Зеркала фантазии

Александр Чак

Зеркала фантазии

Алакрез Александра Чака

Спектакль “Гамлет” московского театра “Около” под руководством Юрия Погребничко начинается с того, что зрители видят на сцене обычный стул, на котором стоит портрет Иннокентия Смоктуновского. А слышат они его записанный на пленку голос в сопровождении архаичных шорохов и потрескиваний: «Быть или не быть, вот в чем вопрос. Достойно ль…»

Когда смотришь этот спектакль во второй или в третий раз, понимаешь: таким способом режиссер не только и не столько отдает дань великому актеру в великой роли (для тех, кто не представляет, о чем я – “Гамлет” 1964 года от Григория Козинцева, с величественной латышcкой красавицей Элзой Радзиней в роли Гертруды, доступен на CD и на торрентах), сколько признается собравшейся публике в том, что в классическом ключе “Гамлет” уже решен – надолго, если не навсегда. И у него, Погребничко, остается широкий выбор сценических цитат и узкое поле деятельности, где еще можно попытаться найти новые краски и дать новый ход старой интриге: свести несводимые концы, связать распавшуюся связь; вправить на место вывихнутый, согласно Шекспиру, сустав времени.

Я хотел бы предварить эту небольшую книжку Александра Чака виртуальным портретом переводчика Владимира Невского. Он открыл Чака русскому читателю и разметил пространство русского Чака настолько детально (для тех, кто опять-таки не представляет, о чем я – во многих библиотеках Латвии найдется от одного до пяти сборников: “На высоком берегу”, 1949; “Лестницы”, 1964; “Сердце на тротуаре”, 1966; “Зеркала воображения”, 1981; “Соловей поет басом”, 1986), что, несмотря на объективную необходимость периодического обновления переводов – в связи со сменой поколений, эпохи, поэтического языка, сегодняшнему переводчику Чака практически нечего делать. Кажется, что Чак уже переведен (на русский) – если не навсегда, то надолго.

«Напротив шикарного бара упала извозчичья лошадь. На грязном снегу, меж оглобель, лежала совсем как в кровати, с коричневой пеной на морде, как будто пила она пиво». – «Ну ладно, пошли на твою верхотуру, где пахнет курами в коридоре. Будем сидеть всю ночь на полу на старой твоей шинели – пятна крови, как краска, на ней затвердели». – «По вечерам не сиди у ворот, дорогая глядя на звезды: они, как поэты, светятся лишь после смерти». Шорохи, скрипы, потрескивания…

Петербуржец Владимир Зуккау (1911–68), сын расстрелянного в 1937 году Герберта Августовича Зуккау, более всего известного по переводу “Похождений бравого солдата Швейка” (совместно с женой, Алисой Германовной Невской-Зуккау, погибшей во время блокады Ленинграда), принявший фамилию Зуккау-Невский. В тридцать седьмом также был арестован, но вскоре освобожден. Выполнял поэтический соцзаказ (прославлял героев первой пятилетки), воевал, переводил с английского и немецкого (например, сочиненный Иоганнесом Бехером гимн ГДР), сочинял детские стихи. С конца сороковых – просто Невский; по-видимому, тогда же встречается с поэзией Чака. В 1950 году переезжает в Ригу, где и происходит то Нечто (Etwas! – воскликнуло бы всё семейство Зуккау), после чего.

В. Невский редактировал “Антологию латышской поэзии”, переводил братьев Каудзитес и Павила Розитса, но это не важно. Я ставлю на воображаемый стул его воображаемый портрет, и с наслаждением повторяю (из “Лестниц” двадцать седьмого): «Морщинки дерево избороздили, / Но не от старости: нет, чьи-то ногти / Их процарапали непроизвольно. / Перила знают руку подхалима / И ласку дамской лайковой перчатки; / Шершавостью и кислым жаром пота / Знакома им рабочая рука; / Знакома вкрадчивая хватка вора / И дрожь ладоней женщины, чье тело / Ворованные поцелуи жгут». И пусть здесь слышится явная поступь гумилевского Слоненка, пускай “перчатку” придумал сам Невский, оказавшийся куртуазнее Чака (в оригинале «легкая и сладкая ласка женских пальцев»; слов cimds – перчатка и cimdota roka – гантированная, “оперчаточенная” рука, несмотря на их эротическую силу, словарь поэта не знает, кажется), но.

Карлис Вердыньш писал: «Судите сами: в Европе и Америке в те годы пышным цветом расцветает модернистская поэзия, во Франции сюрреалисты сменяют дадаистов, в России отбушевали и понемногу сводимы на нет футуристы, имажинисты, конструктивисты и всякие прочие чуды, даже чешские и польские поэты вовсю чешут без знаков пунктуации. Но в Латвии? Сидят себе несчастные неоромантики, воспевают печаль и смерть своим излюбленным четырехстопным ямбом, да к тому же еще мечтают, насмотревшись кинолент, о тропиках и Китае. Не будь Судрабкална, Чака и немногих других – яростных, вечно жаждущих и тревожных, впору было бы помереть со скуки, вовсе не от тоски».

Надо сказать, что (хотя на самом деле никто ничего не знает!), согласно официальным биографиям, реальная жизнь поэтических бунтарей вроде Готфрида Бенна или Владимира Маяковского не намного трагичнее, а то и вовсе не столь трагична, как скромная жизнь романтических “тихушников” типа Валдиса Гревиньша и Александра Чака. Те же войны, те же ссылки и лагеря, тот же “Морг и другие стихотворения” (название сборника Бенна, которым тот приветствовал наступление 1913 года).

Однако с течением лет по отношению и к тем, и к другим (конечно же, будем помнить об условности этого разделения) набирает силу некий оптический парадокс – я бы назвал его “обратным эффектом зеркала». В то время, как по стихам, изломанным формально, по их экспрессионистски искореженным строчкам можно делать моментальные слепки времени, проявляющегося то вспышками, то штрихами и пуантами, в стихах уравновешенных и традиционных все резче проступают – с увеличением дистанции – фундаментальные черты эпохи: быт, голоса, лица, “бугры голов” (сказал бы Мандельштам); ее кухня, мода, музыка; позиции и оппозиции. Такое ощущение, что консервативная форма оказывается лучшим зеркалом, с более чистой оптикой – хотя и с большей глубиной резкости (меньшей глубиной фокуса), так что вглядываться в него нужно дольше.

Когда же сходятся два внутренних надлома, надежно закамуфлированных, по Б. Равдину, “обухгалтериванием” образа – о! Вот Чак, кутающийся в шинель стрелка – меня глубоко в землю зарыли. Вот Невский, прячущийся в свою память – надо в землю по пояс уйти. Вот они схлестнулись – на поле стихотворения “Мольба” (Lūgšana, 1925), в сборнике 1932 года озаглавленного “Я и месяц” (Es un mēness). Обратный отсчет – взрыв! Смотрите – сочный латышский текст с некоторой двусмысленностью в третьей строке: «Mēness, / tu / visu kaislību dzeltēnais simbols, / ko izverd nakts» (Месяц, ты желтый символ всех страстей, что извергает ночь), – практически изблевывается Невским. Более чем однозначно: «Месяц, / ты – выкидыш ночи, / желтый символ страстей».

Анализируя различные “чарты и топы” русской поэзии – особенно ранжированные по конкретным стихам, а не по авторам, мы очень редко найдем в них строфы живых (живущих) поэтов. Я могу объяснить это лишь инфантильностью вкуса и восприятия, не желающих, а то и не умеющих впустить в себя – принять, как родное – стихотворение близкой по времени живой души. В Латвии не так. Тут любят актуальное слово – на слуху и на языке Залите, Зиедонис, Золотов (Bird Lives!). И то, что сегодня стихи Чака дороги и нужны читателю, означает их реальную конкурентоспособность; что Чак надолго – и навсегда.

Четыре года назад концепцией книжки было: собрать переводы, сделанные пятью практикующими рижскими поэтами и мной. Однако в декабре девятого года умирает Владимир Глушенков, а в мае двенадцатого – Людмила Азарова. Тем не менее – вот сорок текстов. Хочется думать – переводы ныне здравствующих (стучу по дереву) переводчиков, а также классические версии чакианы Л. Азаровой и переложения-импровизации В. Глушенкова (“ЧАКстилище”, 2002–03) послужат каплями амальгамы для зеркал эпохи.

И еще. Я думаю о сохраняющейся по сей день определенной шизоидности нашего балто-славянского социума. Когда уже не знаешь, что хуже: ежесекундно сканировать, как практически всё в стране – быт, культура, политика – разнесено по двум полюсам, или забить на это – забыть, отключиться. Притерпеться, счесть нормальным… А Чак – это шанс. Один из немногих вариантов, по-моему, найти какие-то точки: если не соприкосновения, то хотя бы пересечения; если не в настоящем, то хотя бы в прошлом – ради будущего.

«Так в зеркале преподнесенной чаши / Внезапно отразит мои уста / Эпоха, ослепительно чиста / Тугим холстом смирительной рубашки» (Григорий Гондельман).

Составитель

Улица Марияс

О, улица Марияс,монополияеврейских пройдохи ночных мотыльков –дай, я восславлю тебяв куплетах долгих и ладных,как шеи жирафов.Улица Марияс –бессовестная торговка –при луне и при солнцеты продаешь и скупаешьвсе,начиная с отбросови кончая божественной человеческой плотью.О, я знаю,что в теле твоем дрожащеместь что-то от нашего века –душе моей – коже змеиной –до боли родное;полна звериной тревоги,ты бьешься, как лошадь в схватках,как язык пса,которому жарко.О, улица Марияс!

Мой друг

На улице Школьной, на пятомэтаже, над чопорными апартаментами,друг мой живет.Друг отличный. Зубрит себе право да служиттелеграфистом. Морзянку отстукивает,радость и грусть отбивает, будто чечетку.Я, бывает, сиживаю у него в сумерках. В тойкомнате, где жмутся по стенам кровати, с комодомв углу. Там уют, там хлеб, колбаса и водаиз Кельна, вперемешку с зубными щетками.Его страсть к жизни, право, сильней, чем мояк ней ненависть; страсть к женщинам,к солнцу, стихам.Сердце при виде него покидает тяжесть, онохочет верить.

В своем праве

На углу бульвара, где стоят ряды блестящих авто и       неспешно плывут трамваи,Вокруг мужчины большого и грузного стайка маль-       чишек вертелась, руками махая.Была весна, небеса голубели, как глаза у мужчины,       и водка в бутылке его была дешевого сорта.Дым прокопченный, запахи, взвизги сирен облака-       ми черными плыли прямо из порта.Была весна, и вечер субботы и денег хватало на       пиво и девушек самых нестрогих, а потом бы       сойтись в рукопашной.Чтоб в старости в доме для бедных на скрипящей       кровати над тарелкой с селедкой не охать, что       молодость выдалась зряшной.

Встреча

Он ждал меня на рельсах у Агенскалнса, но дело кончилось протоколом, когда он приложил меня за то, что я увел его девушку.

Он был молотобойцем в маленькой кузне. Весь его скарб это старая койка да стол с сосиской, и пивом, и пресной кашей в засаленной плошке, преснее, чем его жизнь. Халупа его на окраине, где песок, и сосны, и синее небо.

Одно было счастье, субботний вечер в Аркадии, где тир да люстгауз, да девушки, крепкие и беззаботные, будто мечты, будто деревья вокруг, будто цветы во дворе его дома.

А он любил свою жизнь, простую, как труд, тяжелый и монотонный, будто молот, который он заносил над своей головой каждый день от рассветов до золотистых закатов.

Он меня приложил за то, что я увел его девушку, за то, что видал меня среди этих, кого ненавидел сильнее, чем безысходные будни.

А он был красив, как природа, как всё, чем нас обделили, блажен, будто музыка Моцарта, и его комната на безнадежной окраине, где синее небо и сосны, была отлично знакома девчонкам, как в детстве дорога в церковь.

И он понравился мне, я бы тоже хотел бы уметь так бить, хотел быть таким же бешеным, будто солнце и ветер, и быстрым, как мелькнувший мимо нас поезд.

Он был безбашенным ветром, сорванным поцелуем, солнцем, каждое утро крадущим землю у ночи.

Угольщик

Телега скрипучаяДвижется, как катафалк, –Заика медлительный средь трепачей,Полная угля.Тощая лошаденка тащит воз.«Портные,Швеи,Скорей за мешками!Прачки,Оставьте лохани,Живей хватайте корзины:Угольщик едет!»Веселый, как повар,Молодой и могучий, словно стрелок,С лицом мавра,Он сидит на возуИ кричит.Великолепен и гулокГолос егоСредь шатких заборов и каменных стен.Оконные стекла жужжат, как мухи,Дзинькают, словно сантим на асфальте.Старушка в чепце,Вздрогнув,Хватается крепче за палку.Морщится бюргер.Кухарка с толстыми икрами,Идущая с рынка,В восторге:«Вот это парень что надо!Горло – сирена,Грудь, как мехи, как своды,Жаль, нет корзинки с собою!»Стайки школьниковВдруг умолкают,С серьезными лицамиСтоят у обочины вдоль водостоковИ наблюдают – едет…«Портные,Швеи,Скорей за мешками!Прачки,Оставьте лохани,Живей хватайте корзины:Угольщик едет!»

Лаковые туфли

На бульваремеж двух рядов фонарейи подстриженных липповстречал я матросав лаковых туфлях,блестящих и острых, как пики,с грудью точно раздувшийся парус.А лицо было темнымкак медные деньгии как полированный шкафиз мореного дуба,и шел он,как ходит волна перед штормом.Уж наверное,был он любовником пылким,у которого нрав,как шипучка,как порох.И который передышки не просит.А кошачьи глаза егозелень листьев смешалис рыжей ржавчинойи синевой.И кошачьи глаза егобыли бесстыжими,как две бабенки,как собаки ночами апреля.Он едва сошел с корабляи, что хлеба, он жаждал любви.С ним шагали по городу запахидегтя, сельди и свежего моря,привезенные в Ригу из Гента.Он едва сошел с корабляи шагал в лакированных туфлях,ведь был, как бассейн переполнен,и женского тела жаждал.

Китаец, знавший латышский

В рюмочной,на улице Дзирнаву,где ночамипокупают хуторяне любовь,половой-китаецразносил пивои говорил по-латышски,кланяясь по-китайски низко.Косув полметра длиной,смолисто-черную,как антрацити столярный деготь,он с китайской покладистостьюпожертвовал моде Европына все короткое.И, согнувшись втрое,он шептал прямо в ухопро маленький погребс чудесными трубками,в переулке Вецриги,кривом и узком,как его взгляд.Он шептал на ухотак легко и тихо,как ползла бы мухапо мраморной стойке.И, оскалив зубы,белые, как в киноленте,он тянул ладошкуза медным спасибоза сладкую и секретную весть.

Я и поезд

Ночь.Вокзал.Качаются желтые лампы.Кондуктор свистнул в десятый раз,но поезд стоит.Кондуктор свистнул в одиннадцатый раз –стоит.Я,сидя в вагоне, маленьком, как хлебец из ресторана,чиркаю спичкой в десятый раз, но она гаснет.я чиркаю спичкой в одиннадцатый раз –то же самое.Тогда я распахиваю окно,чтобы вдохнуть свежий воздух,тогда я распахиваю окно,чтобы поднять машиниста.Поезд свистит и трогается,заглатывая свежий воздух,спичка вспыхивает жарко,как сердце.

Пацанская песенка

Этой ночью лишь тебя люблю я,И до завтра мне другой не надо.Подойди-ка, вместо поцелуяСмачно я влеплю шлепка по заду!Бросить мне тебя здесь не пристало,Даже с тем вон, что танцует в маске.За тебя держусь я как, бывало,я держался за винтовку с каской.Выпей рюмку, пусть хмелеют очи.Эту грусть собьет нахальный джимми.Наплевать, что с ложа этой ночиОба мы поднимемся больными.Наплевать, что голод ждет нас где-то,Здесь рассудок слушается сердца.Эту ночь придется до рассветаВыпить всю – нам никуда ни деться.

Патетические кварты

Кучера дорогих перекрестков  непутевой дороги, где вы?Стенобитное сердце извёстки  Лужи высохли (обнажены)И не скоро привратник ключами  И не скоро вольфрамовы нитиИ закат будет сколот – в граните    Пожимание песен плечамиЗабуксует проезжие части транспорт       каменных строчек стихами       Босоногое детство дразнит     и – глотает меня с потрохамиМне позволено будет высокос гроба видеть паденье листа    и витрин глубоких окна   (флюгель в мягкие места)Вдруг вечер перепутан ливнем  и близоруким – глаз сиянье  Единорог – шурупит бивнем  и не рассечь сердец слияньеВ дудку дуют – в свирель или флейту        Асфальтирован оркестрик      Из-под юбок ножки фрейлин  меж грудей – в ложбинке крестик

Улицам

Какого ж черта распеваю вам песни         не для рюмки фимиама      вечный шухер вечно с вами   сердце-почка лепестками тресни   Улицы улицам везет а у лиц тоскалуж босоногих весны – я сам осенний     матушка в колясочке – сосунка            не ввезет меня в сени      Шин редких авто птичьих шажковне каблучков покамест ручейков-бенчиков          некогда укурен был листвою     пеной лип омыт как пеною пивноюА когда мне стало быть от вас пора того больно – как нигде и никогда ни у кого         вы – мой чемодан без ручки  ног не чуя – на последней электричке

Стрелок латышской девушке

Когда тебе взгрустнется, дружок,не иди,не иди ты на Бастионку, в круглое кафе наверху:в нем сидят нынче дамы,пахнущие дорогущей помадой,восточными эликсирамии сигарами своих мужчин.В нем еврей-скрипач неприлично смазлив,а юноши томны,часами корпя над единственной чашкой кофе,исподтишка наблюдают одиноких красавиц.…Не иди.Когда тебе взгрустнется, дружок,давай ко мне.У меня огрызок свечивоткнут в бутылку из-под бальзама,бурый ломберный столик,купленный мною вчера,и стакан дешевого рома.Давай.На пол для тебя свою постелю шинель,в окне для нас заблестит луна,под соседской стрехой голубки заворкуют,а я спою тебе песнипро море и про синицу.Давай…

Мороженое

Мороженое, мороженое!Как часто в трамваеехал я без билета,чтобы только купить тебя!Мороженое,твои вафлирасцветают на всех углах городаза карманную мелочь.Твои вафли,волшебно-желтые,как чайные розы в бульварных витринах,твои вафли,алые, как кровь,пунцовые,как дамские губы и ночные сигналы авто.Мороженое,наилучшие перышкия продал ради тебя,самые редкие маркис тиграми, пестрыми, как афиша,жирафами длинными, тонкими, как радиобашни.Мороженое,твой холод, возбуждающий, как эфир,я чувствовалострее,чем страх или губы девушек.Ты,указатель возраста моей души,вместе с тобойя учился любитьвсю жизнь и ее тоску.

Сегодня вечером

Сегодня мне хочется помечтатьобо всем, что плывет над башнями.На скамейке в сквере,там, где дребезжит трамвай,разве не чувствуешь тызапахов луга,мягких и обволакивающих, как дождь?Как смело березы       улетают там в небов белых ночных рубашках.В хлевах вздыхают коровы.Пахнет жасмин.В сарайчиках, маленьких, как мой заработок,можно зарыться в сено,осыпающее поцелуями.Сегодня мне хочется лишь мечтатьи, мечтая, забытьо том, что опять нужны деньги,что истерты подметкии что завтра       я должен найти работу.

Современная сказка

Сегодня,когда бесплатнымостался лишь воздухв общественных туалетахда очереди       в городской ломбард       и билетные кассы,мы с друзьямизабрели в кабачок,изысканный,       как паркет,где я пил пиво,горькое, как хинин,и слушал вальс       «Дунайские волны».Затем – привстав –я запел.Подскочивший слугазашептал мне на ухо,что я не петушок,и что лучше мне сесть на место…– Но… ведь я же свободен! –гаркнул яи, свалив его на пол,продолжал петьсвою песнь – о любви.И только радиооставалось спокойным,рассказывая в тот мигсовременную сказку –об одном       дураке.

В библиотеке

Нежная среди нежных,как мне звать Вас –Мадонной нашего века,Сольвейг,что слетела ко мнес трепещущих страниц Ибсенаи уселась напротив?Такая здесьтишина,как если бы тени поэтовбаюкали в колыбелькахбольи умы людей.Придитетуда, где в тени       бульварагорит ресторанволшебной серьгой.Ночь,музыкаи Ваши глазасловно крылья фламингодалеко от этой землии ее забото чулках и туфельках новых.Придите!Из рюмочек,крохотных,как страсть и девичья добродетель,станем мы питьликер,сладкий, как всё,чего нет и, увы, не будет.Поболтаем легко,с улыбкой,о вещах,что глубоки и святы.Около двухмило простимсяпоцелуем,овеянным запахом губной помады,бесхитростно-легким,как концы современных романов.

Тебе

Гаснет день. Стихает в кронах ветер,Траву долу клонит тяжким сном.Вот и я тебя опять не встретилТак, как прежде было решено.Для чего же ты с улыбкой встречуМне сулила на закате дня,Если знала ты, что в этот вечерВидеть рада вовсе не меня?Вряд ли чем тревожит твои мысли,Тот, кто здесь извелся и продрог.Вечер мне навстречу ветер выслал,Тьма впитала молоко дорог.Может быть, кто знает, даже лучшеТо, что я тобою вдруг забыт, –У меня друзья на этот случайМрак и ночь, дорожные столбы.Гаснет день. Стихает в кронах ветер.Траву долу клонит тяжким сном.Вот и нынче я тебя не встретил,Так, как прежде было решено.

Продавщица

В красивейший магазин на бульвареЗашел, чтобы выбрать носки.Мне их подавалабарышня среднего ростаовальными ноготками, блестящими, как маслины.И руки,сортировавшие пачки,пахли патентованным мыломи какими-то духами среднего достатка.Пожалуй, чуть великоватбыл вырез платья,ибо она была из тех,что после четвертой рюмкидоканчивают сигарету партнера,рассказывают армянские анекдотыи целуются при свете.Я, нагнувшись, шепнул ей:«Сегодня вечером в десятьв Жокей-клубе,десятый столик от двери».– Да, – сказала онаи взяла за носкина двадцать сантимов меньше.

Цыган и его песня

Мордой в снег судьба чужаямысли в сторону – побегпоцыганим обнимаяденег нетНету денегокеана нету – берегИ метлою – на конеЗа щекою прозы тениГолова стоит карежить фигня – умом химеримв дно упал – сюжет не мерян

Цыганская свадьба

Цыгане в Шрейнбуше свадьбу играли,Айда, далла,Свадьбу играли.Ну уж и свадьба, славная свадьба,Айда, далла,Славная свадьба.Три ночи ели, три ночи пили,Айда, далла,Три ночи пили.Зятю счастливому выбили зубы,Айда, далла,Выбили зубы.Тестю под лестницей ногу сломали,Айда, далла,Ногу сломали.Шаферу в пиво подкинули трубку,Айда, далла,Трубку швырнули.Бренчали бубны, скрипка рыдала,Айда, далла,Скрипка рыдала.В круг зазывалаИ танцевалаНевеста, набросив красный платочек.Жирные гости,Кожа да кости,Так напевали:– Айда, далла,Ох, эти танцы.Танцы, танцы…Ай, дал-ла-ла.

Поцелуй

Не сиди,друг, на лестнице:муравьями по телупробегает прохлада,и звездыне сыплются больше в пруды,где их язычкамихватали обычно лягушки.Видишь,в комнате хорошо.Отдавая всю душу,темно-алые угли горятсиним пламенем,как неочищенный спирт.И поспешно тепло подымается вверхи хоронится под потолком,точно шар улетевший воздушный.В нежной истометы сонно так дышишь,не противясь объятьям дивана.И для гибкой фигуры твоейэта желтая тканьто же самое, что для вещи желанной –стекло магазинной витрины.Воздух ожил в теплеи, лаская, теперь шевелиттвои волосыи дверные гардины.Где-то что-то невнятнообои прошелестели.И за то,что ты здесь и со мной,я, ликуя,глазамицелую тебяпрямо в губы.

Заблудившийся

Я – чемпион подворотен,Я – бывший жиган слободской.Туда, где играют фокстроты,Иду с затаенной тоской.Ах, лучше бы квасом налитьсяУ будки – стакан за сантим,Чем мучить в фокстроте девицу,Но знаю – назад не уйти.Зачем ты погасло, предместье,Зачем отмерцало, как дым?..Веду себя вроде как все здесь,Но чувствую странно – чужим.Так хочется скинуть мне фрак свойИ лаковых пару штиблет,Свистеть, и скакать, и плеватьсяНа желтый, как масло, паркет.

Прощание с окраиной

Окраины, со мною всюду вы.Я пил до дна хмельную вашу брагу,Чтоб мне за это мягкий шелк листвыСтер на губах оставшуюся влагу.Я ухожу, и пусть речной песокПрисыплет золотом мой след в полях бурьяна,Едва лишь вечер, нежен и высок,Откроет совам глаз сквозные раны.Я не грущу – так сильно я устал.Вот только у забора на колениВ последний раз упал и целовалЯ золотые слезы на поленьях.

Современная девушка

Я встретил еена узенькой улочке,в темноте,где кошки шнырялии пахло помойкой.А рядом на улицедудел лимузин,катясь к перекрестку,как будтоиграла губная гармошка.И я повел ее – в парк –на фильм о ковбоях.У неебыл элегантный плащи ноги хорошей формы.Сидя с ней рядом,я вдыхал слабый запахрезедыи гадал,кем бы она могла быть: –парикмахершей,кассиршей в какой-нибудь бакалее?..Трещал аппарат.Тьма пахла хвойным экстрактом,и она рассказала,что любит орехи,иногда папироску, секс,что видела виноград лишь за стеклом витрины,и что не знает,для чего она живет.В дивертисментепосле третьего номераона призналась,что я у нее буду, должно быть, четвертый любовник.В час ночиу неев комнатенкемы ели виногради начали целоваться.В двая уже славил Богаза то,что он создал Еву.

Я и дама