Корнями вверх

Сергей Строкань

Корнями вверх

Сергей Владленович Строкань

Родился 14 сентября 1959 года в городе Новомосковске Днепропетровской области, в 1982 году окончил Институт стран Азии и Африки при МГУ по специальности – востоковед-филолог. В настоящее время проживает в Москве.

В студенческие годы посещал поэтический семинар Кирилла Ковальджи в журнале «Юность», вместе со старшими товарищами Алексеем Парщиковым, Иваном Ждановым, Александром Еременко, Марком Шатуновским, Юрием Арабовым и другими пытаясь расширить рамки традиционной поэтики средствами еще только заявлявшего о себе метареализма или «метаметафоризма».

В 2010 – 2011 годы – участник клуба поэзии Stella Art Foundation.

Стихи публиковались в журналах «Москва», «Сибирские огни», «Дети Ра», альманахах «День поэзии», коллективных сборниках и антологиях.

Победитель телевизионного поэтического турнира «Стихоборье» (декабрь 1996 года, жюри под председательством Юрия Левитанского).

Автор поэтических книг «Белый свет», «Прощание с зимой» и «Осень, сентябрь, Осирис».

Победитель Международного поэтического конкурса Максимилиана Волошина 2010 года в номинации «При жизни быть не книгой, а тетрадкой».

Член Союза писателей России

Диверсификация художественного производства

В начале 80-х на «студии Ковальджи», в редакции журнала «Юность», чтобы тебя заметили и запомнили, надо было пройти нечто вроде инициации. Здесь доминировали метареалисты – Алексей Парщиков, Иван Жданов, Александр Еременко. Можно было бы назвать другие достаточно известные имена.

Но любая попытка назвать всех заранее обречена на провал. Она равносильна тому, чтобы кого-нибудь не назвать. Молодая неофициальная литература не имела жестких организационных форм. В нее не зачисляли. К ней присоединялись. Не путем заявления о намерении вступить в несуществующие ряды и быть внесенным в отсутствующие списки, а с помощью стихов.

Некто писал стихи, которые признавались стоящими, и становился своим. Не в результате голосования и даже не в кулуарах. Это было больше похоже на свершившийся факт, с которым трудно было не считаться. Если с кем-то можно было не считаться, особо не церемонились. У Сергея Строканя лично для меня такими прошедшими инициацию стихами стал «Урок географии»:

Шара земного измятую рваную картуПомню распятой на гвоздиках классной доски,Круглая пыль шевелила губами под партой,Хлопала дверь, колебавшая материки…

Это стихотворение о ветхой карте мира, которую вешают на доске во время уроков географии, постепенно истлевающей и, наконец, окончательно развалившейся на части и рухнувшей на пол. После чего «уборщица тетка Полина» отправляет ее в мусорное ведро. Можно вообразить себе вызванные этим исполненным символического содержания происшествием хохот и радостные вопли, нарушившие тишину урока, впрочем, оставшиеся за пределами собственно стихотворения.

Рискну утверждать, что литература нашего поколения выросла из прорех школьной дисциплины. Даже, еще точнее, из пассивного школьного непослушания. Хоть к тому времени все мы давно уже отучились в школе. Большинству из нас было прилично за двадцать. А самому старшему – Ивану Жданову – даже чуть-чуть за тридцать. Но десять лет, проведенных в школе, были все еще значительной частью нашей сознательной жизни. А Сергей Строкань вообще был младше многих из нас. К тому же «Урок географии», судя по датировке (1978 г.), и вовсе был им написан в девятнадцать.

Пассивное школьное непослушание не было протестом и вообще какой-либо солидарной формой борьбы с режимом. Это был вдруг помимо и до нашего прямого участия образовавшийся люфт в бескомпромиссном тоталитарном идеологическом прессе. И с бессознательной подростковой восприимчивостью наше поколение ощутило этот люфт, не особо понимая его природу. Просто вдруг стало можно то, что раньше было нельзя.

Сейчас, по прошествии многих лет, стало очевидно, что произойти это могло только в силу катастрофического обрушения гиперреального. Именно его обрушение и есть подлинное содержание «Урока географии». Когда я впервые услышал эти стихи, термин «гиперреальность» еще не был в ходу. А содержание стихотворения могло истолковываться просто и поверхностно, как телячий восторг подростка при виде низверженного атрибута дидактической назидательности и догматизма, символизировавшего все безнадежно архаичное, что только было в окружавшей нас действительности.

Но за истлевшей и распавшейся на куски старой географической картой маячило совсем не символическое, а самое реальное, какое только может быть, разрушение той системы, в которую была встроена наша жизнь. И происходило оно не из-за чьего-то злого умысла или организованного возмущения недовольных масс. Рухнула под собственным весом и до сегодняшнего дня продолжает разрушаться пронизывающая все наше существование, самыми разнообразными способами структурированная гиперреальность. Т.е. рассыпается не только ее архаичная идеологическая версия, которая процветала в нашем многострадальном отечестве, а вообще любое цементирование символического, попытки придать ему конечные формы, где бы и в какой бы своей разновидности это ни проявлялось.

Сегодня мы видим, как везде сплошь и рядом меняется, не успев утвердиться и затвердеть, содержание интеллектуальных парадигм, переиначиваются термины, меняется семантика слов и лексическое наполнение языков. Гиперреальность проиграла соревнование с реальностью. Ее претензии на равноправие и суверенитет оказались беспочвенны. Она непрерывно деградирует. И обветшавшая географическая карта из стихотворения Сергея Строканя – это не просто ее символическое выражение, т.е. символическое выражение символического, что само по себе нонсенс, а плоть от плоти самой расползающейся по швам гиперреальности.

Разумеется, только намного позже мы прочли об Альфреде Корзибском и его дихотомии карты и местности. Только потом рухнул Советский Союз и распался социалистический лагерь. И все геополитические экспликации «Урока географии» стали реальностью:

Шел от Европы бумаги истерзанной запах,И собирался под горлом в опилковый ком,Польши отклеился край и тянулся на ЗападПод проникавшим сквозь плотную дверь сквозняком.

И дальше:

Помню, когда у Европы одна половинаРухнула на пол, не в силах висеть на ребре…

А ведь в 1978-ом еще ничто не предвещало падения Берлинской стены. Но этого и не требовалось. Совсем не эти экспликации делали стихотворение онтологически достоверным, а «уборщица тетка Полина», которая в конце отправляет развалившуюся географическую карту в мусорное ведро. Ее появление и есть прямое безжалостное вторжение реальности в еще недавно претендовавшую на статус истины в последней инстанции гиперреальность. При этом лирический герой, как и весь класс, как преимущественно все поколение, наблюдает за этим из-за своих парт со стороны, т.е. проявляет то самое пассивное непослушание.

Вероятно поэтому никто из моих товарищей не был диссидентом и не испытывал к диссидентству шестидесятников ничего, кроме обыкновенного любопытства. Это позднее концептуалисты увидели смысл в том, чтобы помогать разваливаться гиперреальному. Но метареалистам не представлялось осмысленным помогать разваливаться тому, что и так разваливалось само.

Любая имитация активного участия в помимо нас, даже в нас самих идущем процессе отдавала спекулятивностью и попсой. При этом ведь нельзя же всерьез добиваться полного упразднения гиперреального. Или поставить процесс под контроль с помощью водружения на месте идеологического какого-либо иного специфического дискурса.

Непрерывная эрозия гиперреального не только не контролируется нами, но даже контролирует нас. И ее демиургом становится «уборщица тетка Полина». По крайней мере, это одна из ипостасей этого внешнего по отношению к нам всем полноправного субъекта. Это она приглядывает за порядком в пожизненно посещаемой нами школе. Утилизация символического и похороны его отходов в мусорном ведре – это ее рук дело. Это вечная игра непрекращающегося перетекания реального в гиперреальное и обратно. Их одновременное присутствие в любой точке пространства/времени. Вот что является предметом описания для метареалиста.

Примечательно, что первые соотносимые с метареализмом стихи Сергея Строканя были написаны раньше моих. И это при том, что он младше на целых пять лет. Если «Урок географии» датируется 1978-ым, то мои самые ранние стихи, которые я включаю в свои сборники, писались в 1980-ом. Просто я на несколько лет раньше оказался среди метареалистов. И в силу этого мои стихи стали известны прежде его стихов. Этим объясняется сложившаяся ситуация моей не только возрастной, но и мнимой художнической приоритетности.

Но в действительности это ему впору писать предисловие к моей книге, а не мне к его. В 1978-ом я еще не написал ни одного из получивших признание у моих товарищей стихотворения. Это значит, что с самого начала Сергей Строкань был не только моложе, но и одаренней меня. В более раннем возрасте, чем я, и раньше меня он писал стихи, в профессиональном плане состоятельнее моих.

В эту книгу включены стихотворения 76-го, 78-го, 79-го годов, которые запоминаются искусной метафорической инструментальностью и материализованностью деталей, свидетельствующих о зрелости довольно молодого еще автора. Среди них практически безупречный «Двор»:

Чешуя влажных окон блестела на солнце, как масло,Зелень хлопала жабрами – так, в двух шагах от Днепра,Еле вздрагивала и в кошачьих песочницах вязла,На песке задыхалась огромная рыба двора.

А посреди «рыбы двора» сидел «дядя Вася» – демиург местного масштаба «с неоновым синим лицом» – и забивал козла на дощатом «доминошном столе». Но это только казалось, что это обыкновенное домино. Сочетание его костяшек, как сакральные руны, предопределяло судьбу местных обитателей. Здесь все затянуто в один тугой узел. Развернутая метафора «рыбы двора», задыхающейся на прибрежном песке у становящегося погребальной рекой Днепра, по которому «шли суда» и «в гробах уплывали соседи». И хриплый выкрик «рыба» дяди Васи. И костяшки домино, из которых складывается в конце стихотворения «рыбий скелет».

Все это свидетельствует о ранней предрасположенности к профессионализму. Но имеет и обратную сторону медали. Поскольку не только способствует написанию помеченных незаурядной одаренностью стихотворений, но с легкостью вписывает самого автора в институциональную составляющую гиперреальности. Профессионализм и гиперреальность лежат в одной плоскости. Корреляция профессионализма и символического обмена очевидна. И эта корреляция проделывает с Сергеем Строканем одну из своих классических разводок.

Будучи родом из провинциального украинского города, он поступает в ИСАА – один из престижнейших отечественных столичных вузов, с успехом заканчивает его и получает назначение на работу в Шри-Ланку. Поездка на работу за границу для граждан нашей страны была одной из самых заманчивых привилегий. Тем более, Индия – это еще одна, помимо поэтики, неформальная увлеченность Сергея Строканя. Таким образом, благосклонное, но стремительно ветшающее и шамкающее отечественное гиперреальное на несколько лет вырывает его из актуального литпроцесса.

Этот отрыв сперва не особо сильно сказывается на нем. Он наносит ущерб обороту его имени в литсреде, но не качеству его поэтического письма. Одно из самых любимых мной стихотворений Сергея Строканя инспирировано отдаленностью от «прародины»:

Незаметно распустились листики,Почерневшие кусты-великомученикиШли с прародины к тебе – и добрались-таки —Расцвела черемуха у мусорника.Расцвела – глядишь, полжизни миновало,Встань лицом в бело-зеленый холод,Выйди к Стиксу, что берет началоУ печей завода Серп и Молот.Есть в подкорке темная химера —Сталевар, пылающий в геенне,И подспудный цвет, белее мела,Заглушивший тварный дух гниенья.Жизнь проходит стороной советской,Огнедышит небо Первомая,Смерть стоит в руках с цветущей веткойИли медленно схожу с ума я.

И было отчего сойти с ума. Из своей зарубежной командировки Сергей Строкань и впрямь возвращается к берегам вырвавшегося из подземного царства Стикса, разделившего ту страну, из которой он уезжал, с той, в которую ей предстояло долго и мучительно превращаться. Все, предсказанное в «Уроке географии», сбылось. Заговоренность реальности символическим навсегда осталась на том берегу, вместе со свергнутыми с постаментов неуклюжими истуканами, когда-то пугавшими нас своей хтонической авторитетностью, но, в конце концов, прирученными нашим проведенным среди них детством. А вместо них наружу выплескиваются хаос и разорение первобытия.

Но и тут профессионализм Сергея Строканя не оставил его на произвол судьбы. Он обеспечил ему востребованность и той стремительно мутирующей институциональностью, которая соответствует хаотизации гиперреальности в эпоху бурных перемен. Сначала его берут в либеральные «Итоги». А после их рейдерского захвата он уходит в «Коммерсант». Систематическое консервативное образование номенклатурного вуза пользуется спросом даже у самых отъявленных либералов.

Это трудное время, когда надо выживать. Кормить семью, ставить на ноги детей. А для этого ежедневно писать статьи-однодневки для прожорливой прессы. То есть сжигать себя в самим собой исчерпывающемся символическом обмене.

Профпригодность не только способствует выживанию. Она еще становится почти непреодолимым препятствием на пути к самореализации, если ты не связываешь самореализацию с растиражированностью и трескучей известностью, а испытываешь тягу к затратным занятиям поэтикой, на которую попросту не остается времени. И все это сопровождается чувством, как песок сквозь пальцы, напрасно уходящего времени. Вот где в полной мере дает о себе знать разводка профессионализма.

Возможно, это одна из причин, почему Сергей Строкань чувствует себя не совсем своим даже внутри того спектра институциональности, который обеспечивает ему средства к существованию. И даже видит себя его жертвой:

Как цепок, однако, сей град                                  пустомель, сумасбродов, сутяг,сей град властолюбцев, громадой своейне похожий совсем на хрустальную Ниццу.Застрянешь в его почерневших от крови когтях —как мелкий грызун, остановленный хищною птицей.Могучие крылья раскрыл кривоклювый гранит,тяжелою тенью расплющив легко полуночные строфы,о, как я ошибся, поверив, что он никогда не взлетит —он взмыл над землей, и зияющий страх катастрофынутро обрывает – вот так скорлупу покидаетсырое яйцо,ломается мертвая кость или бьется стеклянная тара —земля, разрастаясь в подробностях страшных,несется в лицо,я падаю, но никогда не услышу удара…

Кто остался жив в 90-х, а потом в нулевых, – «не услышал удара». Но так было далеко не со всеми. Литературный ландшафт стремительно менялся. Перестали писать Александр Еременко и Иван Жданов, умер Алексей Парщиков. А еще раньше не стало Нины Искренко. Этот список тоже можно было бы продолжить многими достаточно известными именами. И лирический герой стихотворения «Супермаркет» бродит, как в морге, среди прилавков, на которых выложены товары, отдающие мертвечиной:

Если пища мертва, то ее неприступны останки,тронешь сэндвич холодный глазами – и ты уже сыт,в перерезанном горле безжизненной белой буханки,словно твердая кровь, застревает полоска сухой колбасы.Узкогорлая ваза, в которой задушены тихопобеги восторга,пересеянной влагой давно подавила восстанье слюны,чтобы ты холодел у витрин продуктового морга,подбирая покойника с яркою биркой цены.Если эти хлеба рождены не божественным жестом,и элитные вина не взмах над пустыней пролил,то тебе не уйти от суфлера сферической жести,от нелетного времени с тяжестью свинченных крыл.

Какую же цель может преследовать автор, обремененный «тяжестью свинченных крыл», если большую часть творческого потенциала пожирает непроглядная утилитарность профессиональной деятельности? Что, помимо привычки, может стоять за многолетней потребностью писать стихи? Не часто, от случая к случаю. Теряя свои позиции в общем художественном производстве, но сохраняя при этом ностальгию и потребность участия в таковом и этим создавая себе проблемы в плане профессиональной идентичности.

Является ли это только противоречием и неизжитым рудиментом юношеского романтизма. Или же в этом есть своя конкретная стратегия. Может быть, не та, которую некто программирует и выстраивает для себя, а которая сама программирует и выстраивает его литературную судьбу.

Трудно не согласиться, что современная литература как составляющая всей деградирующей гиперреальности больше не способна претендовать на управление собственными процессами. Дело даже не в том, что изменился ее ландшафт. Но, что гораздо существенней, само ее место в окружающей действительности скукожилось до минимума.

Ограничившись одним производством, она замкнулась внутри чисто символического обмена, тогда как ее потребление продолжает редуцироваться, сжимаясь как шагреневая кожа. Авторы пишут для нескольких критиков и считанных товарищей по цеху и при этом даже среди них современная художественная продукция неуклонно теряет спрос. Она все больше похожа на устаревшее отсталое предприятие, продолжающее по инерции выпускать низко-технологичную продукцию в условиях отсутствующего рынка, способного обеспечить ей сбыт. Ей требуется диверсификация.

И долгие паузы в написании стихотворений, возможно, как раз являются следствием такой диверсификации. Средством аккумуляции ресурсов, когда количественные показатели теряют существенную значимость. Тогда выпадение из тусовочного литературного оборота и подчинение себя находящейся несколько в стороне от него профессиональной деятельности – это форма социальной аскезы или монашества в миру как вывернутого наизнанку ухода в поэтическую пустыню. Уход в пустыню или затвор – это тоже своего рода христианская диверсификация.

В этой книге можно найти следы процесса подспудной, не осознанно планируемой, во многом чисто интуитивной творческой диверсификации. Поиски решения методом проб и ошибок. Эксперименты с верлибром и стихотворения, пышущие злобой дня. Но внимательный читатель без труда обнаружит, что центр тяжести в ней смещен в сторону метареализма с его тяготением к высокотехнологичной емкой поэтике.

Этим объясняется выдвижение почти в самое начало книги совсем недавнего цикла стихотворений «Торф», посвященного Алексею Парщикову:

Оставив жене отражения Южной Европы,И розы, и рыб отстраненного острова Корфу,Я словно раздвинул сомкнувший гранитЕвразийский некрополь —И выпал из офиса в зону горящего торфа.Где самосожженье лесов среди рвов оборонныхПорушило почву до всех потайныхКорневых сочетаний,И в марево дня погружаясь, как кубик бульонный,Я слился со смогом, утратив свои очертанья.Меж тем, город масочный тихо отпрянул и сник,Как врач, что накинул простынку на твердое тело,И холод был жаром,Когда изнутри выгоравший тайникОткрыл мне другое, от августа скрытое лето.В нем всадники дыма летели, не чуя земли,Щиты разверстав и настроив сверхточные пики,И падали в небо, как будто услышав команду «Замри!»Но в этом чистилищеВдох был подобием пытки.

Здесь появляется иного прядка демиург нежели «уборщица тетка Полина» и забивающий козла «дядя Вася» – эти низовые персонажи, чья минимальная социальная вовлеченность редуцирует их участие в гиперреальном до его утилизации. Теперь демиургом становится вообще стихийное бедствие – торфяные пожары, затянувшие в 2010-ом небо над Москвой. Т.е. демиургом становится то, что вообще приходит извне символического обмена и находится за пределами гиперреального. А, значит, утилизации подлежит уже производство в целом.

И понятно почему. С некоторых пор не справляющаяся со своими функциями гиперреальность больше не желает зависеть от своего соответствия реальности и требует, чтоб реальность сама обеспечивала состоятельность ее дефиниций. А если реальность почему-либо этого не делает, она просто отмахивается от нее и начинает существовать в качестве деморализованных симулякров. Вот тогда либералов можно называть фашистами, а минимальное госрегулирование – рецидивами тоталитаризма. Означаемое перестает быть названным. И перед нами снова открывается «неописанная вселенная», которую разве что «описал поднявший лапу сенбернар».

Когда символический обмен больше не привязан к реальности в той необходимой степени, которая делает его действенным и продуктивным, остается только выйти за пределы собственно символического обмена. И этим возвратить его из чисто ритуального состояния назад – в реальность, на свой страх и риск, под собственную ответственность, ценой собственной жизни, пусть даже за счет экономически невыгодного и недостаточно регулярного индивидуального художественного производства.

Марк Шатуновский

Батискаф

Памятник

На бульваре, где цедит обыденность пьяненький Хронос,засыпая, когда тишину не царапают струнами барды,я увидел, как памятник лег на распластанный голос,и, как тайные жабры, раздул на ветру бакенбарды.Это был тихий классик, окислившийся и на отдыхв тень отравленных липудалившийсяот пересортицы дивных звучаний.Гений плавал в стихиях, он велбезмятежную жизнь земноводныхмежду жизней земных,словно слов, что лишились своих окончаний.Между грушами околоченными и яблоками глазнымистрах качал погремушку в руке пожилого ребенка,и влюбленные пары росли вкривь и вкось, а над нимиголос свыше натянут был, как парниковая пленка.И когда он изрек, что на землю обрушится кара,стало как-то неловко, что эти словане записаны будут в анналы,набухала сирень, на скамейке компания шумно бухала,очень пахло весной, и от рук сардинеллой воняло.Вот, казалось бы, хочешь свободы – порви целлофан,и лети себе в небо, как будто травы покурил,только родина-водка, нашедшая пластиковый стакан,подставляет подножку и топит цитату в беспамятстве рыл.Не калмык и не русский, не эллин и не иудей,а бесхвостый метис был тем самым потомкомна сонном бульваре.Люди ели и пили, любили и ели —чего можно ждать от людей,люди к гению шли и, в поклоне склонившись,его облевали.

Торф

Алексею ПарщиковуIОставив жене отражения Южной Европы,и розы, и рыб отстраненного острова Корфу,я словно раздвинул сомкнувший гранитевразийский некрополь —и выпал из офиса в зону горящего торфа.Где самосожженье лесов среди рвов оборонныхпорушило почву до всех потайныхкорневых сочетаний,и в марево дня погружаясь, как кубик бульонный,я слился со смогом, утратив свои очертанья.Меж тем, город масочный тихо отпрянул и сник,как врач, что накинул простынку на твердое тело,и холод был жаром,когда изнутри выгоравший тайникоткрыл мне другое, от августа скрытое лето.В нем всадники дыма летели, не чуя земли,щиты разверстав и настроив сверхточные пики,и падали в небо, как будто услышав команду «Замри!»Но в этом чистилищевдох был подобием пытки.Стояло болото, в котором бродил допетровский карась,и в дно зарывался, презрев государево око,но газ округлялся,и множилась времени тухлая связь,где, точно заточка державы, звенела осока.Зачем мы так оберегаем свою нишу?Зачем уходим в огнеборческие рвы?В потоке зрения я сам себя не вижу —я вижу смерть на острие травы.Вот так вместе с розами недрприближалась расплата,и не было врат, были просто сварные воротав коттеджный поселок, откуда уже не бывает возврата.И здесь я узнал, что нельзя победить торфяное болото!IIА рядом столы расставляет гламурная улица,как белое с красным,здесь тянутся Кафка и Пруст,и плещет над публикой море незримого уксуса,которым омыты дрожащие устрицы уст.Ведь им никогда не дано прокричать на просторе, исмогом застигнута,стеклопакеты задраила прорва,где жир застывает на грязном сервизе истории,а вместо десерта – разносят куски шоколадного торфа.И все-таки, сколько персон уместится в печи,в тылу помутненного микрочастицами зренья?Узнаешь не раньше,чем воздух свое отгорчит,когда за кремацией будет сплошной день рожденья.Пока же – хранит герметичность державный прием,где в вакууме аутентичны слепцы и кретины,где те, что остались снаружи,ныряют в проем —в провал многомерной, состаренной гарью картины.А в центре картины трясина сидит на цепии бредит свободой и холодом чистой Аляски,пока у нее выгорает нутро,и воронка хрипит,и варится воздух, в котором спекаются краски.В конце от Земли не останется даже огарка,и колбой от термосастанет полет пустотелого шара,узнавшего то, что небесного нет олигарха,который купил бы тебе полотно торфяного пожара.IIIТем временем тебя уносят небеса.Ты в Кельне. Или же в окрестностях Лозанны,где, точно сонные ноябрьские леса,все осыпаются в кофейнях круассаны.И ни одной гадильницы одной шестой.Лишь метафизика шести шестых и остального.И не суглинок пляшет под ногой —а несгораемая простирается основа.Разноформатные сосуды пустотыздесь тяжелей снарядов фитнес-клуба.Они овеществляют бытие, и тыСдвигаешь жестом их на центр куба.Под ним лежит краеугольное пространство сна,неподконтрольное ни ветру, ни пожарам,и не описана вселенная. Онаописана поднявшим лапу сенбернаром.Он роз азоровых амбре несет на лапах,перелетая поле битв и катастроф,но вдруг – все тот же характерный запах.Откуда здесь?! Проклятье – это торф!Так, значит, топи не имеют края,и бесполезны все разомкнутые звенья.Как занавеску, широту отодвигая,не убежишь от собственного подземелья.И речь, подобная часам или машине,точно гибридный двигатель, мгновенно стихнет,и будет незачем тереть кадык вершине —ведь смог отечества и здесь тебя настигнет!IVЯ видел ангела. Шахтерский город Лиховон облетел минут за пять и был таков.В толпе зевак среди шажков, подскоков, приговты демонстрировал нам технику прыжков.А в воздухе росли проценты яда,мы им дышали и как будто кайфовали,искомой розе с царским именем «троянда»вживляя ген мерцающей кефали.Чтоб роза выспренная в море не тонула,фильтруя жабрами соленый спич прибоя,как водолазы, горняки брели понуро,всплывая на поверхность их запоя.И – след от ангела – по небу плыл вопрос:когда мартен сравним с вратами ада,чем меж собою схожи торф и кокс?Тем, что тепло не отдают без чада.Над теми, кто ушел, лишь дымка реет —как сцепки мрака или пейсы равви.Донбасс пустот отравит и согреет,а торф, как тора, нас согреет и отравит.Вот так пространство обретает форму грушидля тех, кого ведет Сусанин-водка.А тем, кто трезвый, вынимает душисамокопанье. Торфоразработка.