Жюль Верн

Автограф Жюля Верна

Я отнюдь не думаю, что между отцом и сыном перестало царить доверие и что сын сохранил в своем сердце какую бы то ни было враждебность. Переписка между ними – лучшее доказательство, а она подтверждает, что между отцом и сыном существовала полная доверия близость: редко бывает, чтобы сын писал отцу с такой свободой, которая покоробила бы многих родителей.

Пьер иногда оспаривал планы своего сына, обеспокоенный его будущим, но под конец всегда уступал его желаниям, и, видимо, довольно легко. Нельзя не признать, что для мирного провинциального нотариуса тридцатых годов прошлого века, неизбежно привязанного к определенной традиции, к порядку, к известной социальной иерархии и привыкшего к уравновешенности в суждениях, тру дно было принимать без удивления устремления сына в разных и даже противоположных областях.

Мог ли он рассчитывать на хорошую будущность для мальчика, который, будучи посланным в Париж заниматься юридическими науками и готовиться к карьере нотариуса, вдруг, выдержав все экзамены, заявил ему, что намеревается стать драматургом?

Пьер проявляет тонкое понимание. Он не только не лишает материальной поддержки студента, упорствующего в нежелании разумно принять от отца нотариальную контору, но и продолжает давать ему советы, как сочинять эти легкомысленные пьесы, от которых его коробит. Взаимное доверие между ними так велико, что он, если понадобится, станет искать в сборниках с изложением юридических дел материалы, подходящие для юного автора… водевилей.

Его порадует, что сын преуспел в жанре более серьезном, в жанре новеллы, он даже станет уговаривать его добиваться академической премии.

И когда этот «экстравагантный сын» пожелает в один прекрасный день заняться мелким биржевым маклерством, отец, после краткого сопротивления, даст себя убедить и позволит ему осуществить эту последнюю прихоть.

Как же хоть на миг поверить, что этот покладистый родитель был тем отцом-истязателем, к которому сын сохранил «глухую враждебность»? Жюль, пишет Марсель Море, в результате происшедшего в недрах его психики переворота стал в оппозицию по отношению к родному отцу. Подобная теория должна быть основана на точных фактах. А между тем факты говорят о том, что эти представители двух поколений отнюдь не враждовали между собой, напротив, были очень близки.

Пьер понимал своего сына и, несмотря на все его фантазии, оказывал ему полное доверие, не сомневаясь, что твердая воля вела его неизменно к намеченной цели, какие бы случайности ни возникали на пути.

Что же до Жюля, то по тону его писем видно, что общение с отцом было для него непринужденным и легким. Надо признать, что ни смущение, ни страх проявить непочтительность не сдерживали его, ибо он без стеснения сдабривал свои послания шуточками, которые покоробили бы многих отцов, завернувшихся в тогу собственного достоинства. Он смотрел на отца как на товарища и друга.

Приведу только один пример.

«Кстати, я становлюсь другим человеком! Духу моему лет восемьдесят, у него костыли и очки. Я превращаюсь в существо старое, как мир, умудренное, как семь мудрецов Греции, глубокое, как гренельский колодец, я – наблюдателен, как Араго, морализирую, как резонеры старых комедий, Вы меня просто не узнаете, сердце мое обнажено.

Никогда еще я не расточал столько сравнений, как сейчас. Может быть, потому, что меня донимают колики. Какой ужасный желудок я унаследовал от мамы. А ведь я между тем веду примернейшую жизнь, и святой Иоанн Стилит, в течение десяти лет простоявший на столпе, чтобы заслужить благоволение небес, по образцовому поведению ни в какой степени со мной не сравнится.

Живу словно в Фиваиде. Не скажу, чтобы я питался птичьим пометом, но недалек от этого, а мясо, которым я поддерживаю свои силы, протаскало в славном городе Париже немало омнибусов. Мне очень хочется стать мизантропом, как Альцест, и молчальником, как траппист».

Между представителями двух поколений могли время от времени возникать интеллектуальные разногласия, поскольку они были людьми разных эпох, – это лишь нормальное следствие исторической эволюции, и дивиться тут нечему.

Для того чтобы это объяснить, нет нужды говорить о наличии какого-то гипотетического смятения в душе ребенка. Напротив, можно полагать, что влияние Пьера, принадлежавшего еще к XVIII веку, заставило писателя XIX в очень осторожной и скрытой форме высказывать суждения, которые могли бы потрясти умы, верные традиции.

5. Каролина

Первая любовь к двоюродной сестре Каролине. Изучение права, отъезд в Париж в 1847 году.

Если в отроческом возрасте Жюль не проявлял чрезмерной страсти к школьным наукам, ум его все же не дремал. Он часто бывал у книготорговца Бодена вместе со своими приятелями Женевуа, Мезонневом, Комту ди Тертр, образовавшими «клуб экстернов».

Рассказывают[6], что на уголке стола в этом книжном заведении юный Жюль написал трагедию в стихах, отвергнутую Театром марионеток «Рикики!». Двоюродные братцы и сестрицы также не пришли в восторг от этого произведения, что глубоко обидело юного автора. Его поняла только Мари Тронсон, за что получила сонет, заканчивающийся следующими строчками:

Ты сердцем жалостным печаль мою лечила,Рукой своей, всегда желанною и милой,Мне слезы утереть готова ты была.

Нет сомнения, что стихи он предпочел бы посвятить не Мари, а Каролине Тронсон. Но были бы они оценены этой легкомысленной особой? О Каролине я не имею никаких достоверных сведений, кроме письма, извещающего о ее кончине в Нанте 11 февраля 1902 года. Ей было тог да семьдесят пять лет, что дает право считать годом ее рождения 1827.

Нельзя избавиться от легкой грусти, представляя себе ее изящный силуэт в те дни 1839 года, когда она играла в Герше. Ей было лет двенадцать, и она уже вскружила голову кузену Жюлю, который был на год моложе ее. Не будет чрезмерной смелостью вообразить, что она догадывалась о тех возможностях, которые искусство нравиться может предоставить даже девочке, пожелавшей утвердить себя в глазах окружающей ее детской компании. В двенадцать лет девочки – это зачастую женщины в миниатюре, и нередко замечаешь, что они весьма чувствительны к знакам восхищения, показывающим их превосходство над другими. У них хватает проницательности для понимания того, что достаточно очаровать, чтобы покорить.

Этот юный кузен, безумец с горячим сердцем, рискнувший на побег, окрашенный в романтические тона, был легко воспламеняющимся материалом, и ей не могло не нравиться, что он воспылал к ней любовью. Даже если сама она осталась вне игры, не возбраняется думать, что, хотя его безобидное ухаживание не затронуло ее сердца, оно все же ласкало ее тщеславие! Ободряющие улыбки, чередующиеся со взрывами обескураживающего смеха, позволяли ей держать этого поклонника на необходимой дистанции.

Это ведь была легонькая забава, меньше чем ничего. К несчастью, мальчик обладал чувствительной душой, и в ней одна над другой воздвигались все более и более властные мечты. Он думал о ней серьезно и сам себя убедил, что наступит день, когда возможным окажется соединить его жизнь с жизнью этой хорошенькой кузины.

Оба они становились старше. И между ними возникала пропасть по мере того, как год за годом девушка взрослела и переходила в разряд невест, а мальчик все еще оставался юнцом.

Настал момент первого бала, когда девушка начинает борьбу за свое женское место в жизни, вооруженная тем, чем наделила ее природа.

Каролина очень хороша собой. Все ее кузены и множество других молодых людей ухаживают за ней, и она начинает довольно прозаически оценивать своих поклонников. Жюль не кажется ей подходящей партией. Юноша разочарован, и душевная рана заживет нескоро.

Шаловливая девчонка превратилась в кокетку, стремящуюся покорить как можно больше сердец. Видимо, этот ее поклонник, еще желторотый, выглядел довольно жалко. А претендентов хватало. Каролине оставалось лишь выбирать. Один из них был, кажется, особенно настойчив, и Жюль начал сильно ревновать. Ах, этот Жан Кормье! Он только его и видел повсюду. А между тем бедняга Жан Кормье был отвергнут, как и он сам, ибо Каролина избрала молодого Дезонэ.

В письме к матери от 5 ноября 1853 года, сообщив ей о состоянии своего здоровья и о литературных делах, он пишет:

«Извести меня о мадемуазель Каролине – уж не знаю, как теперь ее фамилия, – отвергшей мое предложение, вышла ли она замуж или только собирается выходить? Ты знаешь, что я живо интересуюсь этой юной особой, не раз тревожившей мои сны, ей у далось в течение нескольких месяцев владеть всеми моими помыслами.

Я хотел бы знать, как она живет и каковы ее сердечные склонности? Несчастная, она даже не понимает, от какой блестящей партии отказалась, чтобы в один прекрасный день выйти замуж за какого-нибудь слизняка вроде Жана Кормье или кого другого. Ну, что поделаешь – судьба!»

Итак, через пять лет после замужества Каролины он все еще любил ее. Любовь подростка, которая вызывала улыбку, стала чувством взрослого мужчины, глубоким чувством, которое он пронес, быть может, через всю жизнь!

Не исключено, что его родители отнюдь не были огорчены тем, что планы, которые Жюль строил в отношении Каролины, так и не осуществились. Возможно, что они безо всякого сочувствия относились к браку между двоюродным братом и сестрой. И разве подобное же препятствие не представилось непреодолимым впоследствии, когда возник проект брака между одним из Аллот де ла Фюи и одной из дочерей Софи?

После получения диплома бакалавра в 1846 году перед Жюлем открывается будущее. Семья уже выработала легко осуществимый план: старший сын, естественно, станет продолжать дело отца, младший будет морским офицером, что касается сестер, то они выйдут замуж.

Жюль поэтому начинает изучать право в Нанте с помощью учебников и руководств, бывших тогда в ходу. Но учеба не рассеивает горя, которое он переживает зимой 1847 года из-за помолвки Каролины. Свадьба предстоит весной. Может быть, для того чтобы смягчить у дар, отец решает в апреле 1847 года отправить Жюля в Париж, где он поселится у своей двоюродной бабки Шаррюэль и там будет сдавать экзамены за первый год обучения.

Выдержав эти испытания, Жюль тотчас же уезжает в Провен, где, как надеются родители, ласковый прием у родного очага успокоит его душевную боль. Тщетная надежда, ибо он, по-видимому, не избавился от горькой озлобленности, о чем свидетельствуют слова, написанные им по получении известия о замужестве Каролины: «Итак, это правда! Состоялась все-таки проклятая свадьба!»

Возвратившись в Шантене, он по-прежнему угрюм и молчалив. Без энтузиазма погружается он в книги по юриспруденции, перед тем как вернуться к факультетским занятиям.

В следующем году Жюль приезжает в столицу сразу же после июньских событий. В письме из Парижа от 17 июля 1848 года он дает Пьеру отчет о деньгах, выданных им сыну на дорогу – 75 франков на питание в течение двадцати дней, 40 франков за комнату, 100 франков – дорожные расходы, – и описывает ущерб, нанесенный восстанием.

«Я вижу, – добавляет Жюль, – что вы в провинции обуреваемы страхами и боитесь всего гораздо больше, чем мы в Париже. Пресловутый день 14 июля прошел спокойно, и теперь поджог Парижа назначают на 24-е, что не мешает городу веселиться, как обычно».

В конце другого письма, от 21 июля, он вспоминает о Каролине:

«Ах, бог мой, я и забыл – есть ведь одна вещь, которая занимает меня, несмотря на все парижские заботы. Как обошлось дело с бракосочетанием некоей хорошо известной Вам девицы, которое должно было состояться во вторник? Не скрою, что хотел бы получить об этом точные сведения».

Матери он гораздо откровеннее пишет о своем разочаровании:

«Увы, дорогая мама, не все в жизни идет гладко, и некоторые люди, строившие себе блестящие воздушные замки, не находят их и на своей родной земле! Значит, брак этот все же состоялся!»

Следует рассказ о «зловещем сне», в котором некая свадьба пышно празднуется в гостиных, роскошно иллюминированных свечами по 35 су за фунт, в то время как «человек с протертыми на локтях рукавами точит свои зубы о дверной молоток». В первый раз появляется у Жюля Верна мысль, неоднократно затем повторявшаяся и поразившая Марселя Море:

«Невеста была в белом – символ душевной чистоты, жених в черном – символический намек на сущность души его невесты… Двери в брачный покой открылись перед трепещущими молодоженами, и небесное блаженство затопило их сердца… и всю ночь, всю черную ночь какой-то человек с протертыми на локтях рукавами точил свои зубы о дверной молоток. Ах, мама, дорогая, этот ужасный образ внезапно пробудил меня, и вот твое письмо сообщает мне, что мой сон – реальность! Сколько бедствий я теперь предвижу. Бедный молодой человек! Но я все же скажу: прости ему, господи, он не ведает, что творит. Что же до меня, то я утешусь и при первом же удобном случае все это использую в наиболее выгодном для меня свете!.. Пусть же на бумаге запечатлеется память об этой погребальной церемонии…»

Сон этот, даже очищенный от литературного колорита, имеет, возможно, некий психоаналитический смысл, но в любом случае он дает понять, что юный студент сохранил горькое воспоминание о Каролине, и не приходится долго недоумевать, откуда у него эта не раз проявлявшаяся тенденция уподоблять свадебную церемонию погребальной!

Более определенно высказывается он в письме к отцу от 21 июля 1848 года:

«…экзаменаторы забавляются, задавая тебе самые неожиданные и трудные вопросы, а затем заявляют: на лекциях я об этом говорил. На что некоторым, вроде меня, нечего возразить. Всякий раз при приближении экзаменов раскаиваешься в том, что не посещал факультетских занятий. То же было в прошлом году Придется основательно поразмыслить над этим и сделать выводы для будущего учебного года».

Легко представить себе, что последовавшие «основательные размышления» привели Пьера к решению дать третьекурснику возможность обосноваться в Париже.

Как свидетельствует госпожа Аллот де ла Фюи, 10 ноября 1848 года Жюль Верн и Эдуард Бонами сели в дилижанс, отправлявшийся в Тур, а там пересели в поезд, который привез их в Париж, где только что закончились празднества по случаю провозглашения Конституции 4 ноября 1848 года.

Оба друга, из которых один, с разбитым сердцем, старался шутками маскировать свое горе, поселились в комнате, снятой в доме № 24 на улице Ансьен Комеди. Г-жа де ла Фюи жалостливо пишет о скудных средствах этих молодых людей, которым приходится довольствоваться сорока су в день на пропитание. «Тогда, наверно, считали, – пишет она, – что молодых людей, отпущенных на волю, следует содержать впроголодь». Она несколько преувеличивает, приписывая подобные намерения буржуазным родителям 1850 года, которые хотели только, чтобы их сыновья знали цену деньгам. Студенты, обладавшие скромными средствами, пользовались у какой-нибудь хозяйки полным пансионом за шестьдесят франков в месяц и тратили по пять су на первый утренний завтрак. Но нельзя отрицать, что им было очень нелегко жить на сто франков в месяц, и не приходится удивляться, что порой они вынуждены были просить дополнительных жертв от отцовского кошелька. Так, Бонами попросил сверх положенного пять франков на театр, Жюль Верн, у которого к театру была просто неистовая страсть, ограничился тем, что подрядился в клакеры.

Дядя его Шатобур открыл ему доступ в салоны госпожи Жомини, Марианн и Баррер. Это был настоящий подарок для студента-юриста, который намеревался заниматься юриспруденцией лишь для того, чтобы посвятить себя литературе.

Проникнуть в литературный салон – означало иметь возможность общаться с литературным миром, который так манит его. Но тут возникает весьма серьезное препятствие: у обоих друзей одна вечерняя пара на двоих! Что ж! Придется пользоваться ею по очереди.

6. Студент

Посещение литературных салонов.

Писательское призвание. Тревога отца.

Салон госпожи Жомини – политический, и Жюль Верн вскоре перестает его посещать. Что же касается бесед, которые ведутся у госпожи Марианн, они представляются ему мало интересными. Таковы, по крайней мере, его первые впечатления и несколько поспешное суждение, которое он высказывает в письме домой от 24 декабря 1848 года:

«Чем чаще я бываю в литературных салонах, тем больше убеждаюсь, насколько разнообразен круг людей, с которыми там можно познакомиться. Количество их преизбыточно, и, как бы там ни было, люди эти умеют придавать беседе своеобразный глянец, усиливающий ее блеск, вроде позолоты, придающей предметам из бронзы лоск и делающей их приятными для глаза. Впрочем, и такого рода бронза, и такого рода разговоры ничего не стоят, хотя эти лица, принятые в самом высшем свете, по-видимому, на короткой ноге с наиболее выдающимися людьми нашего времени! С ними за руку здороваются Ламартин, Марраст{11}, Наполеон, тут у них госпожа графиня, там госпожа княгиня. Разговор идет о колясках, лошадях, егерях, ливреях, политике, литературе, о людях судят с самых современных позиций, отмеченных, однако же, фальшью».

Эта едкая критика заканчивается столь свойственным молодежи неприятием старшего поколения.

«Я сумел всем понравиться, – уверяет он. – Да и как не находить меня очаровательным, когда в разговоре с глазу на глаз я всегда соглашаюсь со своим собеседником? Я понимаю, что не могу осмелиться иметь собственное мнение, не то все от меня отвернутся.

О, мои двадцать лет! Двадцать лет! Ничего, уж когда-нибудь я им всем отплачу!»

Забавно, что под пером студента 1848 года мы находим выражение тех же чувств, которые в нашу эпоху проявляются кущ более бурно. Инакомыслящим этот молодой человек был уже при Луи-Филиппе.

Салон госпожи де Баррер ему более по вкусу. Здесь он сводит знакомство со «всей романтической братией». Хотя многие из людей, сделавших литературную карьеру, представляются ему довольно тусклыми, он доволен тем, что к нему весьма любезно отнесся граф де Кораль, редактор «Либерте», обещавший свести его к Виктору Гюго. Здесь же он имел еще одну встречу, оказавшую на всю его жизнь, быть может, решающее влияние, встречу с Шевалье д'Арпантиньи, увлекающимся хиромантией, к которой страстно привержен Дюма.

Госпожа де Баррер – приятельница Софи и очень дружна с госпожой Дюма, дочерью Александра Дюма-отца. Она была бы рада, если бы находящийся под ее покровительством молодой человек был представлен автору «Трех мушкетеров». Берется за это хиромант. Великий Дюма очень гостеприимен, вскоре он начинает сильно благоволить к юному провинциалу, ему нравится, что тот за словом в карман не лезет, – Жюль уже свой человек у Дюма! Он в восторге.

«Какое наслаждение для меня, столь новое и столь чудесное, – пишет он родителям, – непосредственно соприкасаться с литературой, предвидеть, как пойдут ее пути, наблюдая все эти колебания от Расина к Шекспиру, от Скриба к Клервилю. Тут можно сделать глубокие наблюдения над настоящим и призадуматься над будущим. К несчастью, распроклятая политика набрасывает на прекрасную поэзию свой прозаический покров. К черту всех министров, президентов, палату, если во Франции остается хоть один поэт, способный взволновать сердца! История доказывает, что политика относится к области случайного и преходящего. Я же думаю и повторяю вслед за Гёте: «Ничто из того, что делает нас счастливыми, не иллюзорно».

Эта невинная цитата, которую он повторит в «Сегодняшних счастливцах», не по вкусу благочестивому Пьеру Верну. На его слух звучит она эпикурейски, а это рискует поставить под вопрос спасение души, которое достигается моральным совершенствованием, обретаемым через умерщвление плоти. Добродетельный юрист пишет сыну строгое письмо: эксцентрические идеи Жюля приведут его к гибели в Париже, в этих артистических кругах с их весьма зыбкой нравственностью.

На эту диатрибу «блудный сын» отвечает 24 января 1849 года запиской в свою защиту.

«Спасибо тебе за добрые советы, – возражает он, – но ведь до последнего времени я и не отступал от этой стези… Я сам, первый, разобрался в том, что хорошо, а что плохо, что принять, а что отвергнуть в артистических кружках, название которых пугает вас больше, чем того заслуживают они сами».

Дальше он продолжает самым спокойным тоном: «В будущий вторник я сдаю экзамен, и уверяю тебя, что голова у меня идет кругом. Думается, можно считать, что я его выдержу – впрочем, ручаться ни за что нельзя, – я много работал, все время работаю, потому-то мне и хочется покончить с этим экзаменом на степень лиценциата{12}. Но это вовсе не значит, что затем я буду сидеть, сложа руки и совсем не заниматься правом. Разве я не знаю, что добрая треть моей диссертации касается «Институтов»{13}, разве не знаю, что она должна быть представлена к августу и что тог да же я буду принят в адвокатуру!.. Если бы я имел в виду иное поприще, разве я бы зашел так далеко, а теперь вдруг бросил ученье или замедлил его? Разве это не было бы чистым безумием?..»

Если, прочтя эти строки, отец его должен был обрести полное спокойствие, он, не дрогнув, мог прочесть продолжение:

«Тебе же известно, как влечет к себе Париж всех вообще, а особенно молодежь. Ясно, что я предпочел бы поселиться в Париже, а не в Нанте. Между двумя этими существованиями есть лишь одна разница: в Париже я не жалею о Нанте, в Нанте я буду немного жалеть о Париже, что не помешает мне спокойно там жить…»

Стрела пущена, и Жюль спешит пролить бальзам на неизбежную рану:

«Очень жаль, что в провинции у людей столь превратные представления о литературном мире… Я же не устаю повторять, что, насколько мог судить, все там как две капли воды похоже на наше общество в Нанте…

Ничего там нет более исступленного, оглушающего, принижающего, чем в Нанте. А если женщины красивее, чем нантские, им же этого не поставишь в упрек… Я первый признал, что мое положение в Нанте от личное, и гордился этим! И я должен был быть и всегда буду благодарен тебе за то, что ты мне его создал. И я всегда говорил, что буду адвокатом!»

И тут же, под прикрытием этих льстивых излияний, он пускает вторую стрелу прямо в цель, пользуясь тем, что голова у отца теперь достаточно заморочена:

«Если бы после всех моих литературных упражнений, которые – как ты сам признаешь – в любом положении всегда полезны, я решился бы на более серьезную попытку в этой области, то – я уже неоднократно повторял – лишь в порядке дополнительного занятия, ни в коей мере не отвлекающего от намеченной цели… Тем не менее, ты меня спрашиваешь: «Ты хочешь сказать, что станешь академиком, поэтом, знаменитым романистом?» Если бы мне предстояло достичь чего-либо подобного, ты же сам, дорогой папа, толкнул бы меня на этот путь! И ты первый гордился бы мной, ибо это ведь самое лучшее в мире положение! И если бы мне предстояло такое поприще, то призвание неодолимо влекло бы меня к нему Но до этого еще далеко!»

Итак, сказано самое существенное: «Призвание неодолимо влекло бы меня». Отец уже не может иметь сомнений насчет того, чего по-настоящему хочет его сын: адвокатура отступает на второй план! Что же до профессии нотариуса…

«Если говорить о семейной жизни… спокойные, сердечные отношения возникают на основе безбурного существования, совершенно несовместимого с литературным поприщем… Что ж, если даже и так, то ведь и политика, которой пренебрегать не приходится и которая начинается именно с адвокатуры… разве она не более враждебна всякому домашнему спокойствию?»

Обтекаемое это послание, наверно, заставило сильно задуматься нантского нотариуса!

7. Драматург

Первые шаги в драматургии: комедии, трагедии, водевили.

Общение с Александром Дюма, пьеса «Сломанные соломинки».

Знакомство с композитором Иньяром.

Жюль Верн становится секретарем Лирического театра.

Разочарование в сфере личных чувств не отвлекло Жюля Верна от поставленной цели: найти свое место на литературном поприще.

Добившись степени лиценциата права в 1849 году, он задержался в Париже; похоже, отец его не слишком противился этому желая дать сыну возможность попытать счастья.

Однако молодой студент-«оппозиционер» словно пользовался любым случаем, чтобы вызвать у него возмущение. Удивляет неистовство антимилитаристских взглядов, которые он пространно высказывает в письме от 12 марта 1849 года:

«Ты всегда печалишься, когда речь заходит о моей жеребьевке и о том, как мало это меня волнует. Но ты же хорошо знаешь, дорогой папа, как я отношусь к военному делу…»

Затем следует целый памфлет, под которым подписался бы сам Гюстав Эрве{14} в своей «Войне в обществе». Подобно этому знаменитому журналисту, Жюль, впрочем, проделал известную эволюцию и признал, что, бесспорно, «на земле живут не для того, чтобы рисковать собственной жизнью или отнимать ее у других», но – увы! – бывают случаи, когда приходится на это идти.

Эти обостренные чувства объясняются общим умонастроением эпохи, когда в стране продолжали жить жгучие воспоминания о столь несчастливо закончившихся войнах империи.