Небьющееся сердце

Сергей позвонил, когда она и ждать перестала, почти через полтора месяца, в конце декабря, и пригласил к себе, в соседний городок Зареченск. Оля не знала, хочет она ехать к нему или нет… Нет, пожалуй. Она была ему очень благодарна, если бы не он, страшно подумать, что с ней было бы! Она помнила, как деловито он все вокруг осматривал, подбирал с пола пуговички от ее блузки, не обращая ни малейшего внимания на убитого человека, и эта деловитость смущала ее…

Уже потом, когда они были вместе, она как-то спросила его, почему он не вызвал полицию, зачем нужно было убивать… Сергей ответил, что такие подонки, как Витек, не имеют права на жизнь, что он бы ее убил, замучил до смерти. А если бы он сдал Витька ментам, то, может, и до суда бы не дошло… ведь не убил же! Может, и не собирался, а наоборот, влюбился парень, потерял голову, поди, докажи. И выпущенный на свободу Витек через некоторое время нашел бы себе другую жертву.

…Они стали жить вместе. Впервые у Оли было много денег. Сергей был щедрым человеком, давал деньги не считая. Сначала ей было неловко, потом она убедила себя, что, раз дают, надо брать. Экономя, она ухитрялась откладывать деньги для Кирюши и Старой Юли. Их радость при виде подарков была намного важнее. Ей было хорошо с Сергеем, и она не задумывалась, что же будет с ней дальше. Все зависит от него. Вообще все в жизни теперь зависит от него.

По прошествии какого-то времени она могла уже без содрогания вспоминать Витька и перебирать в памяти все мельчайшие детали: его голос, срывающийся на визг, комочки слюны в уголках рта, холодные липкие руки. Она понимала, от чего спас ее Сергей, и знала, что, если ему понадобится ее помощь, она пойдет красть, или продавать себя, или может даже… убьет кого-нибудь! Иногда ей казалось, что она как личность закончилась и существует только в виде придатка к нему, обеспечивая ему комфорт, готовя любимые блюда, стирая и убирая. Ее желания и мысли были не существенны, планов на будущее она не строила. Все будет, как захочет он. В глубине души она понимала, что превращается в растение, но это ее не трогало. Вот только Кирюша… Ему нужен дом и она, Оля.

Была ли это любовь? Возможно. Любовь может принимать разные формы. Иногда очень странные. Витек тоже ведь по-своему любил ее. Так и она любит Сергея… как собака хозяина. Иногда что-то в ней бунтовало, и ей хотелось кричать и бить посуду. То вдруг просыпался интерес к жизни, и она подолгу рассматривала себя в зеркале, надевала новые платья, купленные на деньги Сергея, по новому причесывалась, становилась надрывно веселой и жизнерадостной. Они шли в ресторан или на концерт. На нее смотрели мужчины, и ей нравились эти взгляды… а потом порыв угасал, на смену ему приходило чувство тревоги и печали. Она казалась себе некрасивой, неловкой, неинтересной. И недоумевала, что же он в ней такое рассмотрел? Сергей был видным парнем, уверенным в себе, сильным и… опасным. Она помнила, как он легко убил Витька… как жука… как муху…

Она не знала, чем он занимается, и не стремилась узнать. Он часто исчезал на несколько дней, а однажды на целых три недели; иногда внезапно, лишь оставив короткую записку или позвонив, что уезжает и вернется через пару дней. Когда ему звонили, Сергей говорил в трубку: «Да. Нет. Понял. Сделаю. Перезвоню, когда вернусь». После чего, словно поднятый по тревоге, хватал спортивную сумку с самым необходимым, всегда стоящую наготове, и уходил. Его собранность, жесткая дисциплина – он делал гимнастику, не пил и не курил, бегал кроссы, был способен просыпаться от малейшего шороха или не спать вовсе, – говорили, что работа его была не для слабонервных. В результате контузии, полученной где-то в «горячей точке», его мучили сильнейшие головные боли, и он часами лежал неподвижно, боясь пошевелиться, бледный, с белыми от боли глазами, ожидая, когда пройдет приступ. Из его друзей к ним приходил лишь один Женя Костенко. Боевой братишка, называл его Сергей. И они позволяли себе расслабиться, напиваясь до потери сознания. Она оставляла их одних, уходя в кино или бродила по городу, если позволяла погода.

Сергей научил ее водить машину; по его звонку она встречала его несколько раз в разных местах. Один раз ей пришлось гнать машину около трехсот километров до другого города, и он до смерти напугал ее, так как вывалился из кустов в условленном месте грязный, страшный, небритый, с окровавленной рукой, перевязанной какой-то тряпкой. Он водил ее в тир, и они стреляли там. Она смотрела на его лицо – каменно-жесткое, и прищуренные глаза… и думала, что точно так же он стрелял по живым мишеням, а может быть, стреляет и сейчас. Иногда она звонила по его поручению и принимала звонки, не понимая смысла сказанного. Он мог на нее рассчитывать, и они оба знали это.

Она жалела его. Да, да, она его жалела! За постоянный риск, за то, что прошел войну, не имел семьи, жил как волк-одиночка. За головные боли. За страшную тайную мужскую жизнь, о которой она не столько знала, сколько догадывалась, изо всех сил пытаясь облегчить ему эту жизнь. А когда-нибудь потом… может, он поймет, что она для него значит, и они, может быть… куда-нибудь уедут и начнут жизнь сначала.

А как относился к ней Сергей? Хорошо, наверное. Он был сдержан и немногословен.

– С тех пор как ты со мной, у меня есть дом, – сказал он ей однажды. – У нас все будет, – сказал он в другой раз, – дай мне немного времени.

И это было равносильно признанию в любви. Просто одному человеку для признания нужно много слов, а другому достаточно двух или трех.

– Ты настоящая жена солдата! – Разве это звучит хуже, чем, допустим: – Я люблю тебя, я схожу с ума по тебе, я готов умереть за тебя!

Он часто делал ей подарки: духи, золотые сережки, кольцо с бриллиантиком… Значит, любил?

…Уже стемнело, когда Оля подошла к дому. Она вошла в аллею больших старых лип. Темно-зеленые их ветки смягчали льющийся сверху тусклый свет уличных фонарей. От самого крайнего дерева отделился человек и шагнул к ней. Оля нерешительно замедлила шаг, но тут же с облегчением узнала Сергея и удивилась – когда же он успел вернуться? Сергей взял ее за руку и потянул к себе.

– У нас неприятности, Заяц, – сказал он вместо приветствия, – нужно уходить. Домой нельзя. Я жду тебя уже около двух часов. Слава богу, ты пришла.

В его голосе, обычно сдержанном, звучали непривычно теплые нотки, словно он сожалел о том, что происходит. Оля испуганно смотрела на него.

– Не бойся. – Он слегка сжал ее плечо. – Мы пробьемся. Ты только помни, я ни в чем не виноват, и ничего себе не выдумывай! Возьми. – Сергей протянул ей большую сумку. – Здесь новый мобильник, твои вещи, не знаю, те ли взял, я в женских вещах не сильно разбираюсь… и оружие, твой сувенирный пистолет. – Он улыбнулся, стараясь подбодрить ее. «Сувенирным пистолетом» они шутя называли бразильский револьвер «Magna Charta», изящную дамскую игрушку белого металла с деревянной рукояткой, подаренную Сергеем на день ее рождения.

– Вот деньги, на первое время хватит, вот ключи от машины, она стоит во дворе шестого гастронома, серый «Шевроле», прокатный, на твое новое имя, права, и, самое главное, держи свой новый паспорт. Отъедешь от центра, остановишься и рассмотришь его. Поняла? Поедешь в Н., это триста километров отсюда. На последней страничке карандашом записан номер телефона, позвонишь оттуда, скажешь, где оставила машину. Ничего не бойся! Я тебя найду! – Он говорил быстро, но спокойно. – Ты вообще здесь ни при чем, не думаю, чтобы тебя искали. Поедешь по Стрелецкой дороге, до Сташевки, затем по старому мосту через Донку… Если остановят, не бойся, документы у тебя в порядке. И помни: я тебя найду! У нас еще все впереди. Будь осторожна! Иди! – Он на короткий миг прижал Олю к себе, и она почувствовала, как гулко бьется его сердце, потом оттолкнул от себя и повторил: – Уходи!

Оля, плохо соображая, что происходит, послушно взяла сумку, сунула деньги и документы в карман плаща и вопросительно посмотрела на Сергея – а как же…

– Иди же! – подтолкнул ее Сергей. – Пожалуйста!

И она пошла. Непослушными ногами. Мимо дома, в сторону гастронома номер шесть. Когда через несколько минут она оглянулась, Сергея уже не было. Хозяйственная сумка, в которой она несла продукты, так и осталась сиротливо стоять под деревом.

* * *

…Шоссе было пустым. Редкие автомобили проносились по встречной полосе, ослепляя ее светом фар. Сейчас все ездят по новой объездной дороге. Оля старалась не думать, что ее могут остановить и, не дай бог, обыскать. Деньги, оружие, паспорт на чужое имя… Неужели это она, Оля Никольская? Или это дурной сон, который исчезнет, стоит ей только крепко зажмурить и снова открыть глаза… Она зажмурилась, машину слегка занесло, и Оля испуганно повернула руль. Через открытое окно проникал свежий влажный воздух, пахнущий луговыми травами.

– Я – лист, – подумала вдруг Оля, – и несет меня неизвестно куда.

Ей пришло в голову, что она могла бы поехать к своим, и она уже готова была повернуть обратно, но тут ей пришло в голову – если будут искать, то, чем дальше она будет от них, тем лучше. Она сейчас как птица, отвлекающая лису от гнезда. Куропатка. Она всхлипнула неожиданно для себя.

– Прекрати ныть! – приказала себе. – У тебя нет выбора, а потому, давай, действуй и не вздумай разреветься!

К утру, если все будет в порядке, она доберется до Н., позвонит по телефону, сообщит, где оставила машину. Ключ оставит в замке зажигания и уйдет. Самое главное – деньги! Денег много, целая пачка. Деньги – это свобода, как любит повторять Сергей.

По обе стороны шоссе тянулись поля и перелески. Майская ночь была теплая, мягкая и темная, в воздухе пахло грозой. Май – самый прекрасный месяц года, месяц-обещание, месяц-надежда, когда так много еще впереди… Ее май уже прошел. Ей уже тридцать один. По природному календарю это, наверное, июль, даже конец июля… Тридцать один – и ни семьи, ни гнезда… Оля вздохнула. Но тут же снова одернула себя – не расслабляться! Главное – не наткнуться на дорожную полицию, не попасть в аварию и убраться как можно дальше от города. Скоро полночь, она в пути уже около трех часов. Время работает на нее.

Оле вдруг показалось, что сзади ее догоняет автомобиль, мелькнул и погас свет фар. Ей стало страшно. Остановиться и подождать? Пусть проедет. Она одернула себя – прекрати истерику! Но страх нарастал. Если бы хоть ночь была светлая, а не такая мрачная – вот-вот пойдет дождь. Просто удивительно, ведь день был такой ясный! Крупные капли дождя внезапно забарабанили в ветровое стекло. Оля вздрогнула. Машину слегка занесло.

Сергей часто повторял ей, что в первые минуты дождя дорога делается скользкой и особенно опасной. Оля сбавила скорость, ожидая, что та машина обгонит ее, и, вцепившись в руль, напряженно всматривалась в мокрую дорогу, изредка взглядывая в зеркало – дорога сзади была пуста. Никого.

Рявкнул гром, и она вскрикнула. Дождь полил как из ведра. Первая майская гроза… Олина тревога нарастала. Почему тот не обгоняет ее? Она видела красные огоньки фар. Может, спрятаться в лесу и переждать? Но ведь он прекрасно ее видит! Но если это погоня… он запросто мог ее остановить! Фу, какие глупости! Она полдороги проехала по пустому шоссе, сейчас по этой дороге вообще никто не ездит. А может, грабители? Хотят украсть машину? Выбирают место поглуше? Она нажала на газ, машина рванулась вперед, и ее сразу же развернуло поперек мокрого шоссе…

«Что же делать? – лихорадочно думала Оля. – Я не смогу удрать! Если бы хоть деревня какая-нибудь!»

Но вокруг было темно, как в преисподней. Вспыхивали извивающиеся змеи молний, за ними следовали оглушительные раскаты грома. Одуряюще пахло мокрыми листьями и озоном. Оля старалась высмотреть какую-нибудь рощицу, чтоб нырнуть туда под прикрытием грозы, спрятаться и затаиться, пока не проедет та машина. Но лишь гладкие пустые поля тянулись вокруг. Тут вдруг, к своему облегчению, она заметила, что красные огоньки свернули влево и исчезли…

– Передумал? – шепчет Оля и одергивает себя: – Кто? Что я несу? Кто передумал? Дурацкие страхи!

Ее никто не видел, когда она брала машину, она в пути почти три часа. Найти ее невозможно! Она смотрит в зеркало и при очередной вспышке молнии видит пустую блестящую и мокрую дорогу позади себя. Никого. Новый раскат грома! Оля вздрагивает. И хотя она одна-одинешенька во всем мире и уж во всяком случае – на совершенно пустом шоссе, и бояться некого, она чувствует уже не страх, а ужас. Чудовищная огненная рука молнии с растопыренными пальцами вспыхивает на горизонте. Оля вскрикивает. После вспышки наступает кромешная тьма. На миг ей кажется, что она ослепла. И тут прямо над ее головой раздается чудовищная громовая канонада, не то артобстрел, не то салют в честь победителей! Она, видимо, оказалась в самом центре грозы. Потоки воды низвергаются с невидимых небес, как Божья кара. Оля заглушает мотор. Теперь даже шум мотора не противостоит разбушевавшейся стихии. Машина превращается в крошечный островок в океане. Кажется, еще миг – и она, дрогнув, тронется с места и поплывет…

Дождь прекращается так же внезапно, как и начался. Последний жгут бледной молнии стеганул по темному небу, проворчал гром – не остервенело, как несколько минут назад, а почти мирно, и сразу же высыпали яркие звезды! И выплыла луна. Оля чувствует облегчение: «Пронесло!» Страхи ее исчезают с последним звуком грозы. Она открывает окно, вдыхает изумительно свежий и прохладный воздух и поворачивает ключ зажигания.

«И в жизни так же, – думает она, – то гроза, то ясно. У меня все еще будет. Сергей найдет меня, он выкрутится, такие, как он, не… не… с ним ничего не случится».

Не случится… Слова произнесены, и ей снова делается страшно. Приподнятость испаряется, ее колотит от страха. Где-то он теперь? Тоже бежит? Скрывается? Или?.. Лучше об этом не думать! Ей нужно добраться до города и ждать. Спокойно ждать.

Впереди блеснула неподвижная лента реки. Река, как водораздел между ее старой и новой жизнью. Она смотрит на часы. Без трех двенадцать. Время всякой нечисти и колдовства. В окно дохнуло речной сыростью и тиной. Гладкую поверхность реки пересекает старый мост, он виден отчетливо, как на черно-белой фотографии. Мост отбрасывает густую вытянутую тень-двойник на поверхность воды… с первого взгляда невозможно понять, который из них настоящий. Перед въездом на мост машину тряхнуло, колесо попало в выбоину. Оля суеверно подумала: «Вот перееду мост…» Уже на середине моста она замечает быстро приближающуюся сзади машину и понимает, что подсознательно ожидала ее появления… Все поплыло у нее перед глазами… Она, освобождаясь, рванула ремень безопасности… разблокировала дверцу… распахнула ее… придавила педаль газа… Машину потащило и затрясло по трещинам старого асфальтового покрытия как по ребрам громадного животного. Оля подумала, что если она остановится у будки вахтера, должен же там быть кто-то… ей никто не страшен! Додумать она не успела… почувствовав сильный удар слева, отбросивший машину на облупившиеся бетонные перила моста… Ударившись о перила, машина, срикошетив, развернулась, и как пружина рванулась в обратную сторону… Еще удар… треск ломаемых перил…

…Ей казалось, что тело ее, освобожденное от ремня, превратилось в тряпичную куклу, которую невидимая рука безжалостно швыряет в замкнутом пространстве машины, разрывая на части… Одна мысль повторялась как заезженная пластинка: скорее бы… скорее… сейчас… сейчас…

Машина, пробив брешь в ограде моста и накренившись, на долгий миг зависла над далекой поверхностью воды, потом, нерешительно качнувшись, словно раздумывая, стремительно понеслась вниз, оставляя позади себя со скрежетом вывороченную дверцу, перевернулась в воздухе и, тяжело рухнув в реку, стала погружаться…

Сила инерции рванула Олю прочь из падающего автомобиля, она почувствовала резкую боль в разбитом лице и закричала… потом еще раз, ударившись о холодную поверхность воды… Она хорошо плавала – детство ее прошло в городе на реке. Вынырнув, она попыталась удержаться на поверхности, но от резкой боли в правом плече стала снова погружаться… Вынырнула… глотнув воды… Плечо онемело, и рука не слушалась…

Течение здесь было сильным; ее несло вдоль темных, заросших кустарником берегов… Еще какое-то время она держалась на поверхности, потом волна накрыла ее, она захлебнулась и стала медленно погружаться, подумав: «Бедный Кирюша… теперь он пропадет… и Старая Юля…» Мысль о мальчике заставила ее сделать несколько слабых гребков по направлению к берегу… потом сознание ее стало туманиться… и последнее, что осталось в памяти, были два диска луны, как два больших бледных лица, одно безмятежно-равнодушное, смотрящее на нее сверху, другое – совсем рядом, дрожащее, размытое, словно плачущее или оплакивающее, – отражение первого. Последний всплеск, последний звук, и в сияющем, чистом, омытом весенней грозой мире, где радовались жизни всякая травка и всякий листок, наступила тишина…

* * *

…Человек неторопливо шел по лугу вдоль реки, завершая ежедневную прогулку, исполняемую с ритуальной неукоснительностью. Было раннее утро. Малиновый шар солнца еще только рождался на востоке, день был юн и безгрешен, а теплые испарения сонной земли, смешиваясь со свежим и холодным рассветным воздухом, превращались в длинные белесые полосы тумана. Туман густо заполнял всякие неровности приречного луга: ложбинки, овражки, бочажки, и, неверно колеблясь, как будто дышащее живое существо, где непрозрачный и толстый, а где уже истаявший, висел над рекой. Мир был полон запахами луговой мяты, реки и земли. Легчайший ветерок шелестел молодой осокой и поднимал рябь на поверхности реки. В цветущих кустах калины пробовали голоса проснувшиеся ранние пичужки.

С человеком были три собаки: громадный лохматый черный ньюфаундленд нечистых кровей, Цезарь, и две таксы – Тинка и Дэзи. Цезарь, опьяневший от запахов утра, с мокрой от росы шерстью на брюхе, в полнейшем восторге кругами носился по лугу, обнюхивая каждый кустик и каждую норку полевого зверька. Время от времени он возвращался к хозяину, тыкался носом ему в ладонь, получал добродушный тычок-заверение, что Цезарь – хороший, Цезарь – умный, славный пес, и убегал снова. Девочки Тинка и Дэзи чинно семенили рядом с хозяином. Мокрая от росы трава отпугивала их. Дэзи, как более молодая и легкомысленная, иногда собиралась пробежаться по лугу на пару с Цезарем, делала шаг-другой, тонко взлаивала: «Эй, Цезарь, подожди, и я с тобой!» да так и оставалась на месте. А Цезарь, вывалив язык, проносился мимо, коротко тявкнув: «Трусиха!», забегал в воду, распугивая рыбных мальков, и принимался жадно лакать.

Он в очередной раз забежал в осоку и вдруг застыл, всматриваясь. Потом, оглянувшись на хозяина, поднял морду и залаял, отчаянно виляя хвостом.

– Ну, чего ты, глупый, успокойся! – сказал человек, направляясь к собаке напрямик, через луг. Таксы, путаясь в траве, спешили следом. Цезарь продолжал лаять, призывая хозяина. Убедившись, что тот подходит, пес зашел в воду и поплыл. Человек, понимая, что необычное поведение собаки вызвано необычной причиной, секунду поколебавшись, тоже вошел в воду, как был, в одежде.

Утопленницу он увидел не сразу – река сверкала на солнце, ветер теребил густую осоку… И если бы не Цезарь, зубами вцепившийся в ее одежду, он бы прошел мимо. У нее было бледное, в голубизну, лицо с черными провалами глазниц, бескровные губы, глубокие, промытые водой, порезы на щеках, подбородке, шее. Слабые прибрежные волны слегка ударяли ее и подталкивали, шевеля волосы, а игра светотени создавала иллюзию жизни… если бы не мертвое лицо, закрытые глаза и безвольное, движущееся в пугающем механическом ритме, тело. Он увидел кисть ее руки, застывшую, словно сведенную судорогой… Уж такого в своей жизни он навидался достаточно. Трупных пятен не видно, но это ни о чем не говорит – холодная речная вода задержала разрушительные процессы.

Повинуясь скорее профессиональной привычке, чем действительно допуская возможность жизни в этом русалочьем теле, он дотронулся до шеи женщины, ощутив под пальцами холодную застывшую плоть. Сначала ему показалось, что он слышит свой собственный пульс, потом он понял, что это было биением ее жизненных токов, слабым, почти неуловимым, угасающим… Мелькнула мысль, что надо бы вызвать полицию и «Скорую»… Они примутся составлять протокол, или что там полагается, а тем временем женщина умрет. А может, она послана ему… как испытание…

Глупости! Старый идиот! Он посмотрел на Цезаря, который нетерпеливо заглядывал ему в лицо, ожидая команды.

– Молодец, мальчик! – похвалил, и пес в ответ вильнул хвостом.

Мужчина рывком поднял безвольное тело, с трудом вырвав его из вязкой субстанции воды и трав, – голова женщины запрокинулась назад, – и, преодолевая сопротивление ила, пошел к берегу. На берегу, стащив с себя и расстелив на траве свитер, он уложил женщину и приказал:

– Стеречь, Цезарь! Я скоро вернусь!

Тинка и Дэзи бросились было за ним, но луг оказался непроходимым из-за высокой травы, и они в нерешительности остановились. Дэзи залаяла ему вслед. Мужчина на ходу обернулся и повторил:

– Сидеть и ждать!

Глава 7

Старая дача и ее обитатели

Луч солнца, яркий и теплый, скользнул по бледному женскому лицу, синеватым сомкнутым векам, разметавшимся по подушке рыжеватым волосам, и разбудил спящую. Это была Оля. Она проспала больше суток и, если бы не животворящий луч, проснулась бы не скоро или вообще не проснулась. Никто этого не знает. Запасы прочности в человеческом организме просто удивительны, но иногда, в критические моменты, достаточно малейшего толчка, чтобы жизнь, как, извините за избитое сравнение, горящая на ветру свеча, вспыхнула и погасла от легкого дуновения смерти или, наоборот, вернулась от прикосновения трепещущего крыла бабочки.

Оля почувствовала теплые пальцы солнца на своем лице и открыла глаза. Она лежала в незнакомой комнате с белеными стенами. Слабый ветерок шевелил ситцевую, белую в голубой цветочек, занавеску на открытом окне. Было тихо, тепло, пахло пылью, как на старых дачах, и еще чем-то неуловимо знакомым, сладким с горчинкой… какие-то цветы… полевые, мелкая белая кашка… Оля повела взглядом – букет ранних луговых цветов в глиняном кувшине: бледно-сиреневые шары дикого лука, желтые ирисы, малиновая смолка, в центре – ветка цветущей бузины. Вот откуда запах!

Оля повернула голову и улыбнулась, рассматривая букет. В тот же миг что-то мокрое и холодное ткнулось ей в ладонь. Она инстинктивно отдернула руку и увидела громадного черного пса с длинной вьющейся шерстью и улыбающейся мордой, неистово виляющего хвостом. Она тихонько засмеялась и сжала пальцами пасть собаки. В ответ горячий шершавый язык лизнул ее ладонь.

– Ты кто? – спросила Оля.

Пес положил большую голову на постель около ее подушки, заглянул ей в глаза и шумно вздохнул.

– Ты, Глебушка, совсем одичал в своих весях, – донесся до нее откуда-то снизу мягкий неторопливый тенорок со снисходительными интонациями. Оля вздрогнула и посмотрела на окно. – Ты посмотри, на кого ты стал похож? Бородища, патлы, настоящий разбойник с большой дороги! – Мужчина рассмеялся. – Одичал, на русалок уже бросаешься. Как она, кстати? Жива еще?

– Жива, – ответил бас.

– Я думаю, ее не следует здесь оставлять. Ее избили и бросили в реку, та еще пташка. Неизвестно, сколько она пробыла в воде. И хоть не зима, но ведь и не лето. Пневмония ей обеспечена, самое малое. Почему она до сих пор без сознания? Черепно-мозговая тоже не исключена… Ты вообще представляешь себе, чем это все может кончиться?

– Представляю. Во-первых, она в сознании, спит. Дыхание хорошее, пульс в норме, температуры нет. Молодая, выкарабкается.

– Ага, придет в себя, глаза безумные, изо рта пузырь выдувает… как хоть ее зовут? И что ты будешь с ней дальше делать?

– Еще не решил. Нужно подумать.

– Все шутишь! Ты бы сходил в участок, там плакаты с уголовниками висят, проверил бы.

– Не болтай ерунды, Боб!

– Подумай сам, Глебушка, ее избили и бросили в реку. А ты подобрал и притащил домой.

– Возможно, была авария.

– Точно! Местный «Титаник» сел на мель и затонул. Сообщений по тэвэ еще не было? Ах, извини, у тебя же нет ящика. У тебя вообще ни хрена нет. Зачем она тебе?

– Пожалел, наверное. Тебе, в принципе, известно слово «сострадание»? Было когда-то такое в родном языке.

– Не помню. Кроме того, в больнице ей было бы гораздо лучше.

– Не уверен. Знаешь, то, что она выжила… чудо!

– А я знаю зачем. Грехи замаливаешь. Вот уже шесть лет простить себе не можешь… Хотя все знают, и ты сам знаешь, что твоей вины не было.

– Знаю. Не надоело?

– Извините, Глеб Юрич, затыкаюсь и молчу как рыба. Губите себя в лесах, живите анахоретом, питайтесь акридами и… чем еще? Желудями? Работайте костоправом, воспитывайте местное население, отучайте от алкоголизма, а жизнь тем временем проходит мимо.

– Меня моя жизнь устраивает.