Глина. Стихотворения

Юрий Казарин

Глина

«Пёрышко чьё-то прилипло к порогу…»

Пёрышко чьё-то прилипло к порогу —это с большого крыла.Сад облетевший упал на дорогу,всё, что осталось, – метла.Будет сподручно и ветру и Богуосень смахнуть со стола…Время ворует себя понемногу —так, чтобы вечность была.

«Лицо прекрасное, лицо беды…»

Лицо прекрасное, лицо беды.Вплывает в засуху стакан водына златоусте лермонтовской сабли.Не пролилось ни капли.Ещё во сне лицо твоё. Во сне,который снится Лермонтову. Несопротивляется красавица беда.Клинок отточенный, гранёная вода.Клинок отточенный. Гранёная вода.

«Не с горя, нет, не с перепугу…»

1Не с горя, нет, не с перепугуночь белоглазая бледна —вдоль неба ливень гнал округуи выпивал её до дна.Там вечность слуху не помеха —и влаги шум, и кровь твоя.И выворачивалось эхов именованье бытия.Когда ты шёл, не зная броду.Когда вода упала в водус недвижной скоростью сверла.Когда Елена умерла.2И снова Бог заплачет надо мнойя смерть свою к моей любви ревнуюи высота срастётся с глубинойв отчётливую линию прямуюи ливня повсеместная метлагустеет и растёт из водостокаи ангелу с метлою одинокоЕлена умерла.

«Не над бочкой, а прямо над бездной…»

Не над бочкой, а прямо над безднойбез беды, без любви, без трудамежду небом и плёнкой небеснойбелый трепет расплющит вода.Это бабочка. Это распятье.Растяжение влаги. Стекло.Это выдоха светлое платьена холодную воду легло.Это взгляда распах и суженье,и сетчатки разрыв, и звезда,упираясь в своё отраженье,остаётся во мне навсегда.

«Детское мужество, взрослые страхи…»

Детское мужество, взрослые страхина голубом закипают глазу.Выкрутишь из пропотевшей рубахиболь неизбывную, Божью слезу.Мутная – освобождает ресницы,чудо вытягивая из беды,чтобы нагнуться, прозреть и напитьсяздесь, на земле, у последней воды.Смотришь в неё с голубым полыханьемльда или пекла из сердца земли,будто хрусталь с потускневшим дыханьемблизко, как бездну, к глазам поднесли.

«В прошлом году, вчера…»

О. Седаковой

1В прошлом году, вчера,я наловил плотвы —чистого серебра,истовой синевы —и в чешуе перстыподлинной высотыдаже впотьмах видныпрямо из глубины.2Слух оторвать от звука,зрение – от огня:произнесёт разлукаистину сквозь меня:ты полетай немного —вымети облака,чтоб доросла до Богалесенка мотылька.

«Кто мне веки горькие поднимет…»

Кто мне веки горькие поднимет,разлепив разлуки мёртвый мёд…Дождь тебя, как дерево, обнимет,ознобит, осиной назовёт.Мёртвый дрозд – откуда он, откудаутром, ниже неба, на крыльце…Сколько в нём и ужаса, и чуда.Сколько смерти в этом мертвеце.Всю забрал, большую, на рассвете.И теперь в округе благодать.У, какая горечь в сигарете,то есть в жизни, я хотел сказать.

«И после смерти я умру…»

И после смерти я умруещё не раз, перелетаяот чернозёма к серебру.И вдруг – заминка золотая,щербинка, вмятинка. С какойпечалью тянется по светупространство, нежностью, тоскойи болью сжатое в планету.Недооплаканная, тыглядишь из всех разбитых стёкол,которые из немотыя прошлой кровью недотрогал.

«Я к вам ненадолго – я в гости…»

Я к вам ненадолго – я в гости,послушать, как уточка вдоль камышаиз воздуха ржавые гвоздивытаскивает неспеша.А значит, я к первому небу успею,уже начинается взгляд.Пять ласточек, в Кассиопеюпостроившись, в небе стоят.

«Близорукий туман, дальнозоркая тьма…»

Близорукий туман, дальнозоркая тьмауводили меня молодого с ума,как с холма, мимо бездны, в долинук винограду, влюблённому в глину,где дарует кувшину гончарная печьгул и клёкот толкучий над чашами – речь,поднебесную нёбную сушу —не звучанье, а самую душу.Три тумана сошло с побледневшей реки,и на глине безводной стоят рыбаки,упираются в донное темя,тычут вёслами в чистое время.

«Кто-то вскрикнул: “Баба Настя!”…»

В. Бабенко

Кто-то вскрикнул: «Баба Настя!» —где-то в небе, высоко.Сыплет смутное ненастьевкось сухое молоко.Вязнет солнышко на хлебе.Дождик к горлу подошёл…Лишь бы тот, который в небе,бабу Настю не нашёл.

«Но кто-то за спиной…»

Но кто-то за спиной —как женский крик ночной,безрукий, рукопашный —невидимый, но страшный —не ходит, не стоит,он явлен ниоткудапоследний смертный стыд,преображённый в чудо.Ну, здравствуй, тень мояиз ужаса и дыма.Ты – имя бытия,но ты неуловима.

«То шмель пинается. То муха…»

То шмель пинается. То мухаГомера вытянет из тьмы.То тишина. То гибель слухав грядущем шорохе зимы.Из леса, брошенная всеми,осина вышла. И окрестона стоит одна, как время.Как крест пылающий. Как крест.

«Сивый, больной, поддатый…»

Сивый, больной, поддатый,жизни на три копейки —вот деревенский Дантев валенках, в телогрейке,в думах, в своей простуде,вечно в обнимку с твердью:ангелы – это люди,переболевшие смертью.

«Прошла гроза, хорошая гроза…»

Прошла гроза, хорошая гроза,стремительно, как в радости – страданье,переливая страшные глазаиз мирозданья в мирозданье.Могучая таинственная связьмоей земли, эфира и озона —как будто пашня в небо поднялась,и облака – как призрак чернозёма.И в небесах увидишь мужика,склонившегося над хрустальным плугом.Сейчас он перепашет облакаи поперёк, и вдоль, и полукругом.И станет тесно между двух зеркал:в одном – душа, в другом – душа и тело.В одном я к жизни новой привыкал,в другом она цвела и зеленела.Гроза идет, хорошая гроза,и за руку сквозь свет ведёт рябину,переливая синие глазаиз глины в глину.

«Всё перед снегом пахнет солью…»

Всё перед снегом пахнет солью.Сидим, чужие, у огня:вот небо с головною болью,из неба пущенной в меня.Вот, насосавшись смерти, пчёлыпочти рассыпались, как свет,как переходные глаголы,переходящие в предмет.Запахло снегом и Гомером,и деревенским Данте. Да,и осенью, где водомеромне исцарапана вода.

«Шаги, шаги, шаги, а человека нету…»

Шаги, шаги, шаги, а человека нету.Но чувствую, сейчас попросит сигарету.И спички… И ещё… Ну, в общем, огонька,чтоб от него в горсти – прозрачная рука.И видно сквозь ладонь Вселенную в горсти —как сердце на весу – и глаз не отвести.Ты весь теперь глаза – и глаз не отведёшь.Вселенная в горсти, малиновая дрожь.

«Чертополоху-чуду…»

Чертополоху-чудухочется только взгляда.Бог обитает всюду,не выходя из сада,в общем-то, из любого,лишь бы была рябина,чтобы большое словогубы твои любило,чтобы в стихотвореньевысветилась слеза:это, конечно, времящиплет тебе глаза.

«Уже сентябрь. Светлеет только в семь…»

Уже сентябрь. Светлеет только в семь.Жизнь – это сон, который снится всем,когда в стекло оконное синицасебя саму, бессмертную, клюёт:смерть – это жизнь, которая приснится,но кто её, проснувшись, проживёт?..

«На расстоянье вытянутой – здесь…»

На расстоянье вытянутой – здесь —руки, разлуки, памяти я весьпочти исчез. Так в дальнем разговорене слышно слов, но что-то шепчет море.Как хорошо, что жизнь всего одна.Большой реке в наклонном русле тесно:отняв себя от глиняного дна,она встаёт, как вечный дождь, отвеснои льётся вверх, в мерцающую тьму,навстречу возвращенью своему.

«Ночью проснусь от крика…»

Ночью проснусь от крика.Дождик не вяжет лыка,зеркало пьёт свечу…Это не я кричу.Выйду из тесной болив сад, где светло от воли:влаги набравши в рот,миром земля растёт.Так постою немного,может, увижу Бога —не убоится льдаглиняная вода.

«Хочешь, осиной буду…»

Хочешь, осиной буду:дерево отовсюдувидит тебя – онолюбит смотреть в окнои озираться в поле,тронув слезу с небес,чтобы по доброй волене возвращаться в лес, –птицу пошлёт на гору,высмотрит из-за крыш,как ты, прильнув к забору,мертвой сосной стоишь.

«Летишь и видишь сквозь крыло…»

Летишь и видишь сквозь крылокосой распах озёрной пашни,где, как слеза, растёт стекло,креня колодезные башни.Лопатой сладкого леща,его веслом – какая лопасть, —как плащаница, трепеща,хрустальная двоится пропасть,сквозит и ширится, покасама в себе не отразится,как налетающая птицав озябшем оке рыбака.

«Когда с фонариком рыбачишь…»

Когда с фонариком рыбачишь,ты как светило что-то значишьи пирамиду глубиныведёшь вершиной от волны.В ней рыбы долгие летают,сухое золото глотают,текущее из фонаряв глухие норы октября.Твердишь: Державин, Данте, Дратва,а на мостках сидит ондатраи, задержав глубокий вдох,молчит и спрашивает: Бог?А ты фонариком посветишькуда-то вверх – и не ответишь.Вздохнёшь – и ангельскую дрожьв разбитом сердце унесёшь.

«Еще до слова, до начала…»

Еще до слова, до начала,светясь без плоти и огня,я слышал смерть – она молчалаи проходила сквозь меня.И ослепительные ночи,и утомительные дниказались вечности короче,но были вечностью они.Вселенной головокруженьепытаешься остановить,чтобы молчать после рожденьяи после смерти говорить.

«Не снегопад, а призрак речи…»

Не снегопад, а призрак речи.Как сгусток речи – кровь во мне.Над печью дом расправит плечи,и хрустнет косточка в окне.О это гибельное чудо —речь несказанная. Оноболит бессмертием, покудав глазах от белого темно.Лети, лети, снежок последний —как первый Божий нежный гнев,заглядывая в мир соседний,от неземного побледнев.

«Кто ягнёнка белого поставил на крыльцо?..»

        С.

Кто ягнёнка белого поставил на крыльцо?Ах, у снега первого Господа лицо.По утрам у Господа детское лицо.Он ягнёнка белого поставил на крыльцо.

«Так полюбить белизну…»

Так полюбить белизну,небом прижатую к крышам:белка бинтует соснусерым и рыжим.Долго пришлось умирать,чтобы очнуться и выжить.Воду в морозе стирать —выкрутить, вытянуть, выжатьпрямо в сосульки… В горстилёд истончается в блюдце…Просто уйтии не вернуться.

«Это твоя зола…»

Это твоя золапальчиком провела —пеплом неуловимым,бывшим огнем и дымом, —по кадыку, виску,чтобы открыть тоску.Пепел не взять в щепоть —полуистлела плоть,словно без тьмы и светавыдохлась сигарета:с неба мизинчик лёг —дерево не прожёг.Скатерть белым-бела:как ты во мне росла,глину мою рвала,как ты меня сожгла —знает твоя зола.

«Гора сухой воды…»

Гора сухой воды.С нее текут следыв мерцающую бездну,где я сейчас исчезну:войду с дровами в доми опущусь у печки…Как рыба подо льдомв полупрозрачной речке,я шевелюсь едва,когда посмотришь сверху,где звон и синеваТвоя подобна эхузеленоватых льдин —такая глубина.Один. Один. Один.Одна. Одна. Одна.

«Одеты в пустоту поля и перелески…»

Одеты в пустоту поля и перелески,одето в небо всё, что жаждало его.Врезается в лицо не рыболовной лескипрозрачное ничто, а взгляда вещество.И ширится во мне мое исчезновенье:такой простор во мне, что, кажется, и нетменя, а только есть последнее мгновенье,явившее восторг, переходящий в свет.Но я еще дышу, шепчу, и горечь дыма,как слово из огня, полощется во рту,и всё, что навсегда теперь неуловимо,одетое в меня – одето в пустоту.

«Уста в земле и привкус клятвы…»

Уста в земле и привкус клятвы.Прикус земли – твой рот в земле.Подошвы губ взыскуют дратвыи капли света на игле.И чёрствой нитью – на живую —земли младенческую дрожьпрошьёшь, и сказку корневуюспасёшь – да в губы не возьмёшь.

«Овчина звёзд – какая ноша…»

Овчина звёзд – какая ношаи стужа нежная планет:так реет снежная пороша,когда шлифуют белый свет.И дымный дых, и пыльный шёпот,потрескивая и шурша,из душ выпытывают опыт —и плачет старшая душа.И в тёмном веществе печалиплывёт фонарик золотой,качая мир по вертикалинад глубиной и высотой.Ты – боль, и ты по воле духа,в живом усиливая дрожь,в разрывах воздуха и слуха,в разрывах времени – поёшь.

«Отсверкали, отмерцали…»

Отсверкали, отмерцализимних звёзд земные сны —и в сугробах от печалистало меньше белизны.Не весна, а в небе яма —звёздной стужи седина.И земля восходит прямов бездну дерева без дна.Востекает дятлу в темяиз древесной глубиныокольцованное времяв тёплом золоте сосны.Времени древесный свиток —топора сырая сыть,где сосульки от улитокянтаря – не отличить.

«Усилиями зренья и погоды…»

Усилиями зренья и погодывсё в инее. Его густые всходыпострижены пятнадцать раз на дню.О батюшки, пронзительные светы:вон жизнь стоит, как пепел сигареты,сгоревшей без затяжки на корню.Я стужу пил и потому согрелся,и всякий Бог легко в меня смотрелся,как в зеркало, и видел глубину —свою, мою и всё-таки одну.Пороши пересол сверкал вокруг,и сумрака хрусталь был тверд и светел.И, мертвый, я себя живого встретил —и взял себя, живого, на испуг:мол, жив еще, и зеркало в тебене вытерто до дыр и полыхает,и юная простуда на губе,слепая, в нем, как бабочка, порхает.Поцеловал наш холод на землеи вышел вон из декабря наружув иную бездну, в музыку и стужу…Но бабочку оставил на стекле.

7-е января

Сугроб подшит, как валенок: травой,малинником с последней головойрепейника, расклёванной щеглами.Земля накрыта главными глазами:они подъяли спящие кусты.И в небе шевельнулся гул чердачный…Ночной фонарик выпил дым табачныйи голубой трубой всосался в сад,как Божий взгляд.

«У снегов растут ресницы…»

У снегов растут ресницыдо небесной полыньи.Зябнут ангелы и птицы —дети малые мои.На окошке косит шторкушевеленье детворы:вечность тянет санки в горку,время катит их с горы.

«Семь дырочек в древесной самокрутке…»

Семь дырочек в древесной самокрутке —семь сквозняков, берущихся в щепоть.И воздуха верёвочку из дудкивытягивает с музыкой Господь.Все семь небес сквозь дудочку – всё туже.Семь выдохов и главный мой, восьмой,из бездны и огня, тепла и стужиосвобождается – прямой.И музыки начальное удушьетак натянулось, что оборвалось.И всюду плачет дудочка пастушья,измученная музыкой насквозь.

«Нет имени у глаз – они ночное небо…»

Нет имени у глаз – они ночное небо:и звёзды, и сирень, и твой чертополох.Без хлеба на столе немеет имя хлеба:он голод по отцу, а голод – значит Бог.И ты идешь с дождём обочь, попеременно.Ни смерти, ни любви – сплошные зеркала.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.