Наследница Вещего Олега

Она убедилась, что оба старейшины смотрят на нее в напряженном ожидании, и продолжила:

– Главное сейчас – снять порчу, чтобы нивы наши не пострадали и урожай не оскудел. Пусть все ваши бабы, Радовече, придут к полю нынче на закате…

Тут она взглянула на Мистину и запнулась: он буйно мотал головой.

– Позволь подсказать, княгиня, – поспешно вставил он, – нынешним вечером лучше у богов совета спросим, где злодеев искать. А порчу снимать – завтра. День будет удачнее.

– Так и поступим, – Эльга неуверенно кивнула, не понимая, зачем ему понадобилась эта отсрочка, но закончила твердо: – Мы спасем жито земли Полянской, люди, не тревожьтесь.

Вечером Эльга пожелала навестить Уту: поделиться всем пережитым за день и посоветоваться насчет снятия порчи. Конечно, можно было найти советчиц и поопытнее, но Эльга была еще слишком молода и слишком недавно стала княгиней, чтобы кому-то другому, кроме сестры, сознаться в своем незнании. Она – родная племянница Олега Вещего, а стало быть, в свои восемнадцать лет обязана быть мудрее, чем иные в сорок.

Мистина проводил ее к себе домой, на Свенельдов двор. В былое время Эльга часто навещала Уту и никто не обращал на это внимания, но теперь все изменилось. Теперь не сестра приезжала к сестре, а княгиня – к жене сотского. Иногда Эльга вздыхала, вспоминая, как легко было им, девочкам, перебежать из одной варягинской избы в другую, даже зимой накинув лишь большой серый материн платок, и никто не обращал на это внимания. Теперь же посланный вперед отрок предупредил хозяев, и, когда Эльга въехала на воеводский двор, там ее уже ждали. Сам Свенельд стоял перед своей избой, с одной стороны от него Ута, с другой – Владива, ключница и заодно Свенельдова хоть[10]. Настоящая жена его, Витислава, дочь ободритского князя Драговита, умерла молодой много лет назад, еще до того как Свенельд перебрался в Киев, и Эльга никогда ее не видела.

Иногда она пыталась представить себе мать Мистины, но ничего не получалось. Если бы не склонность Свенельда упоминать о знатной родне со стороны жены, Эльга решила бы, что однажды воевода просто обнаружил младенца в своем щите, как селяне якобы находят чад в капустных грядах.

Обширный воеводский двор не уступал иному княжьему, а по числу построек и населения легко потягался бы со многими городцами. Так же стояли по кругу многочисленные избы: жилье старого хозяина и молодой четы, изба покойной Держаны, где теперь жили дети, «децкие» избы – для пяти десятков собственной Свенельдовой дружины и челяди, его гридница, и разные хозяйственные постройки – клети для припасов, поварня, кузня, конюшня и скотный двор.

Отроки и челядь, хоть и видели княгиню нередко, выстроились, чтобы поклониться ей. Во дворе играла целая орава детей; частью отпрыски челяди, частью – питомцы Уты, в том числе чада трех княжеских семейств. При виде знатной гостьи дети бросили игры и застыли, тараща на нее глаза. Старшей среди них была Дивуша, тринадцатилетняя дочь Дивислава; она собрала мелких в кучку и шепотом подсказывала: надо поклониться. Даже самая маленькая, пятилетняя древлянская заложница Деляна, сосредоточенно таращилась на княгиню. Все они знали, что эта молодая, такая красивая и нарядная женщина, для них все равно что Мокошь – госпожа над их судьбами.

Воевода Свенельд – рослый мужчина лет пятидесяти, уже погрузневший, хотя не толстый, с седеющими волосами и суровым видом, кланялся Эльге с подчеркнутой почтительностью. Он сам сделал ее княгиней в Киеве, но первый своим обращением подчеркивал весомость этого события. Эльга тоже держалась с ним очень любезно и даже с оттенком дочернего почтения. Этот человек имел огромное влияние на русь – дружины признали своим вождем того, на кого он указал.

Ответив на приветствие хозяина, Эльга вместе с Утой прошла в избу. При себе молодая чета держала только двоих собственных чад: двухлетнего Улебку и годовалую Святанку. Мистина двинул бровью, и челядинка, забрав Улебку, вышла. Ута заглянула в зыбку, где спала девочка, и снова села на скамью к натянутой основе. Она ткала трехцветную тесьму при помощи деревянных дощечек; обычно готовый конец привязывают к своему поясу, но Ута приладилась цеплять его за крюк в стене, чтобы сразу можно было встать, если понадобится подойти к детям.

– Ты зачем наше дело до завтра отложил? – спросила Эльга, едва за челядинкой закрылась дверь. – Покончить бы побыстрее!

– Не суетись – не блоху ловим. Нужен еще хотя бы день, чтобы слухи разошлись по округе. Сегодня обо всем этом слышали только ближайшие соседи, а завтра будут знать все десять городков.

Да уж, отличное дело – дать пожару как следует разгореться, прежде чем тушить.

– Хочешь, чтобы все десять городков успели пустить «теплого» в порты? – пошутила Эльга, стараясь увидеть в этом тревожном деле хоть что-то веселое.

– Истину глаголешь! – торжественно подтвердил он.

– Ты что-то задумал, – заметила Ута, видевшая, что ее мужа снедает тайное возбуждение, от которого его блуждающий по сторонам взгляд стал многозначительным и отстраненным.

– Сегодня, подружие моя, я дома не ночую, – Мистина подмигнул Уте.

– Куда это ты наладился? – удивилась Эльга и только потом сообразила: она задала этот вопрос вместо Уты.

– По чужим бабам пойду! – Мистина ответил таким взглядом, что ей стало неловко. Но потом добавил: – Если до утра не вернусь, стало быть, поле осталось за тем оборотнем-порчельником!

– Так мне вопрошать богов о виновниках? – крикнула Эльга ему в спину, когда он уже повернулся к двери.

– Лицо загадочное сделай – этого пока хватит.

С этим он ушел, а Эльга сочувственно посмотрела на Уту и вздохнула:

– Ох, родная моя! Сама думаю порой: а добро ли я тебе сделала, что за него выдала?

Эльге уже не раз приходило в голову: при всей чести и богатстве, доставшихся сестре, быть замужем за Мистиной довольно утомительно. Особенно для Уты, которая во всем любит лад и покой. Но как возможен лад в доме, где муж вечно витает мыслями – а часто и телесно – в каких-то недоступных жене областях? Сколько Эльга могла судить, в супружестве сестры внешне все шло гладко. Но, как она понимала, лишь потому, что Мистина вовсе не обращал внимания на домашние дела супруги, а Ута не совалась в его заботы. Свенельдич считал Уту очень хорошей женой: в доме, у отроков и для гостей всегда имелось все нужное, дети бегали здоровые и веселые, и он мог об этом не задумываться, за что и был ей благодарен.

Однако Эльга не посчитала бы собственный брак счастливым, если бы не знала, что у мужа на уме. Но в те дни, когда устраивалось замужество Уты, не было ни времени, ни возможности решить по-другому. И, будучи перед собой честна, Эльга понимала: именно ей брак Свенельдича с ее сестрой принес наибольшие выгоды. Этот человек мог быть как очень полезен, так и очень опасен, в том и другом они с Ингваром убедились на опыте. Брак с Утой привязал его к Ингвару цепью второй кровной связи. А женись Мистина на ком-то другом – теперь Эльге приходилось бы как-то ладить с женой второго человека в дружине. Какова бы та оказалась? Как бы влияла на мужа, а через него – на Ингвара? Теперь же Эльга могла быть спокойна – в доме Свенельда у нее есть вернейший союзник. Думая об этом, она испытывала к сестре благодарность и желание сделать для нее что-нибудь хорошее. Но что? Ута была равнодушная к паволокам и снизкам, ее радости составляли дом и дети.

– Наверное, ты тоже порой кажешься Ингвару такой же непонятной, – мягко улыбнулась Ута.

Эльга не смогла возразить: всего лишь на днях она сама так же ушла из дома на ночь глядя и лишь отшутилась, не сказав куда. Ингвар еще очень покладистый муж, если позволяет ей такое!

Уж она-то не отпустила бы его неведомо куда позно вечером!

– Если Ингвар узнает, как мы ночью прогулялись на поле к вепрям, мне небо покажется с овчинку, – прошептала Эльга, хотя никто не мог их слышать. – Смотри, не проболтайся ему!

Сейчас она чувствовала себя стоящей на тонком льду в окружении разломов и черной воды. Если она хоть раз ступит не так, то погубит и себя, и мужа. А Мистина, который единственный мог оказать ей действенную помощь, помахал рукой и исчез, пообещав всего лишь, что все будет хорошо. Но ей-то он не муж, с него она не может требовать ответа!

И кто ей так напрял на кривое веретено, что именно с побратимом Ингвара ее все время связывают какие-то опасные, неприятные общие тайны! Когда-нибудь их наберется столько, что княжеская семья окажется у него в руках.

Или это проклятье Князя-Медведя так сказывается?

Но того, на чем попадаются глупые бабы, теряющие разум перед ловкими молодцами, она не совершит никогда! Эльга сжала руку сестры, будто заключая с ней молчаливый клятвенный уговор.

Ута охнула.

– Ой, прости! – Эльга вскинула глаза, думая, что сделала ей больно.

– Шебуршится! – шепнула Ута и прикоснулась к животу под завеской.

И такая солнечная улыбка осветила ее миловидное лицо, что Эльга невольно ей позавидовала. Они вышли замуж одновременно, но у сестры скоро будет трое детей, а у нее по-прежнему один.

О боги, но как она справлялась бы со всем этим, будучи в тягости! Головная боль, тошнота, неловкость, тоска – и тут эти хлебы, серпы, бабы, раздоры и судилища! Нет, пряхи-удельницы, не сейчас…

* * *

Эльга не знала, когда Мистина вернулся домой. Сама она ночь и следующее утро провела в беспокойстве. Ингвар даже утешал ее, думая, что жена боится не совладать с таким важным делом, как снятие порчи с полей, но вот об этом Эльга волновалась меньше всего. Сначала они по недомыслию влезли в неприятности, а теперь, как она почти не сомневалась, Мистина уже нарочно заводит все дело в еще более опасные топи. Зачем? Она уже и хотела посоветоватьсяс мужем, но не решалась ему сознаться в своей ночной прогулке на чужое поле. Ингвар будет сердиться – это точно, а вот сумеет ли помочь? Причем гнев его обрушится на двоих – жену и побратима, а Эльга не хотела в глазах Ингвара оказаться в чем-то заодно с Мистиной.

И пока ее дурные предчувствия оправдывались. Уже к полудню за воротами княжьего двора гудела толпа. Собрались люди из разных весей на целый дневной переход по обе стороны Днепра. Все уже знали про порчу, а кое-кто – и больше самой Эльги. Ингвар даже послал Хрольва с десятком отроков опять к Белянцу – охранять от возможной расправы напуганной толпы. Ибо, как он сказал, громить и убивать здесь имею право только я.

– Попортили и нам поле нынче ночью, – докладывал старейшина Тихонег, допущенный отроками к князю и княгине. – Обстригли с трех сторон делянку, и кабаньи следы видели мои отроки в лесу. Правда ли, что это баба, Белянцова дочь, свиньей оборачивается и поля портит?

У Эльги упало сердце, от страха перехватило дух. Нынче ночью она сидела дома, как пришитая, и больше ничьих полей не стригла! Что это значит, боги, – под Киевом появилась другая ведьма? Настоящая? И она, Эльга, своим недомыслием открыла злыдне дорогу к нивам полянским?

На паленый запах беды собрались бабы со всей округи – все те, кому положено сейчас готовить угощения и вострить серпы для завтрашнего зажина. Эльга велела допустить во двор старших женщин из пришедших. В гридницу бабам ходу нет, но княгиня разрешила им разместиться вдоль длинных столов под высокой кровлей поварни. Все двери отворили, чтобы было светлее; отроки наблюдали из тенька под стеной гридницы и ухмылялись: бабий тинг! Эльга села во главе стола. Голые доски перед ней были чисто выскоблены и пусты, однако семена истинного происшествия успели дать такой богатый урожай слухов, что она быстро ощутила себя сытой по горло.

– Говорят люди, что видели ее, Беляницу! – уверяла Войнилина большуха. – Будто ходила она кругом поля, сама голая, волосы распущены, колосья резала и заговаривала: дескать, хворобу твоей худобе, – баба прикрыла рот рукой, будто вынужденно произносила непристойности, – кто будет жать, того будет таскать, кто будет молотить, того будет колотить, кто будет ясти, того будет трясти…

– А вы не догадались у своего поля сторожей поставить? – удивилась Эльга.

– Мы-то поставили! А люди не поставили, вот она и явилась!

– Какие люди?

– Мне сноха сказала, а ей ее сестра передала, она к Ковалям ближе живет! – Войнилиха махнула рукой в полуденную сторону.

– А у нас ребята видели! – торопливо заговорила Видиборова большуха, точно боялась, что перебьют. – Сторожили отроки поле, костер жгли, так видели: ведьма наискось поле жала, да не ногами на земле стояла, а висит в воздухе вниз головой, волосья до земли, и так жнет!

Через открытые двери ее пронзительный голос разносился по двору. Эльга видела, как отроки возле гридницы давятся от смеха: им так и виделась голая баба, висящая над полем вниз головой! Им что – родившиеся при дворе Олава хольмгардского или Олега Вещего, эти парни сроду не выходили на поля, не умели взяться ни за рало, ни за косу. Расскажи им, что для посева льна семя засыпают в мужские порты и кладут туда же два куриных яйца – живот надорвут от смеха. Для них везде, куда ни придут, выкладывали готовое: и хлеб, и тканину. А если с «урожаем» выдавались сложности, то они свою пашню пахали жалами острых мечей.

Бабам же было не до смеха: у них в глазах стоял голодный год и мрущие дети.

– И что же они? – Эльга подалась вперед. – Что ваши парни сделали?

– Бежать пустились, дурни! – вздохнула Видибориха.

– Вот так – она швое дело делает, а шледов нет! – прошамкала беззубая Добротвориха. – И обштриги она хоть вше нивы на Полянщщине, нам и невдомек!

– Я знаю, меня бабка учила! – Бережана из Роговеля замахала рукой, прося всех ее послушать. – Есть средство. Надо нам всем по горсти зерна со своего поля принести, посреди расходных дорог костер сложить и туда бросить. Тогда кто поля портил, у того у самого на поле весь хлеб погорит!

– Надо вот те колосья, что после ведьмы собрали, в горшок сложить и на печке варить! – вставила Немировна. – Если три дня варить, то ведьма сама прибежит!

– А я на Почайне нынче слыхала, что на расхождении дорог-то вся ворожба и творится! – Семчиха из Русаловки сделала большие глаза. – Видели люди, что там посреди дорог воткнут в землю нож огромный, черный, и видели, как бежали три бабы, то есть две бабы и мужик! До ножа добежали, через нож кувырнулись, и дальше побежали вепрями бурыми!

– На Почайне?

– На причалах, где купцы пристают. Там уж весь народ знает, все говорят!

– Две бабы и мужик? – переспросила Эльга. – Но Беляница одна!

– Видать, мать и отец помогать взялись! – сказала Немировна. – Такие же они злыдни, весь род их!

– Хватит, бабы! – решила Эльга. – Нынче на закате сделаем с вами оберег поля. Откуда злое дело началось, там и мы начнем, а дальше боги нам помогут.

* * *

На этот раз провожать княгиню к полю отправился сам Ингвар с десятком отроков. Но они остались за перелеском: как ни беспокоился князь, не нападет ли на жену ведьма в облике свиньи, мужчинам нельзя было видеть обряд, иначе пропадет вся сила. Зато с Эльгой пошла Ута, Ростислава Предславна, пять женщин Избыгневичей и еще кое-кто из знатных киевлянок. Все уже слышали про порчу и ведьму в облике вепря, всем хотелось посмотреть, как молодая княгиня будет справляться с этой бедой.

– Что там Свенельдич? – на ходу тайком шепнула Эльга Уте.

Мысль о том, как Мистина ведет свою часть, не давала ей покоя даже сейчас.

– Вернулся к полудню. И спать завалился.

– Где он был?

– Не сказал. Но одежда пахнет лесом.

Вот что он делал целую ночь в лесу? Порой Эльга в душе пеняла на кротость сестры, не задающей мужу вопросов.

Близился вечер, над полями пылал закат, золотя созревшую ниву. Солнце садилось за рощей, по голубому шелку простирались прямые лучи – словно руки, протянутые от неба к земле и предлагающие помощь.

Лошадь Эльга оставила с Ингваром и отроками, а на поле пошла с боярынями и тремя служанками. Княгиня сама несла старинный серп с костяной рукояткой: больше ничьи руки не смеют касаться святыни полянских нив. На месте ждали все женщины Радовекова сельца и три десятка старших баб со всей округи. Завидев княгиню, стали кланяться; Эльга кивала в ответ. При мысли, что все эти женщины – и все их домочадцы, то есть без преувеличения все племя полян – надеются на нее, как на саму Мокошь, способную избавить их от гибели урожая и голода, ей становилось весело. Пробирала приятная дрожь волнения, и оттого казалось, что тело становится невесомым. При каждом вдохе сила распирала грудь: вот-вот ноги оторвутся от земли понесут ее по воздушной тропе в золото заката…

В первый раз к ней сейчас пришло это чувство: будто в ней, как в сосуде, собирается сила всех женщин ее земли. А собрав эту силу, она словно опустила корень в почву и слилась с ее глубинами, полными неисчерпаемой мощи. Здесь простирались владения иного племени, и ее оскорбленные чуры не имели над ней такой власти, как в ее родном краю. При помощи этих женщин, этих неуклюжих баб и полногрудых молодаек в красных плахтах и белых намитках, она обретала помощь чужих чуров.

И это казалось чудом. Не диво, если к богам обращается князь, по прямой ветви родства происходящий от пращуров-основателей всего племени. Но в чужой земле пришлый властитель становился чем-то большим, чем даже старший сын старшего сына в сорока поколениях. Право на власть он не получает вместе с кровью отца и деда, а приносит в себе, получив его… от кого? От своих богов? От судьбы и удачи? В здешних краях первым это сумел сделать Олег Вещий. Его кровь текла в жилах Эльги, его удача была растворена в ней. И сегодня ей предстояло доказать свое право делом.

К тому времени как она встала украя поля, эта сила уже распирала ее, так что грудь казалась слишком тесной для дыхания. Эльга подошла к полю с восточного края, обращенного к Днепру. На ней была такая же сорочка и красная плахта, как на этих женщинах; в обрамлении белой намитки лицо выглядело старше и суровее. Положив наземь серп в рушнике, княгиня размотала намитку, освободила косы и расплела их – светлые волосы крупными волнами упали ниже пояса. Потом развязала пояс, отдала плахту Ростиславе, расстегнула застежку на вороте, сбросила сорочку к ногам и вышла из нее.

Бабы смотрели, как завороженные: казалось, из облика обычной земной женщины вдруг вылупилось, как из скорлупы, совершенно иное существо – неземное, вольноеи прекрасное. Молодая стройная женщина, обнаженная и окутанная волнами густых светлых волос, напоминалаполудницу – дух полевых наделов, что именно в таком виде является мужчинам во время отдыха на ниве и заманивает в игры, из которых мало кто выходит живым. Светло-русые волосы казались продолжением густых колосьев, движения стройного тела перекликались с колыханиемнивы. Они стали одним целым, и в этой женщине бабы видели уже не княгиню свою, а сам дух земли, явившийся их изумленным очам.

Связав кульком платок, Эльга повесила его себе на шею, так что кулек оказался за спиной. Взяла серп, повернулась лицом на запад и позвала:

– Мать моя, Заря Вечерняя! Мать моя, нива золотая! Будь цела!

Она поклонилась, и бабы тоже поклонились; опытные догадались повторить:

– Будь цела!

– Ведаешь ли, зачем мы пришли? Мой серп – воевода, – Эльга протянула к заре серп, держа его обеими руками, – ходит около города! Ходит, приговаривает, сильным словом огораживает! Велесу-Батюшке кланяется, – она поклонилась, – кланяется, приговаривает…

Она пошла вдоль северного края надела; наклоняясь, срезала серпом по три колоска: три бросала наземь, три складывала в кулек из платка у себя за спиной. И говорила:

– Охрани, Велес-батюшка, нашу ниву от ведьмы-порчельницы, пережинщицы! Наша рожь – как лес густа, как дуб толста! Из колоса – пирожок, из горсти – зерна мешок! Чтобы ветром ее не развеяло, солнцем не высушило, градом не выбило, дождем не вымочило! Нам – жать-пожинать, колос собирать, снопы возить, молотить, пиво варить, молодцев женить! А ведьме-злодейке – хлеба не жевать, в борозде лежать, камень глодать! Как руно овечье волохато, так буди моя нива житом богата!

– Буди! – по знаку старой Добротворихи закричали женщины, в самозабвении наблюдавшие за каждым движением княгини.

Изначально Эльгу учили говорить «как шуба у медведя волохата», но она не решилась призвать священного Велесова зверя – уж он едва ли теперь станет ей помогать.

Дойдя до конца восточной стороны поля, она вновь встала, вновь протянула серп в сторону заката и воззвала к Вечерней Заре, к Матери Мокоши. Все повторилось. С призывом к Перуну и Стрибогу Эльга обошла поле со всех сторон, замкнув круг. Дело было нелегким: требовалось не сбиться с шага, в лад выговаривая слова заговора, и не задеть серпом по собственным волосам, которые при наклоне падали на землю, лезли под руки и под ноги и вообще мешали. Жесткие усики колосьев задевали обнаженную кожу, и от этого пробирала дрожь; вечерний ветер, свободно овевавший все тело, будоражил и усиливал чувство отрешенности от земного и всего человеческого. Чтобы ступить на тропу богов, нужно сойти с людских троп, потому-то всякая важная ворожба творится без одежды. Клонясь, будто колос, Эльга сливалась с нивой и через себя передавала ей оберегающую силу богов. У нее получилось: она была будто сосуд, принимающий и изливающий. Увлеченная этим чувством, она почти не ощущала, как колют босые ноги комья земли и жесткие стебли. Она дышала заодно с землей и нивой, ее устами сами боги заклинали благополучие нив полянских.

А бабы едва вспоминали, когда нужно было подавать голос: стройное тело молодой княгини в облаке светлых волос было прекрасно, как солнечный луч, переносящий земле любовь и защиту неба. Даже ее несходство с ними стало казаться признаком избранности, особости той, что стоит над всеми женами полян и русов.

Вот Эльга дошла до конца последнего, западного края поля. Обернулась лицом к садящемуся солнцу. Собираясь на покой, светило стояло в приоткрытой двери своего небесного дома; казалось, Солнцева Дева обернулась на пороге и ждет, предлагая зайти в гости. И было чувство, будто можно одним шагом вступить на ее дорожку…Но куда же она пойдет? Вся земля Полянская – ее дом, ее хозяйство.

Закончив обряд, Эльга сняла со спины набитый колосьями кулек, передала Добротворихе и Видиборихе. Немировна тоже подскочила, протянула руки, но Эльга отстранила ее выставленной ладонью:

– Нет, ты не трогай. Эти колосья я заберу на Святую гору, а ты скажи мужу и сыновьям, что князь ожидает их в четверг. Тогда он решение вам объявит.

Ростислава и Соловьица, Избыгневова невестка, подали ей сорочку и плахту; на лицах боярынь тоже отражалось уважительное смятение. Пройтись голой вдоль поля может каждая, но не каждая может сделать это так, чтобы за внешним действием просвечивал высший смысл. Эльга оделась, служанки заплели ей косы, уложили и покрыли намиткой. Заболели оцарапанные ноги, и Эльга порадовалась тому, что поблизости ждет лошадь. От жестких усиков чесалось все тело, но она терпела, не показывая вида. Богини не чешутся…

– А как же с ведьмой-то будет? – решилась спросить озадаченная Немировна. – О ней-то что князь решит?

– О ведьме я жду вестей, – строго сказала Эльга, будто знала, чего именно ждет. – И когда их доставят, вы все узнаете.

«Все, что вам нужно знать», – слышалось за ее словами, и больше никто ни о чем не спросил.

Темнота уже смыкалась вокруг, когда бабы расходились. Иных, приехавших издалека, ждали на Днепре челны с сыновьями или внуками. Эльга вернулась в перелесок, где ожидал Ингвар с лошадьми и отроками. Она устала, но где-то в глубине сердца будто светился последний луч уходящего солнца.

И каждый, кто смотрел на нее, видел в ее лице тот отсвет закатной нивы.

– Ну, как все сладилось? – Муж шагнул ей навстречу.

– Хорошо, – только ответила Эльга.

– Ноги поцарапала?

– Да. И все чешется. Хочу в баню.

– Еще раз? Ты что! – Ингвар показала на дальнюю сторону неба, едва освещенную последними желтыми отблесками. – Дело к ночи, а ночью нельзя, банник задерет!

– А ты, князь русский, банника испугался? – поддразнила его Эльга.

Ингвар только хмыкнул.

Эльга вздохнула и зажмурилась, стараясь прийти в себя. Саднящие ступни очень кстати напоминали: не она стала богиней, а богиня ненадолго стала ею… Очень важно не упустить из виду эту разницу.

Но даже когда она уже села в седло и Ингвар укутал ее колени своим плащом, ее не покинуло чувство, будто она растет корнями в земле, как колос, однако это не мешает ей свободно двигаться. Даже наоборот, эти корни были… точно подземные крылья.

Вспоминая удивленные и почтительные лица баб, Эльга подумала: кажется, сегодня она еще раз стала княгиней полян.

* * *

На другой день справили зажинки. Эльга снова вышла в поле – теперь к Войниловичам, не пострадавшим от потрав. Кроме хозяек, пришли еще с десяток соседских большух: княгиня могла выйти только на одно поле, и они после вчерашнего жаждали начать жатву с ней заодно, хотя и на чужом поле, чтобы потом проделать то же самое у себя, как каждый год. Эльга уже знала, что княгиня Бранеслава, полянская жена Олега Вещего, обходила из года в год окрестные нивы по очереди, и те роды, к кому она являлась, считались особенно почтенными и удачливыми, будто к их житу прикладывает руки сама Мокошь. Эльга очень надеялась лет за десять заработать такую же славу.