Экслибрис

Ояр Вациетис

Экслибрис

Нельзя не обратить внимания на ярко выраженную космичность Вациетиса. Он в равной мере понятен и латышу, и русскому, и… (больше ни за кого не решусь поручиться) – и в то же время одинаково чужд нам всем. Как конкретная реализация мирового духа, Вациетис – поэт, бесспорно, латышский и никакой другой, но он не принадлежит полностью ни своему поколению, ни Латвии в целом не столько по праву гения служить всему человечеству, сколько по свойству айсберга скрывать под водой пять шестых своего тела. Людмила Азарова-Вациете как-то сказала, что Ояр – это тот случай, когда в одном человеке действительно семь «Я». Легко сообразить, что при взгляде на правильную семигранную призму или пирамиду видишь не более четырех боковых граней…

Антрацит

Antracīts, 1978

Путь

К чему бы я ни шел,я иду пешком.Я ведь хочу прийти,вовсе не –появиться.Вне верст усталых.Вне снов одиноких.Вне встреч с собой.Вне тоскипо тебе.Я ведь хочу зайти,вовсе не –заявиться.Вне расстояний.Вне обочин.Вне звука шагов,твердящихнепроизносимое.Да, я стоптал немалоподметок,но не затоптал ни одногочеловека.

Антрацит

1Проехала машинас каким-то там углем…Я всю жизнь нет-нетда и вспомнюту машину с каким-то там углем.Я изжаждался по одиночеству,и я встретилодиночество ночи в черной накидке.Одиночество порою необходимо,но я захлебнулся ими начал тонуть.По одиночествуможет идти лишь умеющий плавать.Мне было позволенолишь пригубить…Но тут прошламашина с каким-то там углем.2Нет, не пройти мимо// того антрацита.Не я этукучу вырыл,та куча не станет мой домсогревать.Зато антрацит добытв точно таких же шахтах,какие сам прорубал.По точно такому же аду,черному,с блуждающими огнями,за словом идут,за поэзиейи за любовью.И часто в местах добычина поверхность земливыходит только глухой раскат.Из черного колодца счастьявыносят самих углекопов,и неподобающе черными,с неподобающе светлыми глазами,они выглядятв полуденном солнечном блеске…3Вовсе я не из тех,кто мог бы сидеть здесь с лупой,однако сижу.А у меня ведь еще инструмент есть –// только спрятан внутри.Так долго я здесь сижу,что кусок антрацитауже перерос Гайзинькалнс,потом Эльбруси теперь, противнопоблескивая, как автоген,выситсянад Гималаями.Больше не сыщешь сходствасо стеклянной горой,где конь золотой годится.Ни с чем больше нету сходства –того, что я ощущаю,тоже не объяснишь.Нет,пока я не подобралсяк бесконечному,но определенно ползу вперед.Не то, чтобы я понималбесконечность,однако вижу,откуда растет антрацит,и чувствую то, что положено,глядя на звездные пляски…Что-то в них от меня самого,так же, как в черномискрящемся антрацитеили Млечном пути,научиться ходитьпо которому пока невозможно.

Серого цвета

Я превратилсяв одно-единственное серое око:                   из серых луж                 пьют серые голуби;               серый дождик             серые лужи           вгоняет в серую дрожь;    на горизонте  из серых башенсерая клякса…Серый туман,клубясь, наползает,как пепел пожарища…Я превратилсяв одну-единственную серую ноздрю:               ворсинки шарфа             меня щекочут –            как в двигателях сожженный бензин;           серые пятна         на досках лесов –       как будто плотник прошелся;запах гари –вчера в этом городедень загорелся, скроенный наспех,и я в этосерое утро// вчерашний угар вдыхаю.Он – старый солдат,проснувшийся от всего только лишьболи в костях,ноющих к перемене погодыв местах ранений,которые многих на той войне выжглидотла, –он тоже чует запах горелого.Он – мчась по ступенькам –еще выстраивает те формулы,что заставят шататься фундамент физики,скрепляя который,сгорели многие, –и снова воняет гарью.И по всей квартире,по всей улице,по всему городупаленого серый запах.Я просыпаюсьв час предрассветных сомненийи по уши зарываюсь в серый и рыхлый пепел,по которому мы ежечаснои ежеминутнобредем к своимсобственным радугам.Мы каждое утро,порядком еще не проснувшись,влезаем в этотвчерашнийгустой серый пепели, почти не задумываясь,трамбуем его,превращая в асфальт на сегодня.

Прийти

Все выбираю – с какой сторонывойти, возвращаясь, в Ригу?И еще – в какую –бодрую или сонную, в лучах солнцаили лучащуюся огнями?Это ведь важно – как войти.Таким образом,как именно того хочется,чем именно дышится –травой луговой или жесеном, алый тымак или камня холод.Такое богатство – когда есть из чеговыбирать средиотсутствий и расставаний,щекочущих спинужарких мурашек,когда Рига входит в сон миражами.Тогда неважно – сладким ли, горьким,лишь бы – пробитьсятуда, где сердце прописано –пролиться дождемили кротом прорыться.Это, похоже, единственное, к чемуникак не привыкну.

Сон о войне после войны

Ах, вы,сны о войне,о войне после войны,так долго не шли вы,а теперь идете,так неоспоримы,как родимые пятна,по телу живомус кожей выжженная печать.Ах ты,войну по-другому видевшаяи меня сейчасежесекундно видящая,следом за мной идущая,зачем ты входишьв сон этот,мне одному устрашающе свойственный,так, как свойственныостальным язва и головные боли?Ах ты,вечное возвращенье назад,несгибаемо честное,неважнодень ли, ночи ли черный деготь.Ах ты, запретная невозвратность,аистовая трясинадомой зовущая,// из совестей совестливейшая –Ах ты, непроглядная ночь,ах ты, шлюха,мальчишкам и бандитам,ах ты, автомобильчик,не газик, не грузовик,из тех машин,что мы изобретаемво сне.Ах ты, дорога,сквозь черную ночь,с вырубленными огнями,лишь по наитию.Ах ты, ездачерез тот лес,что никому не объехать.Ах ты, непоправимое,что может случитьсяспустя мгновение или два.Ах ты, трос,что, должно быть, натянутза поворотом.Ах ты, выстрел,столь неожиданный,что глазом и не моргнешь.Ах ты, рука моя,пустаяпротив той,в которой оружие.Ах ты, оружие,когда тебе хочется, ты// блюешь свинцом.Ах ты, чувство,в котором и страху-то,что капля водына ведро молока,но все же мутит.Ах ты, великое бессилие,жуком о стеклодо головокруженья,против случая не попрешь.Ах вы, высиженные бессильемвши-мурашки,ползущие по спине.Ах, влажный ужасотчаянья,когда они станут мучить тебя,войну по-другому видевшую,как они смеют тебя –нездешнююздешние…Ах, беспартийные стоеросовые дубы,для вас единыпропасти страстии преступления…Ах вы,сны о войне,о войне после войны,у вас свой заграничный паспортдля путешествий во мне,и мои пограничникине имеют вас прав задержать,// есть чья-то виза в том паспорте.И кто посчитается с тем,что моей визытам нети не будет.

Зов севера

Как так –не стремиться на Север?Кто бы к чему ни призывал,но может ли дитяне стремиться к речи,может ли цветок не бытьцветостремительным?Ведь там в мерзлотележат мои мамонты,ведь там мои штурманымерзли и замерзали.Север это вам не ремесло,не экскурсия,для меня он как для компаса –краеугольный камень.Как и северное сияние,доверие не разрубишьна частии с любви не получишь сдачиили размена,один-единственный разбудешь оставаться безучастенк зову ближнего –// по смерти.Избыток жидкости вымерзает –даже слезы,наши жилы здесьскручиваютсяперекрестно,парсеки космоса съеживаютсяи облезают,чтобы дошло, наконец,как это все-таки меж людейчестно.

Густая краска

Я топаю в самой гущепо магазину,по рынку,в кино на поганый фильм –мне нужно густую краску.К черту прозрачную акварель.Мне нужно краскугрязную,глинистую –писать тяжелого человека.О которого пачкаютсяглаза и мысли.Который самв помоях из чаши жизникрепко увязи липнет к нашим подошвам.Но глаза видят,мысли бегут,планета вращается,и нашей походкепока еще присуща легкость косули.Потому-то нельзя мнетяжелого человека писатьлегкой краской –господи, так ведь недолгозажилитьцентнер-другой.И вот я топаюза плотной краской –писать тяжелого человека,его значительность,его беспомощность,нашу нежностьи нашу силу.

Миг

Был на лице, мелькнувшем навстречу,изысканно странный рисунок замечен…И на пути, к горизонту ведущему,все становится прощеи лучше.Вечер, что прежде был хмуро насуплен –теперь светлячкамизелеными сыплет.Так.возьми и дай мне,пылинке скучной,летучую, как небо и запахи,душу.Сползает с вершин твоих льдов пеленаи можно увидетьулыбку вечности.Я наверху.Сфокусирован наангельском вечере, мной не замеченном.Дьявольский вечер,вот вьются по ветрупо-над Ригой башни// тройками.А был единственный –не забыли –изысканно странный рисунок из лилий.

Мельник уходит

К вечеру мельник белый весьв муке с головы доног.И облаком улетело всето,что смолото в срок.И стол еще теплыйот хлеба и неба погасшихвойн.И мельник растапливает печьи молча смотритв огонь.Эй, а ну-ка, тише пусти конямимо мельника,который смотрит в огонь.Но не останавливайся, ни всадник, ни пешеход, –как бы ты сам не начал смотретьв огонь.Там, понимаешь ли, знают без тебявремя призвать своихзаглянутьв огонь…

Покой

Я искал покояпо всей комнате,залезал под диван,ворошил старые книгии разобрал телевизор.Но я же пристраивал его,стараясьоставить под рукойна всякийпожарный!Чтобы не сгнил,не достался мышами юным натуралистам,эти препарируют сразу,ну а кому тут нужен покойс худым животом?В данный моментя отклеиваю маркиот старых конвертов.Иногда под ними что-нибудь есть.

Время сирени

Давай я проведу тебясквозьтриумфальную арку сиреней,процедим сквозь неенежную розу майскихрассветов.Я не любитель букетов –нет вазы проще и откровенней,нет более пьянящегонапитка, чем этот.Давай напьемся им дообнаженности души дыханий,а после умоемся грозой,цветущейс утра.И мы определенностанем такими нами,которым уже больше незачемумирать.

«Меня отыщешь синей лунной ночью…»

Меня отыщешь синей лунной ночьюи вымолишь мне у сосны прощенье,и, как туман, опасность рассосетсячто в бритвах льда звенела под ногами,как выводок холодных диких пчел.Меня под ветром из кусочков сложишьна бесконечно сером поле снежном.Мы в этой жизни и по смерти вместе,тот, кто спешит, в отставшем остается,чтобы по нам сквозь васильковый пепелвзошла тоски горячей синева,в которой любят кувыркаться черти,когда едва родившийся слепой комочек вдругпару васильков ко лбу приложити видит, что в высоком небе сотнипылающих хвостов обращены к земле.

«Береженого бог бережет…»

Береженого бог бережет –перед мертвой птицейя обнажаю голову.Быть может, ее убил голодв тот час, когда ядоедал свой завтрак.Быть может, морозв тот час, когда тынатягивала перчатки.Само собой, я тут вообщени при чем, –береженого бог бережет,так или иначе, Он смотрит.

«В конце непопулярной улицы…»

В конце непопулярной улицы,на невоспетом углу,на неприметном деревесгрудились птицы,отправляясь на юг.В их измученныхсилуэтахпрочитывалось тяжкое бегствоот морозов.В желтые листья выпалк корнямрябиныих певчий корм.Горьким сокомобагренными ягодамидерево договорилось с птицамимолча.И сказало –пусть они пьют, клюют, хватают, тащат…Ведь их путь непройден и наполовину.И птицы молча бралиягоды по// половинке.В конце непопулярной улицы,на невоспетом углу,под неприметным деревомя постучалсяв твоюнезаметную дверь.

Сделай

Заряди в магнитофонленту с воем волков –побежит косуля.Стяни с небес истребитель –стань магнитом.Проверти пальцемдырку в плоском камне –мельничный жернов.Собери крылья мертвых бабочек,пусть к детям сныцветные придут.Обвейся цепко вокруг осиземной –будешь хмель.Но прежде всего протри глаза,чтобы замечать,подверни рукава, чтобы делать.Как сказал мудрец –необычноеначинается с простых манипуляций.

«Листопад, диктующий условья…»

Листопад, диктующий условья,в лихорадке осени раскис.Снова телефон исходит кровью,бес полночный снова крутит диск.Я, как волк, луною загнан снова,рыщущий, голодный, жадный снова,и тебе в глаза смеюсь я снова,синий голый лед холодных снов моих.Телефон всего нежнее в полночь,и цветы, что мне терпеть невмочь,так бесстыдно пахнут только в полночь.И да – к черту, тихая святая ночь!Возвращаются к корням своим деревьяи текут к своим истокам реки вспять.Телефон опять в полночном гневе…Нет, не телефон –земля в осенней лихорадкеперелетных птиц устала звать.

Я сажаю дерево

Памяткой о дикарях яего сажаю,на память огибких, жонглирующихлентами дыма кострах ясыплюземлю к его корням.Тотемом своего образамыслей яего высаживаю.Пройдут векаи меня в них не будет,пройдут векаи никто не станет делатьтого, что делал я.Но я это делал.И если далекий потомоквозьмет вдруг и спросит:– Да что это – дерево? –то под землей вздрогнетмой прах.Ибо он будет призван.Я сам, пока еще жив,спрашиваю себя раз за разом:// – Да что это было? –О том, что сам всегомгновение назад уничтожил.

Осенью этого года Вациетису исполнился бы 81 год. Как между Землей и спутником, обращающимся по дальней орбите, расстояние между ним и нами за последнее время существенно не изменилось. Почти не меняется и сам характер взаимодействия, хотя уже начали сбываться некоторые из его пророчеств, а многие строчки, напротив, безнадежно устарели. Важно другое. Давно замечено, что в маленькой Латвии имеет место следующий математический факт: почти для каждого рода человеческой деятельности либо найдутся один-два человека, обычно хорошо известные, закрывающие его полностью, либо эта деятельность вообще никем не поддерживается. У Ояра, как высокопарно это ни звучит, в графе «род занятий» было написано: совесть нации…

Правописание молнии

Zibens pareizrakstība, 1980

Войдем в это лето

Давай войдем в это лето,вечное лето,что было прежде леса и ветра,что было и грелопредкам руки,в мозолиодетые.И сложим каждый свое тепло,тепло заячьеи тепло речноес теплотой человечьей –как мы без слов условилисьночью черемухина мосту столетий.То, о чем там условлено,без слов условлено,есть призваниетвое и суть;и всеми голосамитвоему кворумусделка на мосту повелевает:будь!И мы сотрем паутину,рутины патинувдвоем на пороге,чисты и просветленныв лето войдемтрепетно, какесли бы нас ожидалибоги.Вечное это лето –божественно,взгляни,как облако реет гордо,войдем с тобой,вольный мужчинаи вольная женщина,а вовсе не гонимые алчбойоторвы.IIАлчбой гонимые перекати-поле, оторвы,доля их жизнь или кошелек.И не облачные нимбы реют гордо,но ореол мученика,уготованный лету.И, стоит мне молчатрусливопозволитьвсем этим лес жечь,зверя бить,воду мутить,то уже и намине рожденнымдетям по золе к лету// своему придется ползти.Лето ждеттенью мертвой, саваномчеремухинад падью в омуте.– Надо бы,надо бы вам наскрести вотстолькожалости, чтобыобо мне вспомнить!IIIМое лето,вечное летопра- и прапрадедов,пра-, прапрабабушек,правнуков, правнучек,океан безбрежностеймоих, тывечное лето,не смей о смерти!С тобой умрутвсе былые, грядущие, сущиенежности.И у земли разорветсясердце.

Всё впору

Ребенок и голубь.Охота.Попусту – знают оба.Мне впору такая охота.Мне всё впору.Яркая оплеуха солнцана ящике мусорном.Впору.Не знаю,куда их суну,но впору тот запах,тот шорох,что воровато лезет мне в ноздри:– Знаешь, а снег тает. –И та, уходящаявдаль аллея с вечностьюзаподлицо.И даже вечность,что через дорогу бережно дедокнесет как яйцо.Всё впору.Вот-вот мне придется сотворить мир.А у меня, как назло, пока нетни запаса пиломатериалов,ни тех семи дней,что были у Бога.

«Есть у меня дикорастущего…»

Есть у меня дикорастущегозлака свободапосреди этой ночной пустыни.Корни рвутсяк подземным истокам,голова – сквозь облако.У ног –озаренные звездами простыни.Есть у меня неприрученногозверя свобода,посреди полночного города.Одни тени заставляютбесшумно крастьсяпо-кошачьи,другие огни заставляютзатаиться в тенипо-тигриному,третье чувство восторга –стрижом выстрелить в воздух.У меня свобода,у меня естественныйсобственный ритм.Я подстроил сердцек этому ритму,чтобы безжалостнаявселенная, проснувшись,// чужого не навязала.Нет, мир не так уж плох –просто он по-отцовскииспытывает мою стойкость.

«Мне доводилось…»

Мне доводилосьне соединяться и не смыкаться,но –коротко замыкаться,и тогда расплавляютсяконтактыи – мое время сгорает, в товремя как нам с тобой нужнобыть единым целым.Это не от невнимания,но – от спешки,от страха задержатьсяи быть задержанным.Стало быть, не из-за апломба,а нашего спокойствия радия в каждомновоприбывшеммерю токи крови.Нет ничего опаснейкогда двоих вдругзакоротит.

«Как перелетные птицы…»

Как перелетные птицытуманной веснойк руинамв несуществующую больше Елгавувсе же вернулись,так сегодня,вчераи завтра куда-то возвращаютсялюди.Как перелетные птицы –с печальными песнями,звонкимиили глухими,к руинам возвращаютсялюди.Сегодня,вчера ли,завтра –стыдясьсвоей птичьей доверчивости,возвращаютсялюди.Я тоже,бывает,курлычу, как перелетная птица,мой крик печален –кто знает,может, я возвращаюськ руинам?

Ожидание

Над черной тушьюречной уснувшейя жду, что начнется пахота,и журавлей,которым давно бы порабыть на суше.Я жду серебряного параполейи серебристогожаворонка.Жду упорно, наверняка,и от этого делаюсь тонок,как стебельтой земли,на которую едва смелвыползти,но в которую войдусмело.Я верю,что, приходясь сыном ей,не солью или алмазнойжилой,бываю трава-мураваи бываю –прель,но почти никогда –// не выжига.Я кровью и плотьюей принадлежу,надеждамии наваждениями,над черной тушьюречной уснувшей,я в ожидании еще одногосвоего рождения.

«Отапливаемые центральным отоплением…»

Отапливаемые центральным отоплениемникогда не бывают согреты,как нужно –где только можно,когда только можно,они разводят костры,и плывут, плывутв этом живом огне,и смотрят, смотрятзастывшими глазамив этот живой огонь,с ностальгией,с эмиграциейв этих застывших глазах.Господи,пожалей их, они так красивы.В разжигании огняесть свои первоклассники,гимназисты,магистры,академики,мэтры и подмастерья,но нет несогревшихся.Разводят огоньчем угоднои, в общем, всюду,он хорош для всего:варить еду,сушить одежду,сунуть рукуи клясться.Это уж как когда.

«Чтобы я еще раз прыгнул в огонь…»

Чтобы я еще раз прыгнул в огонь –зарекаются обгоревшие,стонут и стенают ночами,отращивая новую кожув невыносимой борьбес нешуточной болью,и невообразимаяэта борьба без конца,нескончаемый этот плач,а также ужасные ожоговые раныдокучают.И – едва боль проходит –ты бросаешься на поискиеще какого-нибудьогня.

«Я рад…»

Я рад,что тогда ошибся,и то, чего я боялся,вышло зверью на пользу.Я боялсятех красных ягодна снегуи выше –в стеклянных сучьях,ибо, будучи человечьей породы,я видел тамкапли крови…И –как стынущей краснойкартечью стволы набиваетголод…И голодная птицастынет, превращаясьв ледышку…Оказалось –красные каплина снегуи выше, в стеклянных сучьях,и есть те самые угольки,у которых любая птицаможет греться// до весны,пока я не вышелжечь и палить повсюдумои костры зеленого цвета,несущие, отцветая, красные углижизни.

«Пальцы сплел я на затылке…»

Пальцы сплел я на затылке,под небесным синим душемсамого себя придумал.За Двиной в садах укропа.Зонтики античной вязкикружева плели над нами,тени стройные бросая.За Двиной в садах укропа.Бабье лето резким светомписьмена укропных кружевмне на коже выжигало.За Двиной в садах укропа.Так, расписанный по брови,сам собой я был прописани по новой переписанза Двиной в садах укропа.

Закрыты глаза

Закрыты глаза, и поезд идет обратно!..Ты. Билетная касса.Ты. Трамвай до вокзала.Ты. Чемодан. Собираешься.Нет. Дальше!Прошлый новый. Год.Позапрошлый.Нет. Дальше!Выбегаешь в одной сорочке.А мимонастоящий красивыйпахнет первым бензином.Тебе страшно,что всё – понарошку.Ты спряталась в ивах,Все равно страшно.Ты летишь, вцепившисьв крылья бабочки.Тогда былитакие большие бабочки.И, стоя на ровном месте,видишь лишьщемяще зовущие пропасти.Открыты глаза, мчит поезд на всех парах…Но, стоит закрыть,то опять обратно.

«У тебя дожди…»

У тебя дожди.У тебя –я знаю – дожди.Я иду по сухим пескам,жарким настолько,что подошвы горят,жарким настолько,что высыхает взгляди у тех, что плакали,белая соль в глазах…И жар в этихсоленых глазницах.У тебя жегрибные дожди,я знаю – грибные дожди,иначе откудавзялась бы эта радуга междунами?

«Буду любить тебя…»

Буду любить тебяв желтых соцветьях,спрячу тебяв желтых соцветьяхот желтых зрачковкота лесного,от мертвой иволги желтойспрячу.Белую, белую тебя спрячуот пожелтенияи рассеянияветром желтым.Любимая,буду любить тебяв желтых соцветьях!

«Покажи мне сторону…»

Покажи мне сторону,где закат живет.Наглухо заделаю ее,мне бы не хотелось,чтобы солнце село.Бега тонких стрелокмне бы не хотелось.Пульс такуюрезкую выбивает дробь,из календарей,из часов-минут выбывает время.Время это кровь.

«Не плачь…»

Не плачь.Ты соснам моим над обрывом подмыла корни.Хватит.Уже и вода зацвела корягами черными.О нихразбивается круглое лунное блюдо.А те,что промышляют орехами на берегу,в омуте, полномкоряг, купаться не будут.Не плачь.Пока что.

Тебе

У меня есть щемящее, щемящее чувство,что вселенная, в которой я обитаю,много раньше твоей может быть разрушена.Никто не спрашивал – так уж вышло,ты же да не останься одна и грустна –море нежности из берегов не вышло.Тем уже, что случилась ты у меня,век мой оправдан, свят и солнцем пронизан,и я перед ним смиренно склоняюсь.Спокойно протягиваю смерти руку,ведь наша близость близкого ближе,что всё одно исключит любую разлуку.

«Твои слова меня…»

Твои слова менявлекут, словноволны, вплавьв мистическом светеЛуны –         в них весомость, в них невесомость, и         память скользит вдоль ресниц снежной         совой, я застыл на месте, а ты меня         несешь и несешь еще и еще…Твои слова меня         обжигают, как клекот поленьев иззябшие         руки решившего клясться, отогревают         их для восхожденья, сдирания кожи, я         должен быть на вершине, где встала,         лавиной застыв, и зовешь, и зовешь еще         и еще…Твои слова меня         ранят, словно шипы ладонь без         перчатки, я бьюсь о них птичьей грудью         жемчужной, скоро по ней прольется         оранжевый жемчуг, ведь слова эти         рвут, продираясь к кровному братству,         пожалуйста, рви меня, рви еще, и еще, и         еще…Но глубже всего пред тобой менязаставляет склониться до самой земли         та тишина между слов, та нагота         между слов и то, что позволено мне в         обнаженности этой до боли счастливой         застыть, ожидая – что же еще, что еще и         что еще…

Богам трудно общаться с людьми без посредника: у нас слишком разные системы отсчета. К тому же боги стремятся сказать всё сразу, не указывая адресата. Вот и садился один человек каждое утро к окну, и, раскрыв школьную тетрадь в клеточку, приступал к расшифровке высочайших посланий, пытаясь понять, что именно адресовано нам, а что – Альфе Центавра. Как всякому истинному ученому, Ояру присуща мягкость, граничащая с гетевским всепрощением («тот, кто нас однажды понял, сможет нас простить»). Это не ложно понятая объективность, а результат необходимого остранения объекта изучения. Поэтому даже категорический императив преподносится им в форме напоминания. Впрочем, за это отчуждение от других в конце концов приходится платить – отчуждением от себя самого…

Си минор

Si minors, 1982

«Хоть бык недоенный ревет…»

Хоть бык недоенный ревет.Хоть ноги обжигает лед.Хоть мрак смел в сердце окопаться.Хоть точит слезы береста.Хоть точит лясы высота.Хоть враг мой сел со мной брататься.Хоть губы и сулят приют,но руки плоть пустую пьют,хоть не стремятся опускаться.Хоть смерть и та у нас одна.Хоть жизнь на век лишь раз дана.Осмелюсь я не испугаться.

Доброе утро

Здорово, река!Здорово, коряга старая!Здравствуй, в реке не живущий рак!К лицу ли мне, темному,ясное завтра?Я пока еще сумеречен.Я не знаю пока.Еще не отдраенавчерашняя копоть,еще не вычищендорожный плащ,еще по-прежнему плачутнедавнишние сироты…Я пока что сегодняшний и вчерашний.Оттого я так рано поднялсяприбратьсяво вчера и в сегодня,что бы в моевремяпоспеть вовремя.Время не знает жалости.Время карает своих должников.С ним не шути.

«Кто рано встает, тому Бог дает…»

Кто рано встает, тому Бог дает.Этой ранью ты и сам ранний.Этой ранью ты и самсветом ранен.Затянувшийся было век всётот же,но подтянути весь на грани.Смерти нет.Ели пахнут свадебными венками,и лаской сочитсяутреннийдождь.Встречайся с собой лишьранней ранью в тиши,чтобы не изувечить,не проворонить,не выплеснуть вместес пеной.Такой покойранней раньюна почте души,хотя уже распакованыписьма иныхвселенных.

Разденем еще одну

Разденем еще одну осень,посмотрим,что там внутри.Голубые мечты.Голубые тетради.Опять пора в школу?Голубое небо.Разве я там еще не был?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».