Последний приказ Нестора Махно

– Слышь, мужик, – Лёва поднялся и сделал шаг в сторону, чтобы быть готовым ко всяким неожиданностям. – Ты очки снимай, хватит тут циркачить. Стреляные мы, думал на мякине провести? – Лёвин голос стал приобретать угрожающие оттенки.

– Чудак ты, хлопец… Не греши, – слепой остаток хлеба аккуратно положил в карман и стал нащупывать свою палку, которую положил рядом с собой.

– Так откуда ты понял, что я не один?

– Ну ты странноватый… сам же сказал, за кого свечку ставить! – слепой решил прикрикнуть и сорвался на фальцет.

– Вот спасибо, хлопцы, вот спасибо, – Лёва напомнил местному инвалиду одну из его первых фраз и тут же, аккуратно придержав его за лацканы тулупа, двумя пальцами снял с того чёрные очки, взяв их за центральную дужку на переносице.

Взгляд карих глаз слепого оказался колючим и злым. Завидев, что перед ним обманщик, Лёва приподнял его так, что ноги его оторвались от земли.

– Попусти, – с металлом в голосе спокойно сказал незнакомец.

Только он ощутил почву под ногами, как тут же вставил два пальца в рот и пронзительно свистнул. Совершенно неожиданно с противоположной стороны дороги и у них за спиной появились солдаты в стрелецкой форме.

– Ладно… пока твоя взяла, – Даня остатки обеда быстрым движением закинул в вещмешок и туго затянул узел. – Лёва, а шо это за мундиры такие?

«Слепой» был невысокого роста, со странной прической – длинные волосы закрывали уши, он скорее напоминал художника, чем командира военных. Единственное, что никак не вписывалось в творческий образ, так это его глаза – взгляд тяжелый, из-под мощной надбровной дуги, сверлил собеседника, не обещая в ближайшей перспективе совершенно ничего положительного.

– Это кто у нас тут любопытный, я? – вожак стрельцов поднял руку и тут же в глубине леса раздался еще один свист. В это время путников, не успевших закончить свою трапезу, солдаты держали под прицелом. Из глубины просеки беззвучно появилась повозка, запряженная единственной лошадью.

– Мешки им на голову, – скомандовал невысокий «художник», только что бывший слепым.

Лёва, здраво оценив их с Данькой шансы, решил не вступать в борьбу, а подождать развития событий. В конце концов, кто бы ни были эти люди, пока они ничего плохого им не сделали.

Телега сильно раскачивалась и пару раз они с братом, не видя друг друга из-за мешков, пару раз ощутимо ударились головами. Связанные сзади руки не позволяли держаться.

– Кто это? – не очень громко спросил Даня?

– Да шут их знает… Не гетьманские, это точно.

– Чего так решил?

– А там один в лаптях был. Да и походка не военная. Крестьяне это.

– А ну тихо там! – возница прикрикнул на пленников, и те прекратили перешептываться.

Телега никуда не сворачивала. По звукам стало понятно, что они заехали в деревню – иногда раздавались женские голоса, гоготали гуси, лаяли собаки. Весь путь занял не больше получаса.

– Слезай, морда шпиёнская! – не снимая мешков с пленников, их завели в какой-то сарай. Только там их сняли, но руки не развязали.

Предводитель вояк из леса преобразился. Теперь на нем была серая папаха и шинель, подпоясанная портупеей. Слева от их нового знакомого, причмокивая уголком рта, стоял странного вида матрос. Его кафтан был расшит по-гусарски, из-под бескозырки в стороны выбивались темные кудри, а маузер сбоку висел на ослабленной портупее – совершенно не по уставу.

– Де ты их откопал, батька? – матрос не выпускал из рук нагайку, демонстративно показывая, что в любой момент может ею воспользоваться.

– В лесу, где ж ещё… Говорил я тебе, Федосий, посты надо грамотно расставлять. Вишь, сработало. Ну давай, милок, рассказывай, какой у тебя тут интерес… – последняя фраза была адресована Задову, его собеседник безошибочно определил, кто в этой паре старший.

– Ты, что ли, Нестор будешь? – Лёва решил пойти в контратаку.

– Ну, допустим…

– К тебе идем.

– А я вас не звал. Тут таких ходоков – десяток в неделю. Кто такой? – Нестор неожиданно заорал и этот голос уже никак не напоминал фальцет слепого.

– Лев Зиньковский. Это мой брат Данил.

– Шо хотел, Лев? – матрос поигрывал уже не плетью, а маузером.

– Ты, морячок, пистолетик свой заправь на место, а то пальнешь сдуру, так и не поговорим толком. Анархисты мы. Анархисты-коммунисты. Говорят, в Гуляйполе Нестор Махно бунт поднял. Имя в анархических кругах известное, только описывали тебя иначе, уж не думал, что ты такой невысокий… – Лёва, лежащий на сеновале, демонстративно перевернулся на бок – тугой узел толстой веревки на запястье доставлял сильную боль.

– А шо пролетария в наши края занесло? Ты ж вроде из Юзовки? – спросил Махно. – Развяжи их, Федосий.

– Добрый ты, Нестор… – моряк достал из голенища нож и разрезал веревки.

– Так-то лучше разговаривать, – Даня потирал онемевшие кисти рук.

– Слышь, рыжий, ты очочки-то отдай, – Махно протянул Лёве руку.

Дальнейший разговор происходил за большим деревянным столом в чистой, аккуратной хате, что стояла рядом.

– А на шо вы этот маскарад устроили? – Лёва чистил варёное яйцо в предвкушении удовольствия – такого деликатеса они уже давно не видели, все похлебка армейская, да случайные трофеи с крестьянских дворов.

Нестор взглядом скомандовал Федосию Щусю – и матрос без лишних слов плеснул мутной жидкости из большой бутылки в маленькие граненые стаканы.

– Считай, что это военная хитрость. Свои нас в лицо знают, а чужаки пусть думают. В Киеве волнения происходят, Петлюра и Скоропадский перегрызут друг другу горло. Кто победит – мы тут не знаем, но на всякий случай коллекция мундиров имеется. Австрияки с немцами ушли, а эти ещё появляются. Так мы их на живца и берем – и гардеробчик наш пополняется. Так и живем. Где патронами разживемся, где пулеметом. Но мало, конечно, патронов, мало. Даром не палим. И ружья у хлопцев были не заряжены.

– Ага, а мы будто заметили… – Лёва с Даней искренне рассмеялись. – А ты, Нестор Иваныч, на первой же фразе прокололся.

– Та сначала брякнул, а потом смотрю – заметите или нет? Заметили.

– Голову назад не заваливай, видно же, что подглядывал на дорогу.

– Вот, говорил я тебе, Щусь! Говорил же! А ты – выше голову, выше, слепые все время вверх смотрят!

Федосий Щусь – матрос в гусарском мундире, даже несколько обиделся, что пришлые оказались правы. И вообще, не много ли им внимания? Из сарая да за стол. Обычно стреляли.

– Ну, а как же ты, Лёва, на Донбассе боролся за дело наше анархическое? – Махно хитро прищурился в ожидании ответа.

– Да как все. Пара-тройка эксов, закупили оружие, да не успели продолжить. В тринадцатом повязали нашу боевую ячейку. А после февраля понеслось. Там уж и в совет меня от доменного цеха выдвинули, и добровольцем пошел…

– За кого? – Федосий задал этот вопрос так, будто поставил капкан. Всё его ревность одолевала. Как с Нестором вместе воевать – так Федосий, а эти пришли час назад, а он их уже и на постой определил, и кормит, и поит.

– Так за красных. Анархический отряд. Гнали нас аж до самого Царицына. А там большевики обласкали – под арест кинули. Меня и почти всех остальных. Трусы, говорят. Мародеры.

– Ну, за трусость вообще расстрел положен, а ты живой, – кольнул Федосий.

– Пока в каземате сидели, командование справки навело. Действительно оказалось, что немцев раз в двадцать больше было. Простили. Но я их не простил.

– Это шо ж так? – Нестор отвлекся от квашеного помидора из бочки.

– А вот так! Есть там у них один, почти земляк наш. Ворошилов Климент. Маленький такой, но противный, зараза. Прости, Нестор…

Махно при слове «маленький» скривил такое лицо, будто получил личное оскорбление:

– Это ты, дылда здоровая, на всех свысока смотришь, потому как рост у тебя ненормальный, тебя ни в каком окопе не спрячешь. А способности от роста не зависят. Вон, училка наша говорит, Наполеон вообще самый низкий в своей армии был – и ничё… Шляпы снимали и кланялись. Так шо этот твой Климент? Шо за военный?

– Из большевиков. Но такой, что-то в нем есть не наше, не знаю… Вот отступаем, на станции полно вагонов с ранеными, он приказ даёт – на восток. А я что, братву свою брошу под штыки гансов? Они там будут лежать в бинтах и ждать смерти? Дань, дай-ка картошечки ещё…

– Ну, не по-людски, да… Так мог же и здоровых потерять. У гадёнышей тогда аэропланы были, а пара бомб на станцию – то ж милое дело, – Нестор продолжал с любопытством расспрашивать гостя. Находясь здесь, в глубинке, он не имел свежей информации о происходящем за пределами уезда, и все эти новые имена, фамилии, стиль поведения и прочие тонкости для его любопытного ума были чрезвычайно полезны.

– В общем, выбрались мы тогда. Всех увезли, а сами последним составом отбыли. И что ты думаешь? Ворошилов спасибо сказал за то, что я ему личный состав сберег? Да вот и дуля тебе с маком, Зиньковский. Выговор! За невыполнение приказа. Я, может, чего не смыслю в вопросах управления армией, но несправедливость за версту чую. А как денежное содержание свое разделил между хлопцами, так впал в немилость.

– Большевики, они, конечно, странноватые на первый взгляд. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что…

Нестор встал из-за стола и, заложив руку за лацкан, принялся расхаживать вдоль стола. Братья Задовы при этом внимательно следили за его словами, а Щусь, слышавший эти лекции уже не один раз, принялся чистить маузер. Ему это было уже знакомо – все решения Махно выносит на суд товарищей, и как бы решения принимаются вместе, но перед этим так мозги выполощет, разжуёт и в рот положит – глотай только. Вроде и все вместе порешили, а вроде – то, что Нестор хотел.

– Так вот, сейчас большевики наши союзники. Однозначно. Из всего, что крестьянину полезно, – они единственные, кто хоть как-то не становятся нам поперек горла. Скоропадский – враг наш, да и недолго ему осталось. А на смену кто придёт? В Киеве ж нет ни одного человека в здравом уме и трезвой памяти! – Нестор продолжал ходить взад-вперед. – Один другого краше, и всё ищут, под кого бы нырнуть. А про Гуляйполе кто будет думать? Чтобы хлебушек уродил, чтобы скотинка разводилась… Им бы только отобрать, да поделить. Кто землю даст, за тем народ и пойдёт. Так вот я землю быстрее большевиков дам.

– Ой ли? – Лёва скептически ухмыльнулся. – До этого часа еще ой как далеко. Ещё повоевать придется. Кровушки пролить, и своей, и вражеской.

– А кто враг наш? – резкий выпад Нестора отвлек Задова от следующего яйца.

– Да ясно кто, немцы.

– Мелко мыслишь, товарищ Зиньковский. Наш враг – любой, кто свободу нашу прижмет. Любой. Скоропадский, например. Или беляки – тех вообще со свету сжить надо. Потому большевики – наши союзники. А таких полководцев, как этот твой Климент, их везде сыскать можно.

– Свобода может быть без справедливости? – Лёва давно не принимал участие ни в каких спорах – армия дискуссий не подразумевает, потому готов был сегодня на полную катушку восполнить пробел общения с единомышленниками.

– Нет.

– Так вот этот Ворошилов, значит, у меня часть моей свободы отобрал. Еще увидишь, какой фрукт. Да там они все яркие. Троцкий, говорят, так вообще голов не считает. Ему бы на бойне командовать.

– Ты хлопец горячий, как я погляжу, – Нестор отодвинул в сторону глиняную миску, проверил по привычке кобуру и удовлетворенно выдохнул. – Но наблюдательный. Время покажет, кто прав, а осторожность – она никогда не помешает. В этом месиве верить никому нельзя. Подходишь ты мне.

Одесса. 3 апреля 1919 г.

– Сёмочка, шо вы знаете за тот парад на море?

– Ой, да что там знать, забегали как вшивый по бане. Ото они и знают шото. Слепому видно – тикают.

Лоточницы на Приморском бульваре только о том и сплетничали – на рейде Одесского порта, кормой на восток и носом на запад, выстроились десятки больших и малых черных силуэтов кораблей. За то же гутарили и на Привозе, неожиданно ощутившем на себе факт очередного потрясения в городской жизни – выручка стремительно падала.

Одессита разве удивишь эскадрой? Приходят, уходят, гудят, лязгают цепями якорей, выпускают в город экипажи, чтобы те почувствовали наконец-то под ногами твердую землю, оставили деньги в «Гамбринусе» и других бодегах[15], а если после всего здоровья хватит, то и в объятьях местных жриц любви. Так было десятилетиями, в таком ритме Одесса живет круглосуточно, но в апреле 1919 года этот ритм нарушился.

Военные, грузовые, пассажирские суда, все они по очереди подходили к причалам, чтобы взять на борт то, что им положено расписанием эвакуации. Французский оккупационный корпус уходил из Одессы так стремительно, что любой, даже самый далёкий от военной стратегии балабол, понимал, что это напоминало бегство.

– А вы видели, Сёмочка, ваши квартиранты сбежали!

– И быстро сбежали?

– Ну не так, чтобы очень, чумадан не забыли.

– Они хоть свой чумадан не забыли?

– Я так смотрела, что им стало неприятно. Ваш чумадан я припоминаю, я ещё в своём уме! У них таки был свой. Вы, Сёмочка, не в накладе остались?

– Да нет, что вы, мадам Зборовская… Без грошей вперед мы ключами от номеров не грюкаем, вы же знаете…

Весь восемнадцатый год Одесса наполнялась людьми, бежавшими от войны и революции. Купцы, интеллигенты, разного уровня бывшие чины, состоятельные обыватели искали в сытом городе у моря покой, защиту и надежду на будущее. На фоне Петроградской смуты приезжим казалось, что здесь – земля обетованная. Конечно, нравы не столичные, своё нужно держать подальше, вести себя тише, не шиковать. Тем более что со всеми этими событиями совершенно неясно, как жить дальше, что будет и к какому берегу революционный шторм прибьет хрупкое суденышко каждой, отдельно взятой семьи.

В Одессе стало тесно. Не только в трамваях, но и в квартирах. А с приходом в начале декабря восемнадцатого года французского корпуса, так и вообще. Одно успокаивало столичных беженцев – французские мундиры радовали глаз. В неспокойной Одессе установился относительный порядок и воспитанные, образованные барышни не упускали шанса невзначай блеснуть знанием французского где-нибудь в театре в присутствии этих самых мундиров.

Третьего апреля утром в городе началось необычное оживление. Иностранные офицеры сменили выражение своих лиц с томно-богемного на суровое и строгое, какое следует соблюдать при службе. Передвигаться по улицам они стали быстро, четко выполняя приказы своего начальства – на эвакуацию штабом десантной дивизии было отведено критически мало времени.

Местные с интересом наблюдали за этим гармидером[16], подразумевая, что в любой нестандартной ситуации найдется место для гешефта[17], а расслабившиеся при французах переселенцы начали откровенно паниковать. По городу устами всезнающих торговок неслась весть о том, что красные полки на подходе, а их лазутчиков уже видели на Фонтане.

Мест на судах для такого количества желающих, конечно, не было предусмотрено. Капитаны еле живых баркасов и малоразмерных, видавших виды прошлого века ботиков, взвинтили цены до небес: до Севастополя просили тысячу с лица, а если дальше, то разговор начинался с двух.

Одесса опустела в течение двух суток. Центром жизни на это время стал порт.

Прослышав о вселенском движении, на улицы вывалил весь цвет Молдаванки и Слободки – от марвихеров[18] и щипачей[19], до гопников[20] и обычных босяков[21]. Штука ли! Куш[22] сам вышел из своего гнезда, одетый не по сезону, в меховую шубу, потому как та не помещалась ни в какой из кофров. Куш с плаксивым лицом пытался докричаться вслед уходящему по брусчатке извозчику и в страхе даже не пытался рыпаться дальше, чем на десять метров от жены и детей, охранявших гору багажа, готового к бегству вместе с хозяевами.

К вечеру шестого числа, изрядно подуставшие от обилия работы, искатели легкой наживы и приключений в основной своей массе рассредоточились по малинам для подсчета барышей. На улицах, распугивая своим видом случайных запоздалых прохожих, еще шатались мелкие группы экспроприаторов, но запал у них был уже не тот – удовлетворенные результатами покоса последних дней, они имели настрой в большей части миролюбивый и спокойный.

Иное настроение было в душе у Бори Штыка. Боря только в обед пришел в себя после обильного возлияния, продолжавшегося несколько дней в компании братьев по воровской специальности и малознакомых барышень. Боря спустил всё, что с таким трудом надёргал за неделю и теперь, разочарованный и обозлённый на Фортуну, которая отвлекла его от редкой удачи женщинами и спиртным, он мог только молча завидовать более трудолюбивым коллегам.

Боря и сотоварищи, нехотя пиная попадавшие под ноги камушки и не вытаскивая натруженных воровских рук из широких карманов, двигались от Портового спуска[23] вверх по узкой каменной лестнице, к началу Дерибасовской. Головная боль делала их существование в этот вечер невыносимым.

– Считайте, что я к этой фармазонщице[24]… Как её? Изабелла? Считайте, дорогу забыл. Изабелла… Финочка под её пухленьким бочочком может раскрыть нам глаза на правду. Быстрей всего, по пачпорту, какая-нибудь Соломия. Такого шмурдяка[25] нам не подавали даже в самые грустные времена! – эту тираду Борис, терзаемый невероятной сухостью во рту, изрек в адрес принимавшей стороны, которая обеспечила ему трехдневный загул за его же деньги.

– Ваши слова, Боря, сейчас пахнут таким перегаром, что я не уверен, надо ли нам на Дерибасовскую, там же приличные люди, – заметил Йося Аглицкий с Пушкинской. В этой стае он слыл интеллигентом благодаря своему месту проживания и полным неприятием какой-либо матерщины.

– Ой, Йося, ша… – на большее выражение эмоций Борю не хватило. Он сам уже задумался, зачем они попёрлись по этой чёртовой лестнице, не имея сил толком переставлять ноги. Их ещё нетрезвая походка напоминала покачивание моряков, только сошедших на берег.

– А щас сосредоточились, братва… – прошептал Боря, завидев вверху лестницы быстро спускающуюся фигуру человека в гражданской одежде.

Как только прохожий поравнялся со встречной компанией, Йося подставил тому плечо и картинно взвыл:

– Ой, ёёё… От это вмазал! Ты шо ж такой прямолинейный, как броненосец! Это было дюже больно!

– Je m’excuse[26]. Не понимать, – ответил молодой человек, пытаясь избежать нежеланной встречи, но узкая лестница и полная темнота не давали ему пространство для маневра.

– Гля как мурчит, французик, не иначе, – Боря определил своим воровским чутьем, что это тот единственный шанс, который дала ему на сегодня судьба, чтобы пополнить содержимое карманов и затем иметь возможность зарисоваться на Молдаванке. Ну не мог же он признать, что в то время, когда все люди стали на работу, он безбожно пил где-то на задворках Карантинной балки и профукал весь свой воровской фарт.

– Предъявите содержимое карманов. И давайте без шума и пыли, – выдвинул ультиматум Боря, сделав шаг навстречу жертвы.

Француз аккуратно, двумя пальцами достал бумажник и протянул его грабителям. Та же участь постигла и его часы. В знак того, что он отдал всё, молодой человек развел руками.

– А тут у тебя что? – Иосиф Аглицкий потянулся к тонкому жёлтому портфелю, который иностранец держал в левой руке. Реакция на это движение оказалась моментальной – француз нанес грабителю удар в челюсть, от чего Йося, перецепившись через парапет, улетел с лестницы. Такое нахальное поведение до этого момента смиренной жертвы стало неожиданностью для нападавших и от того они на мгновение опешили. Француз, подобрав с земли шляпу, поспешил продолжить свой путь, но совершил непростительную оплошность. Посчитав, что всё закончилось, он подставил спину. Боря Штык дал волю своим звериным инстинктам и в два прыжка догнал иностранца, ударив его ногой в поясницу. Человек с портфелем сумел сгруппироваться и, покатившись вниз по ступеням, умудрился увлечь за собой Штыка.

У Бориного везения на сегодня явно лимит был исчерпан: фраер в шляпе оказался не простой жертвой, а подготовленным бойцом. Через секунду он ухватил бандита за кадык и тот стал издавать ужасные хриплые звуки. Никто из Борькиных подельников не посмел приблизиться, только Йося под покровом темноты пробирался в тыл врага.

Штык уже перестал хрипеть и, похоже, собрался отдавать Богу душу, но тут Йося с тыла добрался до эпицентра событий.

Непонятно как, но француз его заметил. Теперь, чтобы дать отпор подкреплению, иностранец отпустил кадык Штыка и Боря, получив возможность дышать, собрал последние силы, перекатившись на живот.

Револьвер из внутренней кобуры обладатель портфеля так и не успел достать – Йося ударил его финкой в грудь с силой, совершенно не соответствовавшей его хлипкому виду. Казалось, хруст ребер жертвы был слышен на Портовом спуске.

Француз безжизненно распластался на ступенях, не выпуская из рук портфеля, но Йося таки вырвал его с каким-то диким остервенением. Челюсть напоминала о себе неимоверной болью в щеке. В пылу борьбы юнец не почувствовал, что у него выбит зуб. Теперь, когда жертва была повержена, он выплюнул его вместе с кровью и озадачился содержимым портфеля, за который с такой яростью бился незнакомец.

– Да что ж там такое! Сокровища Британской короны? – юноша дрожащими руками раскрыл оба замка и разочарованно выдохнул. – Чёрт… Зря грех на душу взял… Бумажки какие-то…

– Йося! Ну ты ж не фраер! Ну такой расклад выпал, не копти, – успокоил товарища сквозь кашель оживший Боря Штык. – Что за бумаги? Читай, грамотей!

– Пошли отсюда. Не в библиотеке, – Йося красноречиво глянул на тело иностранца, под которым растекалась лужа чёрной крови.

Одесса. Порт. 6 апреля 1919 г.

– Доложите ситуацию, полковник Фрейденберг.

– Мой генерал, согласно графику, все погрузочные работы выполнены. В течение сегодняшнего дня двадцать два судна ушли с рейда с полной загрузкой. Двенадцать из них взяли курс на Констанцу, десять – на Севастополь. Докладываю: ваш приказ выполнен.

– А что с теми людьми, которые в порту остались? – бригадный генерал Филипп Д’Ансельм, командующий союзными оккупационными войсками на юге России уже мог докладывать премьер-министру Жоржу Клемансо о завершении операции по эвакуации французских и греческих войск из Одессы. Теперь генерал проникся сопутствующими вопросами, решать которые напрямую он был не обязан.

– Мой генерал, все суда вышли на рейд, груженые по ватерлинию. Свободных мест ни на одном борту не оставалось, – доложил начальник штаба, полковник Анри Фрейденберг.

– Значит, несчастным не повезло? – лицо генерала не выражало ни сожаления, ни сочувствия – только по-военному сухая констатация факта.

– Возможно. Но они на родине, – отрапортовал полковник.

– Что с матушкой, Анри?

– Мой генерал, я благодарен Вам за исключение, которое вы сделали для члена моей семьи. Матушка уже на борту.

– Не стоит благодарности, Анри. Иначе и быть не могло.

В этих своих словах бригадный генерал Д’Ансельм был искренним. По прибытии в Одессу, где разместился штаб оккупационных войск Антанты, командующий столкнулся с сотнями вопросов, которые следовало решить если не немедля, то хотя бы в течение нескольких часов. И тут провидение послало ему полковника Анри Фрейденберга – коренного одессита со всеми вытекающими отсюда последствиями.

После поступления приказа об эвакуации Анри находился дома лишь несколько часов, которые он потратил на то, чтобы уговорить свою маму последовать за ним. Лишь красочное описание перспектив, которые ожидают пожилую мадам Фрайдельберг после появления на Греческой площади первых же разъездов красной кавалерии, сдвинуло дело с мертвой точки.

После визита лекаря, неимоверными усилиями вернувшего давление мадам в норму, старушка мысленно попрощалась со всей своей недвижимостью в центре Одессы и приказала собирать ей чемоданы. Таковых набралось четырнадцать, но это нисколько не смутило её послушного, любимого сына, приславшего за багажом авто – действовать следовало оперативно, дабы маминька не успели передумать. В таком почтенном возрасте случается, что дамы могут быть так же непостоянны, как на заре своей туманной юности, но мадам Фрайдельберг уже свое слово сказала. Следует заметить, что свою железную волю, предприимчивость и хитрость полковник унаследовал именно по женской линии.

Генерал, находясь на мостике флагманского корабля, разглядывал причал Каботажной гавани в бинокль. Там бегущие от красных гражданские отчаянно штурмовали катер под французским флагом. Команда никого не пускала на борт, в ход пришлось пустить даже багор.

– По вашему мнению, Анри… Сколько еще нужно времени?

– Хочу надеяться на лучшее, но прошу еще час. Капитан Пинель отличается исполнительностью и пунктуальностью.

– Полковник… Ваши интриги я терплю исключительно из-за хорошего к вам отношения. Уже начинаю жалеть, что пошел у вас на поводу. Неужели эти бумаги того стоят?