Семейный портрет спустя 100 лет

Дядя Яша скорее напоминал профессора, а не фрезеровщика. Он был невысокого роста, полный человечек с розовыми щеками и пухлыми розовыми губами. Глядя на него, складывалось впечатление, что он только что поел горячего бульона. Хотелось взять белый платочек и утереть ему губы и щёки. У них с тётей Соней родились сын и дочь, похожие на своего отца внешне и внутренне. Они уже в школе блистали незаурядными способностями. И сын, и дочь пошли в науку.

* * *

Когда мы подросли, то стали называть его Яков Лазарович. Тётя Соня поражала редким и удивительным качеством – пренебрежением ко всем тяготам жизни или, как сегодня говорят, неисчерпаемой позитивной энергией.

В мою бытность у тёти Сони жила немецкая овчарка с неоригинальным именем Туз и маленькая болонка, которую тётя выменяла у какого-то алкаша за четвертушку, с ещё менее оригинальной кличкой Люся. Болонка питалась у своего прежнего хозяина селёдкой и воблой. Ничего другого она есть не желала.

Если бы в те годы был YouTube, я бы разместила видео, как моя пышная, дородная тётя раздирает воблу, чистит селёдку, аккуратно извлекая косточки, запихивает в рот белой с двумя розовыми бантиками на голове болонке привычную ей снедь. У меня бы был миллион просмотров.

Что же до моей тёти, она жила в достатке и душевном спокойствии, нехарактерном для тех времен.

Как-то мой дедушка объяснил ей этимологию слова «собака», на иврите – «келев», которое означило «как сердце, сердцеподобный». Тётя Соня настолько расчувствовалась, что два дня рыдала – не от горя, а от избытка эмоций.

* * *

Полине начали искать сватовство с четырнадцати лет. Моя бабушка боялась, что не очень красивую девушку тяжело будет выдать замуж. Опыт с тётей Соней, досидевшей в старых девах почти до тридцати, не обнадёживал, хотя именно тётя Соня вышла замуж на редкость удачно.

Полина прекрасно пела, танцевала и мечтала поступить в театральный. Но бабушка даже слушать об этом не хотела. В её представлениях артистки были женщинами лёгкого поведения. Тем более нужно было скорее найти претендента на руку девушки. Сваты шли одни за другими, словно девушка была мёдом смазана, но бабушку никто не устраивал. Наконец появился Григорий. Он был постарше, заведовал скотобазой и по тем временам считался человеком состоятельным, перспективным – Полина и её дети голодать не будут. Но окончательно склонило мою бабушку то, что Григорий был красавцем, как артист кино, – высокий, стройный. Пышная шевелюра обрамляла мужественное лицо с чуть выступающей челюстью и ямочкой на подбородке. В конце концов, моя бабушка была прежде всего женщиной не совсем практичной и никогда не повелась бы на деньги.

Полина не возражала. На самом деле жених ей тоже понравился. Хотя, когда их оставляли вдвоём, она робела, и разговор не клеился. Он приглашал её в кино, в театр. Малейшая попытка взять её под руку вызывала сопротивление. Она краснела, заикалась и произносила нечто несвязное – потом, потом. Григорию было двадцать пять, и он тоже не был так уж опытен в ухаживании за молодыми девушками.

Когда Полина окончила школу, сыграли свадьбу. На свадьбе все родственники вдруг обратили внимание, что Полина, как они выражались, расцвела.

Первая брачная ночь стала для девушки настоящим кошмаром. Я, наверное, раз сто выслушала об этом трагическом происшествии. Григорий торопился, тётя сопротивлялась. Он только хотел засунуть ей в рот свой язык. Тётя, стиснув зубы, молила про себя – скорее, скорее. Но только его орган касался её, она автоматически отстранялась назад. Он прижал её изо всех сил, так что у неё на руках остались синяки от его пальцев, и сумел насильно лишить её девственности. С этой ночи мужа своего она стала бояться и ненавидеть. Он хотел секса. Для Полины любое его прикосновение превращалось в страдание. Это происходило в сороковом.

– Но он же вам нравился? Вы же сами говорите, что он был красавцем, – возражаю я.

– А вызвать во мне какие-то чувства он не сумел. Нужно с мужчиной спать до того, что ты замуж выходишь. Постель – это индикатор. Там всё ясно становится, – тётя делилась со мной своим жизненным опытом.

Когда началась вторая Мировая война, Григория в первые же дни забрали на фронт.

Дедушка собирался в эвакуацию. Следовало поторапливаться, немецкие войска приближались очень быстро по направлению к Киеву.

Он закопал все свои сбережения под деревом в саду, засунув деньги в кожаный портфель, в присутствии своего сына на случай, если с ним что-то случится, чтобы сын знал, где хранится состояние.

Все остальные ценности: золотые монеты, бабушкины украшения, которые успели приобрести к этому времени, – забрали с собой в эвакуацию. Кроме того, они везли несколько чемоданов одежды, подушек, постельного белья, столового серебра и один небольшой сундук, в котором хранились бабушкины наряды – подвенечное платье, горжетки и муфточки; чернобурка, которая накидывалась на костюм или пальто; шали из тончайшего шёлка; несколько шуб; платье, в котором бабушка жертвовала бриллианты молодым коммунистам. Эти сокровища продавались на рынке. На вырученные деньги покупалась мука, крупы, птица.

* * *

Когда Левинштейны вернулись после эвакуации в Сквиру, то обнаружили, вернее, не обнаружили евреев – жителей города. Большинство лежали в общих могилах. Погибших солдат, как мой дядя Марк, брат моей мамы, или сыновья Доры Осиповны, подруги моей бабушки, хоронили на местах их гибели, в братских могилах, не соблюдая никаких ритуалов – ни иудаизма, ни ислама, ни христианства. Братские могилы роднили в буквальном смысле все народы, расы, нации, веры, как ничто другое. Погибших хоронили одинаково. Ещё один аргумент, что перед лицом смерти все равны.

* * *

Деньги, закопанные дедушкой под яблоней-антоновкой, частично сгнили. Те банкноты, которые уцелели, а их было немало, из-за обмена денег после войны десять к одному превратились в прах. Дедушка, как и многие другие, боялся менять крупные суммы, так – по мелочам.

Из дома вынесли всю мебель, остался стульчик от пианино, доживший до моих дней. Но и тут моя бабушка не дрогнула. Она обошла всех соседей-украинцев, оставшихся в городе при немцах, с большими скандалом и угрозами сдать их властям за сотрудничество с гитлеровцами. Её тут же убеждали, что ничего подобного не было, они, наоборот, прятали у себя евреев и заодно их вещи. Все бабушкины сокровища: комоды, буфеты, письменный стол и шкаф, старинные ковры и даже античный письменный прибор, доставшийся позже мне, – вернулись в дом тем же путем, что были унесены. Со временем докупили новый кожаный диван, кресла и большой стол со стульями в гостиную.

Изменилось единственное – её отношение к сундуку с нарядами, который, как верный друг, прошёл с ней всю войну, гораздо обмельчав. Наряды больше её не интересовали.

Иногда она открывала свой сундук проветрить, мы тут же облачались в платья со споротыми меховыми отделками, несмотря на бабушкины возражения. Игра в принцесс начиналась.

Дедушка снова вернулся на прежнюю работу, на ту же должность. Но в сорок восьмом был судим за экономическую контрреволюцию. Ему очередной раз удалось откупиться, хотя его подельников по «контрреволюции» приговорили к лагерям, замминистра лёгкой промышленности Украины – к расстрелу.

Если бы разрешили дедушке проявлять инициативу, фабрика производила бы гораздо больше вещей, богатели бы страна и мой дедушка, и с ними вместе целая сеть складов, поставщиков и магазинов. Но это противоречило созиданию светлого будущего – коммунизма, который неизвестно как должен был возникнуть из ничего, как Вселенная, согласно убеждениям многих современных физиков.

Больше на фабрику дедушка не вернулся, хотя дом не тронули и он остался на территории предприятия. Между домом и фабрикой поставили высокий забор. Папа подсоединил обратно к дому воду, электричество, газ от фабрики. Это никогда никто не проверял. А мы никогда ни за что не платили. Также мы отправляли на фабрику приплод наших собак и кошек. Когда суки рожали, швеи разбирали щенков.

Бабушка на старости лет стала равнодушна к собакам. У нас жили чихуахуа и английский бульдог, которого папа достал за большие деньги. Но они принадлежали моей матери. Сначала она не хотела их, но потом привязывалась к ним, а они к ней и переходили в её личную собственность. Чихуахуа по имени Зефир, бело-розовое существо, непохожее ни на один вид известных нам животных, никому не давал приблизиться к маме, обнять её. Он заходился сумасшедшим, истеричным лаем.

Однажды мама заболела, и мы вызвали участкового врача. Когда врач наклонился со стетоскопом над кроватью, из-под одеяла выпрыгнуло маленькое злобное существо и вцепилось доктору в нос. Мы не знали, кого спасать раньше: маму, доктора, или меня от смеха. Я не держалась на ногах.

* * *

Один единственный раз на моей памяти моя шестидесятилетняя с хвостиком бабушка закатила сцену ревности дедушке. Дедушка, как ей показалось, был чрезмерно разговорчив и мил с Ниной, швеёй, которая зашла к нам пригласить дедушку с бабушкой на крестины первого внука.

Наружу выползла бабушка, совершенно мне незнакомая, и закатила деду сцену ревности с битьём посуды, как в латинских сериалах. Потом она побежала к ручью глубиной сантиметров тридцать – топиться. Следом за ней бежали дедушка, папа, охранники с фабрики, соседи и все, кто видел и слышал эту сцену, – бабушку спасать. Мы с сестрой тоже бежали посмотреть, как бабушка будет топиться. Мама, поджав губы, произнесла: да хоть бы дали ей задницу намочить. Ходили слухи, что это был не единственный скандал на почве ревности.

Но ей не дали намочить задницу и даже ступни ног. Дедушка догнал её, извинялся, клялся в вечной любви. Она простила его и развернулась обратно. Дед поплёлся за ней, поджав хвост, как шут за своей королевой. Спектакль закончился. Всё встало на свои места. Выяснилось, что бабушка умела поскандалить и не только на почве ревности.

Но на свадьбах по-прежнему первый танец принадлежал моим бабушке и дедушке – самой элегантной паре. Они кружились под звуки вальса, глядя друг другу в глаза с улыбкой, которой улыбаются юные влюблённые. И даже я понимала, что ничего для них в мире не существует – ни революций, ни контрреволюций, ни погромов, ни войн, ни коммунизма, ни времени, ни детей и внуков. Существовали они, связанные какими-то узами друг с другом. Название этих уз я не знала тогда и не знаю сегодня. Любовь? Банально.

Бабушка Лиза научила бабушку Клару делать настойки, наливки. После того как умер дедушка Миша, она частенько наполняла стакан вишнёвой наливкой, и зимой, если на улице была пурга, непогода, сбивавшая её с ног, садилась на веранде, летом, осенью – в саду. Вино она закусывала сухим печеньем, размачивая его в наливке.

Бутыли исчезали с подоконников, как кегли в боулинге, в которые попадал мяч. Иногда она что-то мурлыкала себе под нос. Говорила что-то невнятное, даже если её ни о чём не спрашивали.

Бабушка спилась. Нет, она не стала алкоголичкой. От стакана, или двух, или даже трёх вишнёвки алкоголиком не становятся, и тем не менее…

Осенний день. Начало ноября. Моросит мелкий дождь, покрывая серебристым бисером бабушкино лицо, руки. Не успевшие слететь листья, начавшие чернеть по краям, образуют странные контуры – китайские иероглифы или послания из других миров. Бабушка Клара сидит в саду на мокрой скамейке. Стакан с вишнёвкой бросает бордовые блики на дерево стола. Бабушка сидит неподвижно. На голову и на плечи осень набрасывает шаль из мокрых листьев.

Умерла она внезапно. Потеряла сознание и больше в себя не приходила.

Нетта Юдкевич. Масло на холсте. 2004–2006 годы. «Когда Мир был Черно-Белым»

Глава 2

Родители мамы

Мои дедушка и бабушка со стороны мамы родились в начале двадцатого века в том же местечке, что и Левинштейны. Все братья и сёстры прадедушки – Наума Ланского – вместе с родителями и детьми эмигрировали в Америку перед Первой мировой войной. На Украине остался только мой прадедушка с супругой и тремя детьми. Решения уезжать или не уезжать, покидать Украину или нет, иногда принимались в силу непонятных и неубедительных причин. Кто-то не хотел покидать могилы праотцов, другие не могли договориться со сватами; многие просто боялись взойти на корабль, чтобы пересечь Атлантический океан, так как наслушались всяких басен о потонувших кораблях и о неизвестной стране Америке, где буйствуют страшные индейцы.

Евреи из местечек и деревень не отличались особой образованностью; умели читать на идише, и на том спасибо. Что такое океан и где находится Атлантический, они не имели никакого понятия. Большинство не знало, что Земля круглая. Но по слухам точно знали, что корабль может утонуть. Мысли о штормах и о бурях останавливали их, как это ни смешно, от эмиграции в Америку, которая одних привлекала баснями, придуманными ещё испанскими конкистадорами, о стране Эльдорадо, других пугала страшными сказками об индейцах и бандитах, такими же правдивыми, как и первые.

* * *

Гораздо позже, в Израиле, куда приехал известный американский мафиози Меер Ланский просить убежища, скрываясь от американского правосудия, я дразнила маму, что это наверняка её дядя. Фамилия Ланский не такая уж распространенная среди евреев, и, наверное, следует с ним связаться, поддержать дядюшку. Мама злилась, обижалась и утверждала, что в их семье не могло быть преступников.

* * *

Неважно, каковы были истинные причины, но мои прадедушка и прабабушка Ланские остались в Сквире. Семья Ланских для тех времён считалась маленькой – две дочери и сын. Старшую дочь выдали замуж за васильковского парня, и в течение трёх лет с хвостиком она родила четверых детей.

Средней, шестнадцатилетней Лизе, искали сватовство, но не очень рьяно. Она выдалась маленькой, худенькой, выглядела скорее лет на двенадцать, чем на шестнадцать. Родители считали, что девушка ещё успеет выйти замуж, пусть ещё подрастёт, окрепнет. Куда торопиться с заботами о детях, о муже, домашнем хозяйстве? Успеет.

У Ланских подрастал ещё один сын, Меер, но он совсем ещё был ребёнком.

Однажды прабабушка Симха взяла с собой на базар мою бабушку Лизу. Смуглая, тоненькая, с большими горящими глазами, она казалась вертлявым подростком, не созревшим не только для брака, но и многих других вещей, которые поручали молодым девушкам – прибрать в квартире или испечь булочки с корицей. Хотя на самом деле Лиза умела убирать и готовила утку в яблоках вкуснее матери.

Они подошли к лотку, где дедушка и его брат торговали шапками. Пока прабабушка рассматривала товар, Лиза нацепила шапку-ушанку и помотала головой так, что каждый раз другое ушко шапки шлёпало её по раскрасневшимся от мороза щекам.

– Перестань, – прошептала мать. – Ты уже не маленькая.

Девушка вернула шапку на прилавок, подняла глаза и встретилась взглядом с одним из братьев – Давидом Коганом.

Лиза смутилась и покраснела. Давид улыбнулся.

– Замуж выдаёте? – продолжая улыбаться, спросил тот у прабабушки.

– За тебя? С радостью, – отшутилась она.

– А как же зовут мою невесту? – продолжал молодой человек, не сводя глаз с девушки.

– Лиза Ланская, – ответила прабабушка.

Он выяснил, где они живут, и на следующий день прислал сватов.

Эту историю я совсем маленькой слышала от дедушки, от бабушки, от мамы и ото всех родственников, которые слышали её до меня. Бабушка показалась дедушке необыкновенной красавицей, что сразило его наповал. Она ослепила, околдовала, загипнотизировала его, и он навсегда потерял голову.

– Или нашёл, – поправляла его бабушка. – Не стыдно тебе детям глупости рассказывать?

Может быть, моя бабушка Лиза в молодости была красавицей. Но дело не в этом. Если бы мужчины и женщины влюблялись один в другого только из-за выдающейся внешности, то мало кто действительно женился бы и выходил замуж. Красота любимого человека – это иллюзия, которая постигает влюблённых.

В случае с четой Коганов судить не мне. Старые фотографии не дают какого-то чёткого представления. Но и другие родственники подтверждали, что бабушка Лиза в юности была красавицей, и это от неё моя мама унаследовала маленький носик, громадные глаза и пухлые губы. Когда меня в детстве просили показать мамины губы, я оттопыривала нижнюю, выставляя её вперёд, пытаясь свесить над подбородком. Родственники посмеивались над маминым чувственным ртом.

Отец моей бабушки Лизы – Наум Ланский – был простым молочником. Он развозил на телеге большие бидоны с молоком, поменьше со сметаной и ряженкой. Масло и творог продавались кусками по фунту, завёрнутые в марлю, отчего на них оставался мелкий решётчатый след.

В городе в начале века появились магазины, бакалейные, мясные, овощные лавки. За церковью располагался большой рынок. Тем не менее молочные продукты всё ещё развозили молочники. Жители считали, что у молочников продукты свежее, чем в лавках. Они выходили на зов молочника с крынками и горшками, которые тот наполнял молоком, сметаной, сливками и тут же ехал дальше, к хозяйкам, державших коров, наполнять снова посуду только что выдоенным молоком.

У Герша Когана было четыре сына. Все «красавцы удалые», высокие, статные, блондины с голубыми глазами. Они напоминали то ли викингов, то ли (прости меня господи) представителей арийской расы, не существующей в действительности, а созданной больной фантазией идеологов нацизма.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.