100–150 тысяч».

«Брижит Бардо ежемесячно посвящается десять миллионов слов в печати, – подсчитал писатель Жан Ко в еженедельнике «Экспресс». – Журналисты всех мастей, премудрые философы, психологи, невропатологи, идеологи, историографы самого разного толка создали миф, личность, драму, водевиль, явление, факт, вещь под названием «Бардо».

«Она стала самой известной в мире француженкой!» – восклицал Робер Лешен в «Юманите диманш». Брижит Бардо принесла казне валюты не меньше, чем все проданные на экспорт автомобили «Рено».

Но вот наступает катастрофа.

…28 сентября 1968 года в возрасте двадцати шести лет «наиболее высокооплачиваемая звезда», у которой «любящий муж и девятимесячный сын», закончившая съемки в фильме Клузо «Истина», может быть лучшей своей роли, пытается покончить с собой. В тот осенний ненастный день ее находят во дворе со вскрытыми венами. К тому же она приняла солидную дозу яда. «Она лежала у колодца, – пишет бесстрастный французский хроникер, – без чувств. На хрупких запястьях угрожающе алели тонкие струйки крови. Рядом на траве серебрилось лезвие бритвы».

Трагедия бессилия звезды завершается в этой высшей точке. Смерть отступает, чтобы всего через год перед нами предстала другая Брижит.

19 ноября 1961 года Бардо получает письмо от некоего Ленуара, начальника финансового отдела ОАС, под именем которого, как оказалось, скрывался путчист Андре Орсини, с требованием пожертвовать деньги.

Получив это письмо, Брижит подает в суд и предает гласности шантаж оасовцев.

Мстя Брижит, через месяц, 19 декабря, «ультра» у входа в ее дом взрывают бомбу. Дом пострадал, Брижит – нет.

А десять лет спустя имя Брижит, пройдя по параболе сенсации до точки всеобщего культа, приобщается к историческим ценностям нации. Скульптор Аслан создает новый бюст Марианны – символа Франции. «Четвертой моделью послужила самая популярная французская киноактриса Брижит Бардо», – сообщала пресса.

«Несомненно, – приходит к выводу социолог К. Теплиц в книге «Мир без греха», – «явление Брижит Бардо» – одно из крупнейших творений общественной мифологии, какое когда-либо создавала европейская культура».

Такова проекция внешней цепи события на газетную полосу, подобная следу самолета, который уже улетел.

Сейчас я пытаюсь понять, что же при этом происходило с личностью Брижит, как формировалась или деформировалась ее индивидуальность, что, наконец, творилось в это время с такой «банальностью», как ее душа.

В спальне Брижит Бардо над широкой постелью висит большой гипсовый барельеф. Обнаженная фигура женщины, на лице – гримаса восторга или экстаза. В пластике тела та предельность отчаяния, за которым – срыв.

– Что это?

– Портрет возлюбленной моего друга – художника. Талантливо, правда?

Я представляю себе мысленно, как каждый день, вставая утром и ложась вечером, она видит это.

– Вам хорошо в этом доме? Вы независимы? – спрашиваю ее.

– Независимость, – пожимает она плечами, – она ведь не вне нас, она внутри. Если я внутренне от кого-нибудь или чего-нибудь завишу, мне не помогут даже очень благоприятные обстоятельства.

– Если обстоятельства паршивые, тоже мало хорошего… – замечаю я.

Она кивает.

– Порой удивляешься, как много у вас пишут о свободе женщин. Вы тоже за равноправие?

– Для меня это – быть естественной, быть женщиной, – говорит она. – Равноправие – это высшая несвобода для нас, потому что мы по природе своей отличаемся от мужчин. Мужчина должен охранять, защищать женщину. И еще… не убивать.

– Политика, вы интересуетесь ею?

– Нет. В том смысле, какой этому придают теперь. Политика – это когда кто-то от кого-то чего-то хочет. Знаете, политика нужна, но только чтобы люди оставались людьми. И по отношению к животным тоже.

– Да, я слышала, что вы учредили общество защиты зверей. Бездомные собаки теперь благодаря вам могут найти приют.

– Это правда, – кивает она. – Мне всегда очень жаль собак. Остальными проблемами занимаются многие, а животными – никто. Они совсем беззащитны перед человеком.

Она встает, чтобы переменить пластинку. Музыка льется со стеллажа не переставая, она окутывает нас, не мешая, не перебивая.

– Какую вы любите музыку? – спрашиваю.

– Разную. Я всегда с музыкой. Ем, читаю, танцую, а вокруг меня музыка. Когда работаю, я люблю серьезную музыку – Брамса, Баха, Моцарта. Вашу русскую музыку страшно люблю.

– А литературу? Вам нужна она? Можете без нее обойтись?

– Могу, – пожимает она плечами. – Когда я поглощена чем-нибудь в жизни, я никогда не читаю. Но если я внутренне не занята, то должна отдаться чтению целиком. – Она улыбается.

Невольно разглядываю ее. Щеки, веки, рот – выпукло-мягкие, чрезмерные для маленькой головы. Прямая, как у балерины, спина, густая копна жестких желтых волос и длинная шея придают пугливую легкость каждому ее движению.

Она листает мою книгу «Семьсот новыми», которая только что вышла на французском в издательстве «Галлимар». «Брижит Бардо, которую знают все и которую никто не знает», – подписываю я ее экземпляр.

– Вы правы, меня действительно не знают, – говорит она с легким замешательством. – Я совсем не star в том смысле, какой в это вкладывают. Ведь я ценю самые что ни на есть простые вещи.

– Да?

– Конечно. Для меня наслаждение уехать, просто копаться в земле, дышать воздухом, не отравленным бензином, смотреть на распускающиеся листья.

Мне не верится (в деревню, в глушь, надолго ли?).

– Да, я слышала, что вы заявили об уходе из кино. Вы уверены, что сделали правильно?

– Я уравновешенна, спокойна. Для меня это счастье.

«В чем покой для Брижит? – думаю я. – Ведь желания этой женщины исполнялись с такой быстротой, словно она держала в руках лампу Аладдина».

– Казалось, я получила в жизни все, – замечает она, словно проследив за ходом моих мыслей, – но я не могу этим воспользоваться. Не могу жить как хочу, я лишена простого удовольствия бродить по улицам. Понимаете? Я во всем несвободна.

Сейчас я пытаюсь понять. Раздумывая над судьбой многих «идолов» западной публики, перелистав кипы иллюстрированных еженедельников, журналов и газет, я начинаю постигать место Брижит Бардо в системе символов буржуазной цивилизации, и в первую очередь в системе массмедиа.

(Сразу же оговорюсь, что сказанное в этих заметках вовсе не касается многих замечательных художников Франции, чья жизнь неразрывно связана с искусством и творчеством, здесь речь лишь о суперзвезде как социальном феномене, существующем не только в искусстве и не только для искусства.)

Хронология звезды началась с пятидесятых годов двумя фактами: фильмом Роже Вадима «И Бог создал женщину» и браком с Роже Вадимом.

С тех пор все, что касалось ролей в кино, и все, что имело отношение к ее личной жизни, неотделимо перемешивается на страницах газет, создавая одно целое: некий образ-маску, вобравшую в себя массовый идеал и ажиотаж каких-то слоев молодежи конца пятидесятых – начала шестидесятых годов, поклонявшейся этому кумиру при жизни, как никому раньше. Не только ее вещи или события ее частной жизни возводились в культ. Ее репликами пользовались для объяснения в любви и уходов из дома. Ее манера сидеть, носить потертые джинсы, обтягивающие свитера, сумку через плечо, негодуя, кричать в голос, беспечно, независимо улыбаться тотчас же размножались миллионными тиражами, порождая массовый, незапрограммированный урок жизни. Этого не могли объяснить ни мастерством актрисы, ни красотой женщины, ни фантастической рекламой, сопутствующей ее карьере, ни ее поступками.

Феномен звезды заключает в себе как условие то непостижимое, что рождается из сплава многих компонентов, разъятие которых ведет к ординарным слагаемым.

Ничем в отдельности этого и нельзя объяснить.

В основе сложного сплава образа Брижит Бардо было одно неосознанное понятие – «свобода». Свобода от многих условностей общества, свобода поступать по-своему, наконец, свобода любить и бросать нелюбимого. Каждый вкладывал в нарушение Брижит Бардо привычного идеала свое представление.

Одни, как французская писательница Симона де Бовуар, видели в этом протест против серости и обывательщины. «Молчите, спрячьте эту девушку, – издевательски бросала она публике в нашумевшем эссе о Брижит, – уберите ее с дороги, обрейте ей голову, заткните ей рот! Но что это? Она по-прежнему смеется! Ну хорошо, вы правы, так будет проще и вернее: сожгите ее».

Другие, подобно американскому режиссеру Альфреду Хичкоку, спрашивали: «Она что – актриса кино или газетная актриса?»

Третьи, как Михаил Ромм, отмечали истинное мастерство Брижит Бардо.

Но что бы ни восклицали и ни спрашивали, ясно было одно: на смену аристократкам кино, красавицам тридцатых-сороковых годов пришла на экран девочка с улицы, с ужасными выходками, презиравшая все нормы воспитания, отбросившая многие условности буржуазной морали.

Усиленные прессой любопытство и жажда сенсации гнали толпы молодежи Америки и Франции посмотреть сцену в ленте «И Бог создал женщину», где восемнадцатилетняя Жульетта (Брижит Бардо) бросала вызов деньгам, карьере, благопристойности.

На яхте промышленника Эрика Каррадайна, волочащегося за Жульеттой, один из его гостей лениво бросает ей:

«– Вы слышали о пылесосах Вижье?

– Да.

– Это я. Вы знаете сахар Лефранк?

– Да.

– Это я… Потанцуем?

– С пылесосом – никогда!»

Такого зритель еще не слышал с экрана.

Брижит Бардо не раз сравнивали с Мэрилин Монро. Да, в формах фанатизма публики было много общего, но небольшой сдвиг во времени сформировал два разных символа.

Мэрилин Монро – возлюбленная всей Америки (sweet heart) – была порождением Голливуда в его первоначальном стандарте «фабрики грез». Ее сделали блондинкой, учили хохотать, когда ей было тошно, олицетворяя процветание и успех, ей даже придумали искусственное имя – Мэрилин Монро – взамен собственного. Когда Галатея была готова, ее искусственно подняли из нищеты приюта на пьедестал всеобщей возлюбленной Америки. В тридцать шесть лет это кончилось. Она не выдержала кошмара публичности, одиночества, бессонницы, доводящей ее до нервных расстройств. Поразительно, снявшись в роли мисс Фитц с Кларком Гейблом в одноименном фильме, она так и не сумела примениться к роли, которую ей предназначало общество. Ей недостало сил доиграть до конца современный вариант сказки о Золушке, выбившейся в принцессы.

Брижит Бардо была прежде всего беззастенчиво натуральна. Раскованностью чувств, независимостью поведения, эпатажем выходок и высказываний она отрицала привычные атрибуты «фабрики грез». В ней все было естественное, все свое. Как и Мэрилин Монро, она раздевалась на экране, но, казалось, без всякого желания разжечь публику, а просто потому, что ей так самой захотелось, с такой легкостью, будто нагота была ее костюмом. В ней был тот шик естественности, который стал повальной модой.

– В чем же, по-вашему, причина вашей фантастической популярности? – спрашиваю ее.

– Ничего таинственного, – смеется она. – Мне кажется, я просто отвечала определенному образу, которого требовало время.

Брижит Бардо действительно попала в «подходящий момент». В этом прямая связь между нею и временем. Но символы эпохи, подобные Брижит Бардо, всегда вступают с действительностью и в обратную связь. В мире, творимом массмедиа, история выворачивается наизнанку. Она начинается фарсом, а кончается трагедией. Существование Брижит породило поток сознания, вещей, системы представлений, которые сами наложили свой отпечаток на последующее развитие событий.

Увы, миф всегда имеет две ипостаси. Одну – восходящую, когда кумир – это божество, недоступность драгоценного оригинала; другую – нисходящую, когда, размноженный в бесчисленных копиях, его воспринимают как общедоступную репродукцию. В период формирования, наращивания слава кумира – всегда отражение новых форм и понятий. В период массового тиражирования создается клише, отливающее черты «идола» в стандартную маску. Теперь толпа хочет одного: чтобы каждый вздох, каждая подробность жизни кумира принадлежали только ей…

В какой-то момент, когда выпит кофе и о многом уже говорено, я все же решаюсь на бестактность и задаю вопрос о причинах ее ухода из кино.

– Если не хотите, не говорите, – замечаю я, – но только правду: почему все же?

– Откровенно? Мне надоело сниматься в плохих фильмах. Больше я этого делать не буду.

– Значит, решение не бесповоротно? А если будет интересный сценарий и режиссер?

– Ну, если все это будет, тогда и посмотрим.

Тема явно не интересует ее.

– Разве вы не будете тосковать по процессу съемок, самой работе?

– Нет, – говорит она убежденно. – Кино для меня никогда не было существом жизни.

– Что бы вы хотели изменить в окружающем мире, чтобы быть более счастливой? – задаю я ей вопрос, который задавала многим.

– Людей, – выпаливает она не задумываясь. – Характеры людей. Надо жить с людьми, а это невозможно.

– Но почему? – поражаюсь я. – Разве люди не доказали вам свою любовь?

– Нет. Известность – это совсем другое. Но и слава моя создана в значительной степени ненавистью.

Действительно, на разных ступенях славы Брижит как рефрен в ее высказываниях возникает мотив враждебности к ней окружающих.

«Это большая радость – говорить с людьми, чувствовать их любовь и дружбу, – замечает она в интервью четырем корреспондентам крупных газет и журналов, данном ею на телевидении год назад. – Но вообще-то первая реакция человека по отношению ко мне – агрессивность».

– Говоря со мной, люди теряют естественность, – жаловалась она раньше, – я подхожу к ним, они уже совсем другие. Подчас я даже думаю, что я – это не я.

За поклонение толпы, за предание гласности каждой подробности личной жизни – расплата, как в «Фаусте», одна – душа.

Публичность звезды делает ее внутреннюю жизнь такой же собственностью публики, как и ее фотографии.

Осенью, перед поездкой в Париж, я прочитала книгу австрийской писательницы Ингеборг Бахман «Синхронно». Никто, как мне кажется, с такой силой в последнее время не передавал процесс растворения «я» женщины в конвейере делового мира.

Первое, что мне сообщили в Париже, – о недавней гибели Ингеборг.

Писательница, удостоенная многих литературных премий мира, у себя в квартире в полном одиночестве пыталась погасить огонь вспыхнувшей от сигареты ночной рубашки, вызвать подругу, дозвониться кому-нибудь…

В повести «Три дороги к озеру», в рассказе «Синхронно», давшем название сборнику, она словно заглянула в свою судьбу. Героиня «Трех дорог» так и не может спуститься к заветному озеру своего детства и уезжает, чтобы умереть в чужом, далеком городе; синхронная переводчица, мастерски переводя со многих языков на конгрессах, деловых встречах, симпозиумах, бежит после недели отдыха на взморье с возлюбленным в привычный ритм жизни, который будет ее все дальше обезличивать и отнимет то последнее, что было когда-то ею.

К рассказам Ингеборг Бахман можно было бы предпослать эпиграфом восклицание Брижит Бардо: «Подчас я даже думаю, что я – это не я».

И сейчас, когда я сижу в атмосфере тепла и покоя ее квартиры, слышу шелест осенней листвы за окном, я, может быть, больше всего удивляюсь тому, что, пройдя все стадии непрерывной сенсации, она осталась самой собой, сумев сохранить интерес к себе как личности у миллионов людей.

За двадцать лет жизни Брижит в кино сменились пласты нравственности, ушли в прошлое формы эпатажа.

В свое время в емкой, психологической тонкой ленте Отан-Лара «В случае несчастья» с Брижит и Жаном Габеном в главных ролях сталкивались два понятия морали.

Застав свою девчонку Иветту после приема наркотика, седой адвокат (Жан Габен) в бешенстве кричит:

«– Зачем ты это делаешь?

– Успокойся, – утешает она его. – Сама я только так, попробовала. Это для продажи.

– Для продажи? – в изумлении отступает покровитель. – Но у тебя же все есть. Зачем тебе деньги?

Иветта исподлобья глядит на него:

– Я хотела с вами расплатиться. Отдать вам за защиту на процессе.

– Но зачем? – не понимает он. – Ты же знаешь, что мне не нужны деньги. Я тебе дам столько, сколько тебе надо.

– Нет. Нет, – протестует она. – Я должна расплатиться. Иначе… – она поднимает глаза, – я должна быть вам верна. А этого я не могу».

Иветта-Брижит может торговать наркотиками, но не своим правом поступать по-своему.

В «Последнем танго в Париже» с Марлоном Брандо и Марией Шнайдер случай тоже сведет в любви людей двух поколений, но, если чувственность миновала, девчонка сама убьет возлюбленного, заботясь лишь о том, чтобы не попасть в полицию.

Сменилось время, сменились герои.

Но кто же пришел сегодня на смену Брижит Бардо? – задаюсь я вопросом.

Пришли многие, но никто – один. В ранг суперзвезды в нынешней системе массмедиа был возведен лишь Христос. Театральный бестселлер «Иисус Христос – суперзвезда» обошел все телеэкраны и магнитофоны мира, но на грешной нашей земле этого титула не удостоился никто.