Стихотворения

Юрий Казарин

Стихотворения

Каменские элегии

Из первой книги

«Ворохнётся в окне ветка…»

Ворохнётся в окне ветка.Я бываю с тобой редкона земле. Чаще в дереве, в небея брожу, позабыв о хлебе,о себе, о погоде, илипропадаю в речном иле,сквозь высокую воду пройдябез дождя.Потеряю в паденье лицо, руки,стану частью твоей округи,на окне твоём отпечаткипальцев выставлю в Рождество:тополь в инее, как в перчатке,если палкой не бить его…

«Неба всё больше, мало…»

Неба всё больше, малосуши осталось, тверди.Жизнь наконец совпалас тем, что коснётся смерти.Снег и земля друг другу —в лоб, в мозжечок метели:кажется, что по кругу,в сердце – на самом деле.Все-таки скорость взгляда —это не скорость птицы,а намерзанье садана острие ресницы.Медленный взгляд оттуда,где умирают звуки,где происходит чудопрямо из этой муки.

«На читку воздуха едва ли…»

Е.

На читку воздуха едва лимне хватит этих смертных уст:откроешь фолиант рояля —он пыльной музыкою пуст.Он как раскрытое жилище,чердак, где плакала метла,как снегопад и пепелище,не выгоревшее дотла.Как дом, не купленный в деревне,где ночью рвутся проводас душой, готовой к переменене мест, а места навсегда.

«В пепельнице окурок…»

В пепельнице окурок,в небе кусок луны.Тысячу слов, придурок,вытянешь из стены.Спи, говорю, покудасчастья на свете нет:мучает этот свет.значит, иное чудо

«Отвернувшись к стене…»

Л. К.

Отвернувшись к стене,чтобы прямо сказать стране:ненавижу тебя, но неумирай, оставайся во мне,словно небо, растущее внепонимания неба; в винене тони, не куражься в огнестужи, ужаса и, к стене,но с другой стороны – в окне —отвернувшись, прижмись ко мне.

«Глазам хватает неба и земли…»

В. Б.

Глазам хватает неба и земли:посмотришь вдаль – и плачешь там, в дали.Прошли по берегу коровы,оставив в пёстрой наготесебя гравюрой на воде:вода из неба гнёт подковыдля первых заморозков, гдеопавших волн сухая лепкауже идет секунды три,и пахнет снег, как божья кепка,наверно, пахнет изнутри.

«Утки летят на восток…»

Утки летят на восток,изображая кусоквремени, наискосокот бесконечного света,озера, ока, поэта,выстрелившего из летаосени в правый висок.Уток, наверно, с пяток,а присмотреться – четыревыгнулись, как локотокмузы, которая в срокдержит последний урокна леденеющей лире…

«Дурачок, дурачок…»

Дурачок, дурачок,отпусти домой зрачокс неба семидонного,людям похоронного,или неба сродного,для любви пригодного,неба золотого,как большое словос буковкой бу-бу,с молнией во лбуда с душой-обузой,с птичкой белопузой —ласточка пять разпоцелует глаз,ясный, бестолковый,к темноте готовый,коли белый светсъели на обед…

«Сухая гроза – что в завязке алкаш…»

Сухая гроза – что в завязке алкаш.С утра обезвожены поры позора.Рыданье подробно, как горный пейзаж,увязший в кириллице, где карандаш,себя истирая в леса и озёра,иную грозу помещает в шалашна вечную вязку то мысли, то взора —в безумие неба, в морщины узораи в глухонемое мычание хора,когда за слезу всё на свете отдашь.

«Птицы – в прошлое, в лето, на юг…»

Птицы – в прошлое, в лето, на юг,а листва, отбиваясь от руки ветвей, на единственный круготрывается перед ночлегоммежду голой землёю и снегом.В лёгком солнце замешкался дрозд —взятки глаз ослепительно гладки,и дыханья шальные лошадкираспускают по воздуху хвост.По ночам выпадают осадкив виде звёзд…

«Деревня дымом в смерть заехала…»

Деревня дымом в смерть заехала,где, снежный хлебушек кроша,мерцает бездна, словно зеркало,когда в него глядит душа.Где иней звёзд ерошит брови,в глазах закрытых карта кровиво тьме с небесной совпадет —никто сегодня не умрёт…Никто сегодня не умрёт.

«О, Господи, не умирай…»

О, Господи, не умирайсвоих животных и растенийи не вперяй без потрясенийтяжёлый, нежный ад осеннийв мерцающий и мёртвый рай.

«Чтобы вырезать дудку из ветки в лесу…»

Чтобы вырезать дудку из ветки в лесу,нужен мальчик-заика и ножик,и река, и чтоб небо щипало в носу,и пыхтел под рябинами ёжик.Скоро дождик равнине вернёт высоту,в одуванчике высохнет ватка.После ивовой дудочки горько во рту,после ивовой музыки сладко.

«Уже зима вбивает в землю гвозди…»

Уже зима вбивает в землю гвоздии сердце из небесной полыньивздымает, как рябиновые гроздинад пустотой. О, ягоды мои!..Жемчужный лёд растёт с ветвей – без створок,бесстыжий свой показывая стыд.Мне снится море. И оно шумитв моей земле, где ночь и минус сорок.И Млечный путь себя сгущает в твóрог,или в творóг, как Иов говорит.

«Взгляд остановлен птицей…»

Взгляд остановлен птицей.Господи, стрекоза…Небо кольнёшь ресницей —Что это? Чья слеза?Вечность – простое чудо:видишь меня, вода?Скоро и мы оттудабудем смотреть сюда.

«Сорока на столбе…»

Сорока на столбе.Ну что ещё тебесказать, когда в окошкосмотрю: вот куст, вот кошка.Как время вдоль водыто пятится, то длится.Вот человек, вот птицаи на воде следы.И, как заведено,скользит с небес пшенопо лунному осколкуиз рук – из первых, ноневидимых, посколькукончается окно.

«У куницы…»

У куницыкороткие ресницы,как у кошки,а ещё блошки,чтобы почесатьукушенное место, а потом, матьтвою за лапку,взяв себя в охапку —спатьи в себе свои сны обнимать:сломанную охотничью лыжу,на реке ледяную грыжу —прорубь, над рекою крышупрозрачную – видно рыбку,она держит себя, как скрипку,упирается в глубину,исполняя во сне улыбкуи крещенскую тишину.

«Деревня пустила…»

Деревня пустилабелые корни в небо.Знать, замесилаквашню для стряпни и хлеба.Принюхивается небостужей, звездой железнойк жизни над бездной…

«Проснёшься ночью – света нет…»

Проснёшься ночью – света нети не было его,как будто это новый свет,иное вещество.Всё исковеркано ледком —красивое зато,как будто кто-то босикомходил. Я знаю, кто…

«Почти отмучившись, отмучив…»

Почти отмучившись, отмучивночь, косоглазую от слёз,проснусь и вспомню: снился Тютчев,и – сажа белая берёз.Тряхнёт скворец, с бесстрастным глазом,плечистым пушкинским плащом:кто долгим прошлым был наказан,тот будет будущим прощён.Душа отбрасывает тело,как дым отбрасывает теньмежду луной и светом белымв его смертельную сирень.

«Земное притяжение с ума…»

Земное притяжение с умаменя сведёт, наверно, после жизни,когда в слезах закончится зимав моей теплеющей отчизне.Ты топишь печь и плачешь. И нигдене находясь, я вижу, как со стономосина разгорается в дожде,пылая в зеркале оконном.

«Ты легко поднимешь руку…»

Ты легко поднимешь рукуна прощанье, чтоб рассечьмир на полную разлукуи на внутреннюю речь.Беспризорник бьёт небольнов створ небесного окна,и звенит в мяче футбольномангельская тишина.И опущенную рукудождевая ищет нить,чтобы музыку и мукунавсегда соединить.

«Собака плавает в пруду…»

Собака плавает в пруду.Я что-то спички не найду.Вот сигареты, пальцы, губы,вот берег, лес, плотина, срубы,вот неба с ласточкой торец,и с чёрной удочкой отецстоит над прудом и в прудуне отражается, покудаплывёт собака ниоткуда.А спички – вот, и это – чудов две тысячи восьмом году.

«Поговоришь с водой…»

Поговоришь с водой,вернее – помолчишь.И чёрно-золотойкачается камыш.И чёрно-золотой,как божьи брови, шмельпод страшной высотойнесет виолончель.

«Режет глаза в окошке…»

Режет глаза в окошке —это распуститсято ли цветок картошки,то ли капустница.Бабочка оживает,распространяясь в ряд,мечется, пришиваетк воздуху влажный взгляд.Всё на живую ниткусшито – не перешить…Высмотреть эту пытку.Выплакать эту нить.

«Как долго лошадь пьёт из лужи…»

Как долго лошадь пьёт из лужи:сначала ноздри, очи, ушисвои, потом кусок небеси в кромку врезавшийся лес.И дождь идёт, у нас бывает —он лупит вкось по пузырям,и лужа ноздри раздуваетнавстречу розовым ноздрям.Целуйтесь, два лица природы, —и жажда жизни, и любовь,пока несут над бездной сводывода и кровь, вода и кровь.

«Уши, особенно мочки…»

Уши, особенно мочки,мёрзнут сегодня с утра.Мёртвая бабочка в бочке.Осень, однако. Пора.Думаешь странные строчки —Боже, какого рожна:мёртвая бабочка в бочке —может, живая она…

«Трава сказала – умираю…»

Трава сказала – умираю,и в ледяном её адуя босиком иду к сараю —как по стеклу в стекло иду.Похолодало – всё прошло.Какое счастье жить без чуда.Какая русская простуда.Какое мягкое стекло.

«А смерть осиной…»

А смерть осинойне отдаёт —сугроб гусиныйсюда плывёт.С другого брегапо синеве,хотя до снеганедели две.Идёт, гогочетмужичья сыть —о Риме хочетпоговорить.Подашь ли голоспо-над водой —летит, как волоссовсем седой…

«В воду врастают ноги…»

В воду врастают ногиженщин, овец, берёз.Слепнут лесные богиот деревянных слёз.От оловянных, снежных,от алюминиевых.Сколько их было, нежных?Сколько осталось их?Чьи это листья, вещи,наволочка, ночлег?Это ложится вещийс неба упавший снег.

«Волынки плач овцы. Грамматика двойная…»

Волынки плач овцы. Грамматика двойная.И ангелов нытьё и визготня.Стоять, стоять, очей из тьмы не вынимая,ступнями отбиваясь от огня.Волынки детский плач. Печаль полунемая.Двуспальная железная кровать.Лететь, лететь, крыло в чернила окуная,и – белое – из бездны вырывать.

«Всё больше интонации, тумана…»

Всё больше интонации, тумана,всё меньше слов, как осенью – вдвоём,как этот подстаканник без стакана:уже понятен времени объём.Где виден лес, там в озере прореха —вернее, в небе, в пазухе его,где осень остывает, словно эхогрядущего молчанья твоего.

«Шёпотом дождь поёт. Значит, вот-вот зурна…»

Шёпотом дождь поёт. Значит, вот-вот зурнавступит и замолчит. Кукла больна. Онасмотрит не из себя, а из земли сквозь насв бездну, и вновь в себя – не закрывая глаз.Пухом земля – земле. Снегом земля – душе.Хлеб с золотой ноздрёй весь отражён в ноже.Осень сошла с ума. Осень сошла с ума.Осень сошла с ума. Значит, уже зима.

«Снег в форме машины едет издалека…»

Снег в форме машины едет издалека,снег в форме деревьев лесом стоит, покаснег в форме мужчины ищет в толпе огняи пролетает мимо в форме тебя, меня,города и деревни, ветра в моей глушибелого – в форме снега – шире живой души, —и переходит в поле, где его из-под векбездны не проморгает плачущий человек.

«Ты откуда, сигаретный…»

Ты откуда, сигаретный,коли губы на замок,мимолётный, неконкретный,умирающий дымок?Только ангел в чистом полежадно курит разве чтоот чужой сердечной болив голубой рукав пальто…

«Поздняя осень. В пейзаже…»

Поздняя осень. В пейзаже,кажется, больше золы,чем чернозёма и сажи,если не трогать углы.Снегом твоим пролетая,вижу в прореху крыла:кончилась нить золотая —белая нитка пошла.

«Упираясь лбом в звезду…»

Упираясь лбом в звезду,чувствую, как тесно Богу.В валенках на босу ногуночью выйду на дорогуи уйду…

«Ты знаешь изначально…»

Ты знаешь изначально —чем глубже, тем больней:не истина печальна,а приближенье к ней.Не бабочек-снежинокмеждоусобный дым,а зренья поединокс безумием твоим.

«Ангелы легче снега…»

Ангелы легче снега,это с утра бывает.Валенок, павший с неба,в воздухе застревает.В воздухе над державой —падает понемногу.С левой, а может, с правой —он на любую ногу.Не на мою, на волчью.Взвою – и снег раздую,чтобы увидеть ночьюпяточку золотую.

«Пуговицу смахнуло…»

Пуговицу смахнуловремя с моей рубахи:что-то её катнулос воротника. Как с плахи.Помнишь ли, переспелая,пальцы мои и телотёплое. Помнишь, белая?Белая – пожелтела…Горлу теперь вольготнейвоздуха ждать иноготам, где в слюне господнейзвук вызревает в слово.

«У кукушки всего одно слово…»

У кукушки всего одно слово,в котором два одинаковых слога:один для мёртвого, другой для живого,а интервал для Бога.С крыши дождь опускает свёрла.Два слога. Прореха. Два слога. Прореха. Прореха. Прореха.Кукушка сама себе горло.Кукушка сама себе эхо.Осень. Льёт. Не отыщешь сушу.Слёз не видно. Читай Басё.Если захочешь увидеть душу —просто выдохни. Вот и всё.

«Что наши мысли? – бред природы…»

Что наши мысли? – бред природы,когда она людьми больна.Взыскует разум мой свободы,а мысль – ничтожна и темна.И бездна ближе в непогоды,и небо плачет без конца.И по воде проходят воды,как призрак призрака Творца.

«Воробьи склевали пайку…»

Воробьи склевали пайку.Слава богу, я никто.Поменяю на фуфайкуи перчатки, и пальто.На фуфайку-невидимку,чтобы с воздухом в обнимку —только воздух и никто.Над обрывом у рекибез смычка услышу чайку.Словно ангел сквозь фуфайкувеет снегом в позвонки.У обрыва. У реки.

«От неба, и огня, и от воды глубокой…»

От неба, и огня, и от воды глубокойочей не отвести с присушенной слезой.Болит лицо земли, поросшее осокойпо циркулю с кержацкою косой.Нет на воде лица. Волна. На ней лица нет:так смотрит с высоты и давит, боже мой,окрестный взгляд без глаз – и он не перестанетбыть светом или тьмой. Быть светом или тьмой.Грядущее – с небес, забытое – из хлябейвычитывать, читать. Из гоголевских стужи зноев расплетать огонь, как волос бабий,до чёрного листа сгоревших «Мёртвых душ».Очнуться. Умереть. И долго ждать ответа:кончается ли смерть? – Кончается. Онане дума и не дым, а остановка света —прозрачного до аспидного дна.И, умерев, взойти в утраченное время,земной короткий век перезабыть спеша,и знать, что наяву не ястреб и не темяупрётся прямо в бездну – а душа.Не пустотою стать, а новой частью взглядаокружного, когда всё видится, когдане слёзы принимают форму ада,а время – форму пламени и льда.

Из второй книги

«Сколько времени там на весле…»

Сколько времени там на весле,капли две – это горькое чудо:не успеешь привыкнуть к земле,как пора закругляться. Отсюдаулетать, потому что зима,убывать, зависая над телом,в чём-то белом, наверное, беломили чёрном, как вечность сама.Или в чём-то прозрачном, в чём, ах,нас выносит в небесную дырку.И – солёные ленты в зубах,чтобы не потерять бескозырку.

«Пахнет ладонь сосной…»

Пахнет ладонь сосной.Кто-то умрёт весной, —чуют иные глиныбездной без сердцевины.В бездне полно тепла —вот она подошлак окнам твоим вплотную,песню поет блатную,что не умрёт никто,так что снимай пальтои облачайся в ватник.В небе уже стервятникк небу стоит спиной —думает, что соснойпахнут пила и рукиу мужика, в разлукес городом и страной.

«Кто-то в печной трубе…»

Кто-то в печной трубеделает на губе,локоть вонзив в колено,траурного Шопена.Сажа не горяча,не горячей плеча —теплится еле-еле,но поперёк метели.Музыка вверх пошла,сажа её бела,и не болит коленоу печника Шопена.

«Меж безднами двумя…»

Меж безднами двумято лодка, то ресницакачается, стоймястоит себе – и длится…Утешь меня, утешь,глагол, своим недугом —своим зияньем межзначением и звуком.

«Запомнишь ли – не мысль, не звук…»

Запомнишь ли – не мысль, не звук,не губ гончарную работу,а исчезающую вдругземную ноту.Чтоб там, где смерть и рождествоещё в одном – в одном сосуде,собой расширить вещество,мерцающее в каждом чуде.И времени знакомый хрустне помешает за плечамиуслышать полное молчаньеиз первых уст.

«Кто-то спросил: – Ну, как?..»

Кто-то спросил: – Ну, как? —ночью в пустом дому.Я говорю: – Никак, —этому никому.Поздно. Я спать пошёл.Просто оставлю свет.И положу на столпарочку сигарет.

«Переведи меня…»

Переведи меняс дождя на детский лепетусилием огня,душа, сомненье, трепет, —коль свет на том – другой,чем свет на этом свете:не вольтовой дугойон порождён, а детиего, во сне взлетев,вынашивают в синий —мышлением дерев —в невероятный иней,иной в конце концов:так речь врезает в строфыи мысли мертвецов,и голоса голгофы.

«Дождик чует наготу…»

Дождик чует наготуженщин, улиц и растений,словно гений, просто гений,пишет воду на мосту:пишет, над теченьем стоя,пишет время золотоетак, что течь невмоготу.

«Плачет коза, поднимаясь в горку…»

Плачет коза, поднимаясь в горку.Кто-то затеял в лесу уборку.Осень. В отхожее сыплют хлорку,чтобы осело. Курю махорку.Вот на окошке заело шторку.Стало светлее. Пусть будет так.Это, наверно, хороший знак:коршун выписывает восьмёрку…

«Ходит музыка по коже…»

Е.

Ходит музыка по коже.Серебрится вдоль дорогчто-то медленное. Божемой, я тоже одинок.Ничего. Я умираю.И, с закушенной губой,непогода пахнет с краюазиатского – тобой.Ты без музыки танцуешь,смотришь небу прямо в рот.Трижды воздух поцелуешь —и собака подойдёт.

«Эта собака не для езды…»

Е.

Эта собака не для езды.Имя собаки – имя звезды.Имя собаки – имя цветкацвета любви и её языка:Словно от зноя зевнула земля.Или собака. Собака моя.Имя собаки – выдох и вдох.Отчество – Бог.

«Позолоченная стружка…»

Позолоченная стружка.Ветром выструганный лес.Заведёт земная вьюшказлую вытяжку небес.Чёрный дрозд летит по краюнеба, белого вдали.Отвыкаю, отвыкаю,отвыкаю от земли.

«Эти пальцы, веки эти…»

А. Решетову

Эти пальцы, веки этионемели в Рождество.Нет на том, соседнем, свете —кроме снега – ничего.Помнят ли при тёмном свете,как зима вползает в лес, —птицы, ангелы и дети…Население небес.

«Медленно, медленно ваза…»

Медленно, медленно ваза,выпав из левого глаза,бьётся. На звук и на светвся распадается. Нет,и на цветы, и на воду,на пустоту и свободуполного небытия…Вечная ваза моя.

«Что-то ещё я хотел… Никак…»

Е.

Что-то ещё я хотел… Никак.Впрочем, уже не важно.Знаешь, душа возмужала так,что умирать не страшно.Стужа слепила пяток ресницв свет, в ледяную ржавость,чтоб не забыть перезябших птиц,чтобы слеза держалась.

«Мороз проницаем и розов…»

Дождю со снегом

Мороз проницаем и розов,но горек расплывчатый вид,где призрак семи паровозовдымит в деревеньке, дымит.И некому утром приехать,и дров остаётся в обрез,чтоб выдуть алмазную перхотьиз оцепеневших небес.И водку ласкают селяне,и стужей душа восстаёт,когда переходит сияньев зияние снежных высот.И зябнет у жизни запястье —до смерти: в канун Рождествасшибаются страшные частибожественного вещества.И смерть наполняет значеньемвсё, что не уносит с собой:то музыку точит мученьем,то бред возвышает мольбой.Чтоб выйти из сердца, когдав своём одиночестве тёмномиголками сыплет водав сосуде мороза огромном.И космос сжимается в домузлами сосны: спозаранкуон вывернет снег наизнанку —и трогает прорубь ведром…За богом случается бог,он тоже не может без бога.И неба хватает на вдохи даже на выдох немного.

«Зима в деревне холоднее…»

М. Никулиной

Зима в деревне холоднее:в сугробах бездна, леденея,сухим огнём отражена.Какая близкая она.Живу в деревне – прямо в небе,о боге думаю, о хлебе.И ангелы средь бела дняс рябины смотрят на меня.

«Погладил печь – спадает жар…»

Погладил печь – спадает жар.Я глину мял и плакал ночью,и на плечах всю ночь держалокругу волчью.Распеленай меня. Темнопод коркой глины, льда и хлебатому, что делает окнонеобходимой частью неба.

«В морозы горький свет: в деревне пахнет дымом…»

Е.

В морозы горький свет: в деревне пахнет дымом,и на веранде пыль алмазная, когдавдруг разорвёт бутыль, а воздух невредимымостанется стоять, как в проруби вода.Без бабочки твой взгляд слоится и порхает —повсюду снегопад, паденье и полёт.Но время – это свет, и он тебя вдыхает.Но вечность – это тьма: она тебя умрёт.Тесня звезду зрачком, поймёшь в краю убогом:что, именем своим, пройдя сквозь языки,Бог остаётся быть двунадесятым богом,вдувающим озноб в живые позвонки.И варежку прожжёт алмазная присыпка,и валенок уйдёт в замёрзший материк.Когда шагаешь, снег кричит – ещё не скрипка,и даже на бегу звучит – уже не крик.На окнах, на садах – повсюду белый дёготь, —любовь моя слепец, любовь моя беглец:ей только обнимать, искать, ласкать и трогать,и очи закрывать всему, что не слепец.С фонариком луна и ангел с сигаретой,как вспыхивает спирт – вот так глядит морози плещет голубым, на кровле непрогретойнаращивая соль земли, морей и слёз.Твоя звезда – с кулак, и тоже пахнет солью,как кровь твоя, в тебе нашедшая тупик.Душа хотела стать звездой, а стала болью,в которую вошла, как музыка в язык.

«В полуслезах, в полубреду…»

В полуслезах, в полубредус подземной музыкой идук другой – неслыханной, небесной —оборонять свою бедуи слушать ангелов во льду…Мне хорошо в твоём адумолчать над бездной.

Из цикла «Елене»

I

Убивал. Великолепил.Забывал. Кричал во сне.Твои губы сжаты в пепел —в сердце, сжатое во мне.Прозреваю. Вырываювзгляд из глаза своего,чтоб обуглилось по краюнашей жизни вещество.Чтобы жгло окно в конвертебелом, снежном, голубом.Что мне делать после смерти,к чьей руке прижаться лбом…В недочитанном романедва забытых мертвеца:я и ты – в чужом тумане,снящаяся без лица.

II

Ищу тебя. Иду по краю,где льёт луна, где льёт левша.Левее – к сердцу. Пропадаю.Сначала тень. Потом душа.Во мне зима. Она сквозная.И я везде. К чему спешить.Как будто умер я, не зная,как эту вечность пережить.

VII

Курю в больничном туалете,тайком, почти на этом свете,где лампочка из-за углабеднее зимнего тепла,где мёртвые ладошки моли,черпнувшие чрезмерной боли,навстречу машут дуракуи сыплют пепел на башку…

VIII

Ангел плюнет в потолок —ох, больничный, ох, высокий.Недолёт. И мотылёкопадает одинокий,белый, серый, голубой,даже палевый немножко…И глядит, глядит в окошкожизнь с закушенной губой.

IX

Мышка больничная, жизнью шурша,ищет пожрать. Зачесалась душау тишины, темноты, немоты,шторок, прикрывших квадратные рты,чтобы беззвучно крича, не вспугнутьсмерти немного и хлеба чуть-чуть,капельку света откуда-нибудь…Ангелу ночью очей не сомкнуть.

XI

Когда я умер, стало мнепонятно всё: в каком огне,во сне, в окне, в каком бредукуда я, Господи, иду.Когда я умер, ты прошлатропою пекла и теплапо мне, по мне, по мне, по мне,по мне – во сне, в окне, в огне…

XIV

Прощай. Что было – не прошло.И не продёт. И вечно будет.Оно тебя ещё разбудити в окнах выставит стекло,и поползут из крупных слёзночных светил дневные лица…Обыкновенный снег ложитсяна деревянный снег берёз.

Из третьей книги

«Я знаю эту дрожь…»

Я знаю эту дрожь.Очей не закрывая —и ты, земля, умрёшь,бессмертная, живая.И сквозь твои перстыпройдут пески и воды,и небо пустоты,и небо непогоды,последняя слезабез боли и печали,которую глаза,как мир, не удержали.

«Где-то глаза кочуют…»

Е.

Где-то глаза кочуют,думаю, в вышине.Ангелы в нас ночуют,прямо в хорошем сне.Спи, говорю, родная,очи закрой – и спи,медленно поднимаясолнце в чужой степи.

«Где очень больно, там светло…»

Е.

Где очень больно, там светло,а здесь темно и не бывало.Я спал и думал: всё прошло,а оказалось – всё пропало.Удушье снов, удушье слёз —до немоты и полной мукипроизносить большой морози в нем клубящиеся звуки.У этой музыки твоизрачки сиреневые… Боже,и ледяные соловьибез оперения и кожи…

«В стену горох, в стену горох…»

В стену горох, в стену горох,ливень в последней своей прямизне.Это не птица защёлкала – богзаговорил во сне.Трогаю капли, на пальцах коплю,складываю в ладонь.Всё, что люблю, всё, что люблю, —это вода и огонь.

«Стукнет с небес дубинка…»

Е.

Стукнет с небес дубинкав бочку. И – боже мой —сохнет твоя рябинка,брошенная тобой.Не с высоты полётаангела, а с земливидно: твоя работа,след от твоей петли.Ливень оплетью длиннойвытянет месяц май.Ночь просижу с рябиной:только не умирай…

«Сад напросился в дом…»

М. Никулиной

Сад напросился в дом.Веткой открыл окно.Что ж, посидим вдвоём,выпьем своё вино.Выпьем его до дна,и – лепесток на дно:бездна у нас одна.Сердце у нас одно.

«К вечеру, пустившему слюну…»

К вечеру, пустившему слюну,к вечности, успевшей удлиниться,звери, насекомые и птицыполную включили тишину.Это голос Бога? – Ни гу-гу.Или спичкой чиркнула цикада?Хочешь, я прощу и помогу? —Господи, не уходи из сада.Помолюсь за Бога моего,чтоб не плакал – вечный, одинокий…Голос у него такой высокий,что не слышно голоса его.Тесно в сердце сыну и отцу —пусть они додумают родное,чтобы постоять лицом к лицу,упираясь в зеркало двойное.

«Всюду Господа белые брови…»