Тысяча осеней Якоба де Зута

У Якоба счеты под рукой.

– Десять тысяч восемьдесят гульденов, сэр.

– Ого! – восклицает пораженный Лейси.

– Неплохая прибыль, – соглашается Ворстенбос, – за товар, купленный на деньги компании, однако внесенный в сопроводительные документы – без подписи свидетелей, разумеется, – как личная собственность прежнего управляющего. Вашей рукой, Сниткер.

– Прежний управляющий, упокой, Господи, его душу, – Сниткер мгновенно меняет свои показания, – завещал их мне в присутствии представителей суда.

– Значит, господин Хеммей предвидел свою кончину на обратном пути из Эдо?

– Гейсберт Хеммей был на редкость предусмотрительным человеком.

– И вы нам покажете его на редкость предусмотрительное завещание?

– Документ… – Сниткер проводит рукой по губам, – сгорел при пожаре.

– А свидетели кто? Господин ван Клеф? Фишер? Ваша ручная обезьяна?

Сниткер досадливо вздыхает.

– Что за ребячество! Пустая трата времени. Ладно, можете откромсать свою десятину, но ни на йоту больше, не то, Богом клянусь, я эти чертовы штуковины утоплю в заливе!

Со стороны Нагасаки доносится шум веселья.

Капитан Лейси громко сморкается в капустный лист.

Почти совсем стершееся перо в руке Якоба цепляется за бумагу; руку сводит от усталости.

– Не понимаю… – Ворстенбос озадачен. – Что за десятина такая? Господин де Зут, может, вы меня просветите?

– Господин Сниткер пытается предложить вам взятку, минеер.

Фонарь под потолком качается, шипит и чадит; потом пламя вновь разгорается ровным светом.

На нижней палубе матрос настраивает скрипку.

– Вы полагаете, моя честность – продажная? – Ворстенбос моргает, глядя на Сниткера. – Как какой-нибудь гнилой начальник порта на Шельде, донимающий незаконными поборами баржи с грузом сливочного масла?

– Ну, одну девятую тогда, – рычит Сниткер. – Клянусь, больше не предложу!

– Добавьте в список обвинений: «Попытка подкупить ревизора». – Ворстенбос щелкает пальцами, обернувшись к секретарю. – И перейдем к окончательному решению. Сниткер, обратите сюда свой взор, это вас непосредственно касается. «Пункт первый: начиная с сего числа Даниэль Сниткер освобождается от занимаемой должности и с него взимается всё – да, всё – полученное жалованье, начиная с тысяча семьсот девяносто седьмого года. Пункт второй: по прибытии в Батавию Даниэля Сниткера заключить под стражу в Старом Форте; пусть ответит за свои деяния. Пункт третий: его частный груз будет продан с аукциона, полученная сумма пойдет в уплату убытков, причиненных Компании». Вижу, мне удалось завладеть вашим вниманием.

– Вы… – Сниткер уже не хорохорится. – Вы меня по миру пустите!

– Пусть суд над вами послужит примером каждому начальнику фактории, который наживается за счет Компании. «Правосудие настигло Даниэля Сниткера – настигнет и вас» – так скажет им сегодняшний приговор. Капитан Лейси, благодарю за ваше участие в этой плачевной истории. Господин Вискерке, будьте так любезны, выделите господину Сниткеру подвесную койку на баке. Пусть отрабатывает свой проезд на Яву наравне с другими матросами. К тому же…

Сниткер, опрокинув стол, бросается на Ворстенбоса. Якоб тщится перехватить занесенный над головой начальника кулак; перед глазами его вспыхивают огненные павлины; стены каюты вращаются; пол ударяет по ребрам, а во рту привкус оружейного металла – наверняка кровь. Где-то вверху раздаются хриплые стоны и хеканье. Якоб успевает заметить, как первый помощник обрушивает на Сниткера сокрушительный удар под дых. Писарь невольно сочувственно вздрагивает, валяясь на полу. В дверь врываются еще два моряка, и в этот самый миг Сниткер, пошатнувшись, падает.

Скрипач на нижней палубе играет «Темноглазую красотку из Твенте».

Капитан Лейси наливает себе виски, настоянный на черной смородине.

Ворстенбос бьет Сниткера по лицу тростью с серебряным набалдашником, пока не устает рука.

– Заковать этого рукоблуда в кандалы и поместить в самый вонючий угол кубрика!

Первый помощник с двумя матросами уволакивают стонущее тело. Ворстенбос, опустившись возле Якоба на колени, хлопает того по плечу:

– Спасибо, что приняли на себя удар, мой мальчик! Боюсь, нос вам расквасили знатно…

Боль такая, словно нос сломан, однако руки и колени липкие не от крови. Чернила, догадывается писарь, с трудом принимая сидячее положение.

Чернильница треснула, от нее разбегаются ярко-синие ручейки и речушки…

Чернильные струйки просачиваются в щели, впитываются в пересохшую древесину…

«Чернила, – думает Якоб, – самая плодотворящая из жидкостей…»

III. На сампане, пришвартованном возле судна «Шенандоа» в гавани Нагасаки

Утро 26 июля 1799 г.

Без шляпы, изнемогая от жары в своем синем парадном вицмундире, Якоб де Зут мыслями погрузился в прошлое – в тот день, десять месяцев назад, когда разъяренное Северное море кидалось на дамбу в Домбурге и ветер гнал мелкую водяную пыль по Церковной улице, мимо домика священника, где дядюшка торжественно вручал Якобу клеенчатую сумку. В сумке лежала Псалтирь в потертом переплете из оленьей кожи. Якоб и сейчас может по памяти повторить дядюшкину речь почти слово в слово.

– Небу известно, племянник, сколько раз ты уже слышал историю этой книги. Когда твой прапрадед был в Венеции, нагрянула чума. Он весь покрылся язвами размером с лягушку, но непрестанно молился вот по этому сборнику псалмов, и Господь излечил его. Пятьдесят лет назад твой прадедушка Тис воевал в Пфальце. Их полк попал в засаду. Пуля, летевшая в сердце твоего прадеда, застряла в обложке. – Дядюшка тронул свинцовую пулю, прочно вмятую в переплет. – Этой книге и я, и твой отец, и ты, и Гертье в буквальном смысле обязаны тем, что живем на свете. Мы не паписты, мы не приписываем чудесных свойств гнутым гвоздям и старым тряпкам, но ты понимаешь – эта священная книга связана с жизнью нашего рода. Она подарена тебе предками и взята тобой взаймы у потомков. Что бы ни принесли тебе грядущие годы, помни: эта Псалтирь… – Он коснулся клеенчатой сумки. – Это твой пропуск домой. Псалмы Давида – Библия внутри Библии. Молись по ним, внимай им, учись у них, тогда не собьешься с верного пути. Защищай их даже ценой своей жизни, и пусть они питают твою душу. А теперь ступай, Якоб. Господь с тобой!

– «Защищай их даже ценой жизни», – шепчет Якоб себе под нос…

…«В этом-то все и дело», – думает про себя.

Десять дней назад корабль «Шенандоа» бросил якорь у скалы Папенбург – названной так в память о мучениках истинной веры, сброшенных с высоты в море. Капитан Лейси приказал сложить все предметы христианской веры в бочку, накрепко забить и сдать японским властям – все вернут, когда бриг будет отплывать из Японии. Исключений не делают ни для кого, даже для нового управляющего факторией Ворстенбоса и его подопечного-писца. Матросы ворчали, что скорее расстанутся со своими детородными органами, чем с распятием, но когда на борт поднялись инспектора-японцы в сопровождении вооруженной охраны, все распятия и образки Святого Христофора мигом скрылись в заранее заготовленные тайники. Бочку наполнили четками и молитвенниками, которые капитан Лейси привез с собой специально для этой цели; Псалтирь де Зута не была в их числе.

«Как бы я мог предать своего дядю, – мрачно размышляет писарь, – свою церковь и своего Господа?»

Псалтирь запрятана меж другими книгами в сундуке, а на сундуке сидит де Зут.

«Вряд ли риск так уж велик», – уговаривает он сам себя. В книге нет ни пометок, ни иллюстраций, указывающих на то, что это христианский текст, а переводчики наверняка плохо знают голландский, где им разобрать архаичный библейский язык. «Я – служащий Объединенной Ост-Индской компании. Что могут японцы мне сделать?»

Ответа Якоб не знает, и, честно говоря, ему страшно.

Проходит четверть часа; о Ворстенбосе и его двух слугах-малайцах ни слуху ни духу.

Бледная веснушчатая кожа Якоба поджаривается, словно бекон на сковородке.

Над водой проносится летучая рыба, стрижет плавниками.

– Тобио! – кричит один гребец другому, показывая пальцем. – Тобио!

Якоб повторяет это слово, и оба гребца хохочут так, что лодка раскачивается.

Пассажир не возмущается. Он молча рассматривает кружащие вокруг «Шенандоа» сторожевые лодки; рыбачьи суденышки; жмущийся к берегу японский торговый корабль, крутобокий, как португальский галеон, только еще более пузатый; увеселительную барку знати, увешанную занавесями в черно-голубых цветах княжеского рода, в сопровождении лодок с прислужниками; и остроносую джонку, совсем как у китайских торговцев в Батавии…

Город Нагасаки, придавленный подошвами гор, словно сочится из-под пальцев дощатой серостью и бурыми земляными оттенками. От бухты тянет водорослями, отбросами и дымом бесчисленных труб. По горным склонам до самых зубчатых вершин ступеньками поднимаются рисовые поля.

«Безумец мог бы представить, что находится внутри надтреснутой нефритовой чаши», – думает Якоб.

Перед ним раскинулся его будущий дом: Дэдзима, обнесенный высокими стенами искусственный остров в форме веера, примерно двести шагов по внешней дуге, восемьдесят шагов в глубину. Остров образован из насыпей, как и бóльшая часть Амстердама. За прошедшую неделю, рисуя наброски фактории с фок-мачты «Шенандоа», Якоб насчитал около двадцати пяти крыш: перенумерованные пакгаузы японских купцов; жилища капитана и управляющего; дом помощника управляющего с Дозорной башней на крыше; Гильдия переводчиков; больничка. Из четырех голландских пакгаузов – Рус, Лели, Дорн и Эйк – только последние два пережили, как выразился Ворстенбос, «Сниткеровский пожар». Лели сейчас отстраивают заново, а выгоревший дотла Рус подождет, пока фактория хоть чуть-чуть не расквитается с долгами. Сухопутные ворота связывают Дэдзиму с городом Нагасаки – одним пролетом каменного моста через ров с жидкой грязью, который заполняется водой во время прилива. Морские ворота открываются только в торговый сезон; здесь разгружают сампаны Объединенной Ост-Индской компании. Рядом – здание таможни, где всех голландцев, кроме капитана и управляющего, обыскивают, проверяя, нет ли у них запрещенных предметов.

«И во главе списка – предметы христианской веры», – думает Якоб.

Вернувшись к наброску, он углем заштриховывает морские волны.

Гребцы с любопытством вытягивают шеи; Якоб показывает им рисунок.

Старший из гребцов корчит рожу, как бы говоря: неплохо.

Оклик с дозорной лодки вспугнул гребцов; оба стремительно возвращаются на свои места.

Лодка качнулась под весом Ворстенбоса: хоть он и поджарый, сегодня у него под шелковой рубашкой выпирают куски рога «единорога», то есть нарвала – в Японии он ценится как лекарственное снадобье, исцеляющее все болезни.

– Я намерен искоренить этот балаган! – Управляющий постукивает костяшками пальцев по вшитым в одежду буграм. – Спрашиваю эту змею, Кобаяси: «Почему бы просто не уложить товар в ящик, открыто и законно, не отвезти его на корабль, открыто и законно, а потом продать с аукциона, открыто и законно?» И что он отвечает? «Никогда так не делалось». Я ему говорю: «Так будем первыми!» А он на меня смотрит такими глазами, как будто я себя объявил отцом его детей.

– Минеер! – кричит помощник капитана. – Ваши рабы с вами на берег поедут?

– Отправишь их вместе с коровой. А мне пока послужит черномазый Сниткера.

– Хорошо, минеер; тут еще переводчик Сэкита просится на берег съездить.

– Ну, спускайте сюда уродца, господин Вискерке.

Над фальшбортом показывается объемистый тыл Сэкиты. Ножны цепляются за веревочный трап; за эту незадачу служитель получает оплеуху. Когда переводчик и его слуга наконец усаживаются, Ворстенбос приподнимает щегольскую треуголку.

– Божественное утречко! Скажите, господин Сэкита?

– А-а… – Сэкита, ничего не поняв, кивает. – Мы, японцы, жители островов…

– Ваша правда, сударь. Море, куда ни глянь, голубой необозримый простор.

Сэкита изрекает очередную заученную фразу:

– У высокой сосны глубокие корни.

– И за что наши тощие денежки уходят на ваше перекормленное жалованье?

Сэкита поджимает губы, как бы в задумчивости.

– Доброго вам дня, господин.

«Если мои книги проверять будет он, – думает Якоб, – то я волновался попусту».

– Пошел! – командует Ворстенбос, указывая гребцам на Дэдзиму.

Сэкита без всякой нужды переводит приказ.

Гребцы под ритмичную песню-шенти двигают лодку вперед плавными, словно извивы водяной змеи, взмахами весел.

– Что они поют? – задумчиво рассуждает Ворстенбос. – «Вонючий голландец, отдай нам свое золото»?

– Вряд ли, минеер, при переводчике-то.

– Для него такое наименование слишком великодушно. Хотя лучше он, чем Кобаяси, – может, нам не скоро еще выпадет случай поговорить без посторонних ушей. Как окажемся на берегу, главной моей задачей будет – обеспечить фактории выгодный торговый сезон, насколько позволит дрянной наш груз. А у вас, де Зут, работа другая: разберитесь в счетах фактории, начиная с девяносто четвертого года, и в том числе по частным сделкам. Только когда мы будем точно знать, чтó покупали и продавали сотрудники, сможем в полной мере оценить размах злоупотреблений.

– Приложу все силы, минеер.

– Заключив Сниткера под стражу, я всем продемонстрировал свою позицию, но если мы поступим так же с каждым, кто балуется контрабандой на Дэдзиме, на свободе останемся только мы вдвоем. Лучше покажем, как честный труд вознаграждается продвижением по службе, а воровство наказывается тюрьмой и позором. Только так мы сможем расчистить эти авгиевы конюшни. О, а вот и ван Клеф пришел нас встретить!

От морских ворот к причалу идет помощник управляющего.

– «Каждое прибытие – это чья-то смерть», – цитирует Ворстенбос.

Помощник управляющего Мельхиор ван Клеф, рожденный в Утрехте сорок лет назад, срывает с головы шляпу. Лицо у него смуглое и бородатое, как у пирата; прищуренные глаза друг назвал бы «внимательными», враг – «мефистофельскими».

– Доброго утра, господин Ворстенбос! Господин де Зут, добро пожаловать на Дэдзиму! – Рукопожатие Мельхиора ван Клефа способно дробить камни. – Желать вам приятного здесь пребывания было бы слишком радужно…

Он замечает недавно возникшую кривизну писарского носа.

– Премного обязан, господин ван Клеф.

У привыкшего к морю Якоба земля покачивается под ногами. Кули уже выгрузили его сундук и тащат прочь.

– Минеер, я бы хотел присмотреть за своими вещами…

– Вполне справедливое желание. Раньше нам частенько случалось поучить грузчиков кулаком, но недавно градоправитель издал указ о том, что побитый кули – оскорбление для Японии, так что теперь – нельзя. С тех пор их канальство не знает границ.

Переводчик Сэкита, не рассчитав прыжок с носа лодки на пристань, проваливается одной ногой в воду по колено. Выбирается на твердую землю, огревает слугу по физиономии веером и несется впереди троих голландцев с криком:

– Ходить! Ходить! Ходить!

Ван Клеф поясняет:

– Он хочет сказать: «Идемте».

По ту сторону Морских ворот их сейчас же проводят в помещение таможни. Здесь переводчик Сэкита спрашивает имена иноземцев и выкрикивает их пожилому чиновнику, а тот – своему помощнику помладше, который заносит имена в книгу. Вместо «Ворстенбос» он пишет «Борусу Тэнбосу», вместо «ван Клеф» – «Банкурэйфу», а «де Зут» превращается в «Дадзуто». Инспекторы протыкают вертелами круги сыра и бочонки с маслом, только что выгруженные с «Шенандоа».

– Проклятущие негодяи, – злится ван Клеф. – Бывало, и куриные яйца разбивали – вдруг там кто-то запрятал дукат-другой!

К ним приближается дюжий стражник.

– Знакомьтесь, это он будет вас обыскивать, – объявляет ван Клеф. – Для управляющего сделают исключение, но к подчиненным, увы, это не относится.

Подходят еще несколько молодых людей; у них выбриты лбы, а волосы связаны узлом на макушке, как у инспекторов и переводчиков, посетивших на этой неделе «Шенандоа», только одеяния не такие пышные.

– Переводчики без ранга, – поясняет ван Клеф. – Надеются подольститься к Сэките, выполняя за него его работу.

Они хором повторяют для Якоба слова стражника, проводящего обыск:

– Руки поднимать! Открывать карманы!

Сэкита, шикнув на них, приказывает Якобу:

– Руки поднимать! Открывать карманы!

Тот подчиняется. Стражник обхлопывает ему подмышки и шарит в карманах.

Находит альбом с эскизами, осматривает мельком и выдает очередной приказ.

– Господин, туфли показать! – выпаливает самый расторопный переводчик.

Сэкита сурово фыркает.

– Сейчас показывать туфли.

Даже грузчики бросили работу и смотрят.

Некоторые без всякого стеснения тычут в писаря пальцами и во весь голос комментируют:

– Комо, комо!

– Это они о ваших волосах, – объясняет ван Клеф. – Европейцев здесь часто называют «комо». «Ко» значит «красный», а «мо» – волосы. Сказать по правде, среди нас немногие могут похвастать шевелюрой такого оттенка, как у вас; «рыжеволосый варвар» – зрелище, на которое поглазеть не грех.

– Вы изучаете японский, господин ван Клеф?

– Вообще-то, это запрещено, но я кое-чего нахватался от своих жен.

– Я буду весьма обязан, если вы меня научите тому, что знаете.

– Да какой из меня учитель, – отнекивается ван Клеф. – Доктор Маринус болтает с малайцами, словно родился чернокожим, но и он говорит, что японский выучить тяжело. А если кто из переводчиков возьмется нас учить и его на этом поймают, могут обвинить в государственной измене.

Стражник, проводящий обыск, возвращает башмаки Якобу и отдает очередной приказ.

– Одежду снимать, господин! – хором подхватывают переводчики. – Снимать одежду!

– Одежду снимать никто не будет! – огрызается ван Клеф. – Господин де Зут, служащие фактории не раздеваются! Это отребье хочет нас унизить! Один раз подчинитесь – и всем прибывающим в Японию чиновникам придется делать то же самое до скончания века.

Стражник возмущается. Переводчики галдят:

– Снимать одежду!

Переводчик Сэкита спешит уползти от греха подальше.

Ворстенбос, ударив тростью в пол, восстанавливает тишину.

– Нет!

Недовольный стражник решает не настаивать.

Другой таможенник стукает копьем о сундук Якоба и произносит несколько слов.

– Открывать, пожалуста, – переводит кто-то из безранговых. – Открывать большой ящик!

«Ящик, – дразнится внутренний голос, – где лежит Псалтирь».

– Давайте, де Зут, не то мы тут все состаримся, – поторапливает Ворстенбос.

Борясь с тошнотой, Якоб послушно отпирает сундук.

Стражник снова что-то говорит, хор переводит:

– Назад, господин! Шаг назад!

Больше двадцати шей с любопытством вытягиваются. Стражник, откинув крышку, вынимает и осматривает пять сорочек тонкого полотна; шерстяное одеяло; чулки; мешочек с пряжками и пуговицами; потрепанный парик; набор писчих перьев; пожелтевшее исподнее; циркуль, что Якоб хранит еще с детства; полкуска виндзорского мыла; две дюжины писем от Анны, перевязанных подаренной ею лентой; бритвенное лезвие; курительную трубку дельфтского фарфора; зеркальце с трещиной; переплетенные ноты; побитый молью бархатный жилет бутылочно-зеленого цвета; оловянную тарелку, ложку и нож. В самом низу – стопки книг. Таможенник обращается к подчиненному, и тот выбегает за дверь.

– Приводить дежурный переводчика, господин, – объясняет один из толпы переводчиков. – Смотреть книги.

– А разве… – У Якоба сдавило ребра. – Не господин Сэкита будет проводить экзекуцию?

Ван Клеф, сверкнув коричневыми зубами, усмехается в бороду:

– Экзекуцию?

– Инспекцию, минеер! Я хотел сказать, инспекцию.

– Переводчику Сэките папаша место в гильдии купил, но запрет… – Ван Клеф одними губами выговаривает «на христианскую веру», – слишком важен, это не для тупиц. Книги проверяет кто-нибудь с соображением. Ивасэ Банри или, может, кто-нибудь из семейства Огава.

– Что за Огава? – Якоб поперхнулся собственной слюной.

– Огава Мимасаку – переводчик первого ранга, их всего четыре человека. Сын его, Огава Удзаэмон, – третьего ранга, а…

В помещение таможни входит молодой человек.

– Ага! О черте речь, а черт навстречь! Теплого утречка, господин Огава!

Огаве Удзаэмону на вид лет двадцать пять, лицо у него умное, открытое. Безранговые переводчики сгибаются в низком поклоне. Сам он кланяется Ворстенбосу, затем ван Клефу и наконец – новенькому.

– С прибытием, господин де Зут!

У него отменное произношение. Переводчик протягивает руку для рукопожатия, на европейский манер, в тот самый миг, как Якоб отвешивает поклон в азиатском стиле. Огава Удзаэмон ответно кланяется, Якоб подает руку. Присутствующие веселятся.

– Мне сказали, господин де Зут привез много книга… И вот они здесь… – Переводчик указывает на сундук. – Много, много книга. «Изобилие» книг – так у вас говорят?

– Несколько книг. – От страха Якоба подташнивает. – Да, некоторое количество.

– Позволите взглянуть?

Не дожидаясь ответа, Огава начинает вынимать книги из сундука.

Для Якоба мир сузился до узкого туннеля между ним и Псалтирью, втиснутой в середку двухтомного издания «Сары Бургерхарт».

Огава хмурится:

– Много, много книг. Времени чуть-чуть, пожалуста. Я известить, когда закончить. Это есть приемлемо? – Он неверно истолковывает колебание Якоба. – Книги не повреждать. Я тоже библиофил. – Огава прижимает ладонь к сердцу. – Это правильное слово? Библиофил?

Во дворе, где взвешивают товары, солнце печет, раскаленное, как железо для клеймения.

«С минуты на минуту мою Псалтирь обнаружат», – думает контрабандист поневоле.

Небольшая группа японских чиновников ждет Ворстенбоса.

Раб-малаец кланяется, держа в руках бамбуковый зонт для управляющего.

– У нас с капитаном Лейси, – говорит управляющий, – встречи с местным начальством назначены одна за одной, до самого обеда. Выглядите неважно, де Зут; сейчас ван Клеф вам покажет, что здесь и как, а потом зайдите к доктору Маринусу, пусть выцедит вам полпинты кровушки.

Кивает на прощание помощнику и уходит в сторону отведенного ему дома.

Посреди двора стоят весы-треножник, высотой в два человеческих роста.

– Сегодня мы взвешиваем сахар, – говорит ван Клеф, – хоть и дрянь первостатейная. Из Батавии какие-то оскребки прислали, что в пакгаузах завалялось.

На крохотном клочке земли толкутся больше сотни купцов, переводчиков, инспекторов, слуг, соглядатаев, лакеев, грузчиков и носильщиков с паланкинами. «Вот они какие, японцы», – думает Якоб. По цвету волос – от черных до седых – и по оттенкам кожи они в массе выглядят более однородно, чем голландцы, а одежда, обувь и прически, кажется, строго различаются по рангам. На балках строящегося пакгауза, как на насесте, устроились человек пятнадцать-двадцать полуголых плотников.

– Бездельники, хуже пьяных финнов, – бурчит себе под нос ван Клеф.

С крыши таможни за ними наблюдает обезьянка с розовым личиком и шерстью цвета сажи на снегу, одетая в курточку из парусины.

– Вижу, вы заметили Уильяма Питта.

– Простите, минеер?

– Да-да, премьер-министр короля Георга. Только на это имя откликается. Лет шесть-семь назад его купил какой-то матрос, но в день отплытия макака сбежала, а назавтра объявилась вновь, свободным гражданином Дэдзимы. Кстати, о макаках… – Ван Клеф указывает на человека с короткой косицей и впалыми щеками, вскрывающего ящики с сахаром. – Это Вейбо Герритсзон, один из наших работников.

Герритсзон складывает драгоценные гвозди в карман куртки. Взвешенные мешки с сахаром тащат дальше, мимо японца-инспектора и поразительно красивого юноши-иностранца лет семнадцати-восемнадцати: золотые, как у херувимчика, волосы, пухлые губы яванца и по-восточному раскосые глаза.

– Иво Ост, чей-то незаконнорожденный сынок с щедрой добавкой смешанной крови.

Мешки с сахаром заканчивают свой путь у стола на козлах, рядом с весами.

За взвешиванием наблюдают еще трое чиновников-японцев, переводчик и два европейца лет двадцати с небольшим.

– Слева, – показывает ван Клеф, – Петер Фишер, пруссак из Брауншвейга…

Фишер – загорелый до черноты, темноволосый, с залысинами.

– Он конторщик с образованием стряпчего… Хотя господин Ворстенбос говорил, вы тоже специалист высокого класса, так что у нас теперь специалистов в избытке. Рядом с ним – Кон Туми, ирландец из Корка.

У этого Туми словно вдавленный профиль и акулья улыбка; коротко стриженные волосы, грубая одежда из парусины.

– Не волнуйтесь, если новые имена забудутся; после отплытия «Шенандоа» у нас будет целая вечность, успеем со скуки выучить друг о друге все, что только можно.

– Неужели японцы не догадываются, что у нас не все из Голландии?