Последняя битва

– В тебе бурлит молодость, чадо, – покачал головой чародей. – А для меня все это уже было. И не раз. И с каждым разом восторга от «глотка свежести» становилось все меньше и меньше. Ты не понимаешь самого главного, отрок. Уходить нужно тогда, когда ты всего лишь устал, а не тогда, когда эту жизнь ты начинаешь ненавидеть. Ненависть плохое чувство. Из твоего учителя я могу стать врагом всего живого. И тогда тебе придется не познавать мою мудрость и мой опыт, а сражаться против них, дабы убить меня, как порождение мрака и смерти.

– Ты не можешь стать врагом всего живого, Лютобор! Не поверю в это никогда в жизни!

– Это потому, что сейчас во мне совсем мало ненависти, отрок. Но если из жизни уходит радость – то что может появиться вместо нее? Не хочу. Эту сторону жизни я познавать не хочу. Потомкам великого Сварога не пристало купаться в крови девственниц, пытать слабых и бояться смерти. Это удел демонов и поклонившихся им негодяев. Человека русского завсегда справедливость и доброта от прочих племен отличала. Коли из души уходит радость, трудно быть русским. Иным же становиться не хочу.

– Это нечестно, Лютобор! Ты нужен мне, нужен всем тем бабам, что к тебе за советами бегают, нужен детишкам, коих от лихоманки спасаешь, нужен смердам, что от засухи или холодов страдают.

– Я знаю чадо, – кивнул волхв. – Раньше это было для меня важнее моей усталости. Теперь же больше нет. Я начинаю меняться, чадо. И отнюдь не в лучшую сторону. Я вижу это. Заметил уже давно. Но я ничего не могу изменить. Разве знание о скором наступлении зимы способно предотвратить ее приход?

– Я не хочу, чтобы ты уходил, мудрый волхв, – склонил голову Андрей.

– Это хорошо, – улыбнулся колдун. – Было бы хуже, если бы ты этого хотел. И все же уходить нужно, когда тебя желают удержать, а не проклинают. Прости меня, чадо, но мне действительно пора. Мой час пришел. Отныне ты останешься один.

Чародей ударил посохом оземь, и совсем рядом стало подниматься из-под земли непривычно огромное, ослепительное рассветное солнце. Волхв, словно юному мальчику, погладил Андрею голову, потом повернулся и ушел прямо в нестерпимо яркий свет. И Звереву не осталось ничего другого, кроме как проснуться.

Князь поднялся, в задумчивости запалил лампу. Душа его рвалась и металась, звала прыгнуть в седло и мчаться, мчаться, чтобы попытаться успеть на Козютин мох еще до того, как мудрый волхв совершит непоправимое. Но опыт взрослого служилого человека осаживал. Ведь посуху на Великие Луки дороги нет. Стругом же через Ладогу от Корелы не меньше двух дней пути, да еще дня три вверх по Волхову, да через Ильмень-озеро, да вверх по Ловати еще дня три. Пока доберешься – почти две недели пройдет. За это время, коли уж Лютобор решился, раз десять за Калинов мост уйти успеет. А коли передумает – нечего и панику разводить.

В дверь постучали.

– Кто там? – громко поинтересовался Зверев, отойдя к брошенному на скамье поясу с саблей. – Открыто!

Створка медленно поползла внутрь, за ней стали видны знакомые лица.

– Прости, княже, не признали тебя намедни, – облизнув губы, осторожно начал тот, что старше.

– Ерунда, – отмахнулся Андрей. – Кабы обидное чего сотворили, я бы вам на месте голову отсек. А что не признали, так мы, вроде, и не знакомились.

– Купцы мы олонецкие, – скинув шапки, один за другим просочились в светелку вчерашние знакомцы. – Житоложины по отцу будем. Он Юрий, я же Михаил. Ушкуй добротный недавно справили о двух мачтах. Почитай, тыщу пудов взять может…

– Каюту мне отдельную отведите, – наклонившись к поясу, расстегнул сумку Андрей. – Товар мой в соседней горнице. Объемный, но легкий. Вы ведь, коли олонецкие, железо, небось везете? Скобы-гвозди, клинки да топоры разные?

– Оно как бы так… – забеспокоился младший, который именем Михаил, и схватился за бороду.

– У железа вес большой, а места занимает немного, – кивнул Зверев. – Так что меха к нему в трюмы добавить – самое милое дело. И на пеньку еще место останется.

– Ревень у нас в бочках, – полушепотом признал старший Житоложин. – На торг покамест и не выкатывали[3].

– Раз трюмы полны, тогда в путь нужно отправляться. – Князь кинул купцам две монеты. – Обещанный задаток. Меха заберите. Как готовы отчалить будете – известите. Я пока здесь обожду. Знаю я корабельные каюты. Все они с воронье гнездо размером. Еще успею в тесноте насидеться.

– Дык, коли плыть, – переглянулись братья, – так оно хоть завтра. Солонины и капусты квашеной в дорогу купить – да и двигаться. Сказывали же, мы в Кореле еще не разгружались. Вчера как раз думу думали: дальше плыть, али здесь на торгу выставляться. Ну, а как ты, княже, слово свое сказал, так мы и решили: знак сие нам от Николая-угодника. Коли прибыток получить хочешь, рисковать надобно.

– Быть по сему, – кивнул Андрей. – На рассвете буду у вас на борту. Ныне же, коли расклад такой случился, распоряжения мне оставить для слуг надобно.

– Слушаю, княже, – поняв намек, попятились к выходу купцы. – Не станем отвлекать.

Хлопот у князя Сакульского на самом деле было совсем немного. К путешествию он готовился давно, и все нужные приказы были отданы еще месяц назад, надежные толковые холопы расставлены старостами и приказчиками, амбары и погреба опустошены, для московского подворья отправлено серебро на неизбежные в столице расходы. Все, что требовалось – это отпустить струг, да наказать рыбакам, чтобы упредили в княжестве о его отъезде. Изначально ведь он только через неделю в путь собирался, через Новгород. Но грех не воспользоваться случаем, раз уж подвернулась такая удачная оказия…

* * *

Оленецкий ушкуй мало уступал по размерам обычной новгородской ладье и имел примерно десять шагов в ширину и около тридцати в длину. С ладьей его рознили в первую очередь куда более стремительные обводы. Если первая напоминала половину бочонка со слегка скругленными формами, то ушкуй походил на веретено: борта плавно расходились от носа к середине корпуса, а потом сходились обратно на острие. Скорость – выше, но трюмы – увы, меньше.

Вторым отличием была знаменитая ушкуйная двуносость: нос и корма корабля были срублены совершенно одинаково, имели высокий бушприт и место для крепления рулевого весла. Благодаря этому ушкуй мог с одинаковой легкостью плыть в любую сторону – достаточно лишь руль перенести да парус перекинуть. На море это, может быть, достоинством и не являлось – но зато позволяло купцам смело заплывать в любую реку на любое расстояние, не боясь оказаться в ловушке. Как только берега становились слишком узкими, ушкуй просто останавливался, рулевой переходил с места на место – и через несколько минут путники могли спокойно плыть обратно. Разворачиваться для этого корабельщикам не требовалось.

Надстроек на нем тоже было две, совершенно одинаковых: треугольной формы, пяти шагов в длину и трех в ширину, да еще и высотой Андрею от силы по плечо. Соответственно, пользоваться ими можно было только двумя способами: или сидеть за столом – кушать, писать или читать, – или спать на узкой постели. Помимо кровати и стола, места хватило только на сундук с двумя врезными замками. В него князь даже не попытался заглянуть – походную чересседельную сумку и небольшой сундучок велел просто положить сверху.

Убедившись, что вещи и оружие сложено, Андрей вышел на палубу. Над Вуоксой как раз начинало светать, вокруг крепости по протокам полз осторожно туман, словно надеялся, что его не заметят. Дозорные на единственной башне скучали, опершись на рогатины, и, вполне может быть, даже дремали.

Купеческие ушкуйники, отчаянно зевая, сдернули с быков причальные канаты. Течение тут же развернуло глубоко сидящий корабль и, ласково покачивая, понесло к совсем близкой Ладоге. Старший Житоложин огляделся, принюхался, прошелся от борта к борту и наконец решил:

– Парус прямой ставьте. Ветерок слабый, но вытянет. Успеем еще веслами намахаться.

Корабельщики засуетились, разбираясь в паутине снастей, что-то отвязали, что-то подкрутили, дружно, все шестеро, взялись за канат – и на передней мачте быстро вырос большой белый прямоугольник, рахитично попытался выпятить грудь, но без особого успеха. Однако за бортом тут же зажурчало – пусть и слабую, но какую-то тягу он все же давал. А когда ушкуйники подняли парус на вторую мачту – ускорение судна стало заметно даже простым глазом.

Прибрежные наволоки, украшенные сонным, полурастворившимся в дымке табуном, побежали назад, промелькнули над головой три крупные вороны, каркнули, и тут же вместо них появились такие же большие чайки.

– Хорошая примета, – оценил знак Похвиста купец и широко перекрестился. – Кабы такой ветер да все время – так за полмесяца бы и дошли.

Ушкуй выкатился в Ладогу, повернул нос на юг, легко и непринужденно разрезая пологие волны. Ушкуйники, закрепив канаты, натянули между мачтами потрепанный полотняный тент и развалились на палубе, не подстелив даже тюфяков. Вскоре все они дружно засопели.

– Моряк спит, зарплата идет, – усмехнулся Андрей. – Вот, работнички. Пахом, вы тоже себе спальное место возле моей каюты организуйте. Внутри места так мало, что к себе пустить не смогу, даже если бы и захотел.

– Ничто, княже, – кивнул дядька. – Чай, не зима на улице. На воздухе токмо свежее.

Под попутным ветром ушкуй еще до вечера домчался до Невы. Однако в темноте входить в реку с быстрым течением купцы не рискнули, переночевали под грозными стенами Орешка. С рассветом посадили шестерых корабельщиков на весла, вышли на стремнину и уже через полдня вышли в Финский залив. На мачту взметнулись все паруса: два прямых, два косых, и еще два мелких треугольника перед самым бушпритом. Ушкуй весь напрягся, задрожал и стремительно, словно на рысях, помчался на запад.

Кормчий – опоясанный красным шелковым шнуром седовласый сухощавый старик с длинной белой путаной бородой, в серой рубахе, коричневых шароварах и лаптях – непрерывно шевеля губами, поглядывал то на небо, то по сторонам, время от времени записывал угольком что-то неведомое на борту рядом с собой. Периодически подзывал одного из корабельщиков, и тот, бросив за борт веревку, отсчитывал узелки. Старик согласно кивал, опять что-то записывал, считал. Его профессионализм стал понятен только тогда, когда берега разошлись в стороны, скрывшись за горизонт, и тем не менее кормчий продолжил спокойно и уверенно вести судно, не имея округ ни единого ориентира. Правильность выбранного направления подтверждали острова, что временами появлялись то справа, то слева. Будь курс неверным – кормчему пришлось бы подправлять.

Северный летний день долог – сумерки сгустились только поздней ночью. Старик велел спустить паруса и отдать якорь, и лег спать прямо там, где стоял – под рукоятью руля, прижавшись спиной к борту. Князь ушел в свою каюту, а когда утром вышел на палубу – ушкуй уже мчался по высоким волнам, с хищным посвистом прорезая гребни.

Который был час, Андрей определить не смог, но вскоре после завтрака по левую руку показался похожий на плесневелую краюху, бледный и почти совершенно безлесый берег.

– Муху-Вяйн[4], княже, – сообщил старший Житоложин, подойдя ближе.

– Хорошо, – одобрительно кивнул Андрей, хотя это название ему ни о чем не говорило.

– Коли ветер таким останется, завтра ввечеру к датским берегам доберемся.

– Отлично, – снова кивнул князь, облокачиваясь локтями на борт. В этом круизе делать ему было абсолютно нечего. – Откуда ты все знаешь, Юрий, коли вы с братом никогда в чужие земли на торг не плавали?

– С братом не плавали, ан с отцом ходили, царствие ему небесное, – перекрестился купец. – Славный был хозяин, умелый. Пути все знал, языки чужие понимал без толмача. Да мы, балбесы несмышленые, тогда сего не разумели. Пока учить пытался, гуляли да веселились, а как слег, так и опыт весь пропал, и знакомства отчие, и связи торговые. В Персию уплыл с товаром крепкий и здоровый, веселый, румяный. Вернулся же сухой, как щепка, и с лица почерневший. Ладью на зимовку вытащил, ввечеру в постель лег, да больше и не встал уже. Месяца не прошло, отпевать пришлось. Э-эх… – Житоложин снова осенил себя знамением. – Ты скажи, княже, как ныне у нас с датчанами, вражды нет? Может, нам через проливы их ночью, тайком пробраться?

– Нет вражды, – покачал головой князь Сакульский. – Наоборот, союзники мы ныне, друзья крепкие и даже родственники. Государь наш Иоанн Васильевич племянницу свою три года тому за датского принца замуж отдал, и всю Ливонию здешнюю в приданое подарил. Так что…

– Ну и слава Богу, – перевел дух купец. – Проливы у них больно узкие, токмо зазевайся в потемках – моментом на скалы налетишь. А коли в друзьях они ныне, так оно, знамо, на свету куда как покойнее…

Грустная Муху-Вяйн осталась позади, ушкуй снова пошел через открытое море без берегов. До обеда Андрей бродил по палубе, а подкрепившись пирожками и запив их разбавленным вином, решил немного полежать и неожиданно для себя уснул. Уснул мертвецки крепко, даже никаких снов не увидел, и поднялся только новым днем. Судно к этому времени шло боком к ветру. Половину парусов пришлось убрать, дабы уменьшить крен, и ушкуй уже не летел по волнам, а переваливался по ним, часто и глубоко зарываясь носом. По небу ползли темные тучи, угрожая добавить к качке еще и дождь.

Ушкуйники сидели под навесом потные и усталые, трое из его холопов висели возле борта с зелеными лицами. И только Пахом, увидев князя, поднялся, указал на полотняный сверток:

– Солонины не желаешь, княже? Пироги закончились, ныне токмо солонина да капуста одна из припасов осталась.

– Наемся еще, – отказался Андрей.

– Да, кашки бы сейчас горячей, – вздохнул дядька. – Да где огня возьмешь?

Где они находятся, Зверев спрашивать не стал. И без того понятно, что до заветного Сантандера еще плыть и плыть. Убедился, что кормчий стоит на своем посту с прежней невозмутимостью, берегов не видно, а ушкуй двигается вперед – и ушел обратно в отведенную ему конуру. Вытянулся на постели, раз уж стоять все равно было невозможно. Закрыл глаза. Сундук мерно поскрипывал, шелестел за дверью ветер, мерно покачивалась постель – и вскоре к Андрею снова стала подкрадываться дремота. Но в этот раз он смог удержать сознание в достаточной ясности, чтобы уловить границу реальности и сна, и уже в который раз вызвал образ Лютобора, окутал его облаком, вошел внутрь…

– Здравствуй, мудрый волхв. Рад видеть тебя в добром здравии.

– А когда ты во сне меня другим замечал? – улыбнулся чародей, крутя в руках ярко-красное наливное яблоко.

– Я рад тому, что ты передумал, Лютобор, – поправился Зверев. – Что не стал уходить. Честно, очень рад.

– Вот тут ты ошибаешься, чадо, – возразил колдун. – Нет меня больше. Пещера заросла, тропинку водой залило, воду тиной затянуло, и нет больше ко мне хода ни конному, ни лешему, ни летом, ни зимой. Закрылся накрепко, спрятался надежно. Где жил, там почившим остался.

– Почему же я тебя вижу? – не поверил Андрей.

– Не все так просто оказалось, – раскрыл ладонь старик, и яблоко вспорхнуло с него пухлым снегирем. – Так много я всего здесь сделал, так старался, что пропиталась духом моим вся земля окрест. В каждом дереве крохотная частица зацепилась, в каждой живности некая толика, а в памяти людской – еще больше. И выходит, чадо, что телом я вроде и мертв, ан дух мой живет на свете, ровно и не изменилось ничего.

– Вот видишь, – вздохнул Зверев. – Говорил же я, не надо!

– Нужно было, отрок, нужно. С плотью капризной многие хлопоты и надобности исчезли, что донимали меня прежде. Посему горести многие душу мою более не занимают. Тяготы ушли, радости остались. А коли на душе радость одна, так чего печалиться? Таким, как ныне, можно и пожить.

– Рад за тебя, волхв, – кивнул Андрей. – Жалко, зелья ты теперь сварить не сможешь, али заговор нашептать.

– Почему не смогу? – засмеялся колдун. – А ты на что? Твоими руками могу смешивать, твоим языком наговаривать. Ну-ка, чадо, вспоминай, каким зельем, да с каким наговором дожди вызывать надобно? Говори немедля, пока не разозлился!

– Всю мою здешнюю жизнь ты меня учишь, чародей. Когда же закончится твоя школа?

– Никогда! Мудрость бесконечна. Ты от вопроса не увиливай! Вспоминай давай, вспоминай!

– Чего тут вспоминать? – пожал плечами Зверев. – Три раза пробовал во время засухи прошлогодней. Ни разу не помогло.

– Значит, ошибся в чем-то. Какими обрядами пользовался?

– Ну, реку пахал…

– Великий Сварог, позор на моим сединам! – схватился за голову волхв. – И это мой ученик!!! Реку пашут женщины, только женщины! И токмо обнаженными! Для пробуждения спящего женского нутра в небесах сие проводится, мужикам при сем действе делать вовсе нечего!

– А как я их заставлю? – развел руками Зверев. – В наше время про Триглаву с Похвистом токмо помяни – по монастырям с покаяниями затаскают.

– Нечто не мог мужской обычай применить? Могилы людей славы, например, полить?

– Поливал. И наговор поклонный для Похвиста читал.

– Почему для Похвиста? Это ведь на темные силы обряд, на Чернобога, на Стречу, на Мару… Ты еще скажи, что не в полночь могилу поливал, а светлым днем!

– Ты же сам сказывал, волхв, что для самого сильного наговора рано утром натощак в открытое поле выйти надобно, утренней росой умыться, до земли на все четыре стороны света поклониться, встать лицом на восток к восходящему солнцу…

– Тебя послушать, глупец, так и порчу нужно не темной ночью на перекрестье дорог творить, а под приглядом Хорса жизненосного! Чем ты голову свою забил, коли простейших вещей не помнишь?!

– Порохом, пищалями, бердышами и гуляй-городом, – нахмурился Андрей. – Пять лет семьи не видел, из седла не вылезал, от похода до похода выспаться не успевал. Али забыл, как сам меня османами непобедимыми пугал. И где теперь эти османы?

– Ишь, возгордился, чадо, – скривился чародей. – Гордость – это хорошо, право на гордость ты заслужил. Однако же и мудрость, богами данную, забывать не след! Ты землю оборонил, они же ее создали. Дождя надежнее всего у Перуна просить. С наговором на «тринадцать вихрей». «Тринадцать ветров вызываю, тринадцать вихрей закликаю, тринадцать бесов от сна пробуждаю. Поднимите, бесы, тучу из-за гор. Из-за гор поднимите, сюда приведите. Дуйте ветры, вихри крутите, все на своем пути ворошите. Гудите, пылите, веселитесь, играйте, людям спокойно жить не давайте…» Помнишь еще такой?

– «Слюна в землю, дождь на землю. Жабьим языком накликаю, слюной вызываю. Затянись, заволокись, тучей заклубись, дождем изойдись…» – забормотал в ответ Зверев.

– И это тоже ночной заговор, – отмахнулся колдун. – Перун на него не откликнется, токмо Стреча, али нежить болотная. Но от нее большого дождя не жди. Разве туман густой натянет, да росой густой землю промочит. Давай, чадо, освежи разум. Вспоминай, отрок, вспоминай!

Поневоле Андрей Зверев вдруг окунулся в первые свои месяцы пребывания в этом мире – дни, когда выдернувший его из будущего чародей методично вбивал основы магии в еще смятенный переменами ум. Телесная смерть словно освежила чародея, и он взялся за ученика с новыми силами. Того же в долгом пути не отвлекали никакие посторонние мысли и хлопоты, и он покорно внимал словам древнего колдуна.

Сон опять оказался долгим и выматывающим, на целый день. Князь поднялся из постели голодным, как волк, и с пересохшим горлом. Не обращая внимания на качающийся пол, он вышел на палубу, повернул к Пахому. Встряхнулся, получив в лицо порцию холодных соленых брызг. Огляделся.

Сегодня ушкуй не летел по волнам и не зарывался в них. Он кувыркался в пенных брызгах, как щепка в водопаде. Мокрый до нитки, но все такой же невозмутимый кормчий стоял на корме, привязанный за пояс к штырю, крепящему рулевое весло, на мачтах вместо парусов дрожали от натуги всего два небольших алых треугольника. Команда ушкуя жалась к бортам и тоже обвязалась веревками.

– Штормит? – задал риторический вопрос князь, подойдя к Пахому. – Ты про солонину в прошлый раз поминал. Осталась еще?

– Прости, Андрей Васильевич, ввечеру еще доели, – прохрипел тот. – Ушкуйникам отдал, дабы не мокла. Волнами несколько раз заливало.

– Чего шепчешь-то? – удивился Зверев. – Никак осип?

– Молюсь… Вестимо, сгинем все ныне. Ни могилы, ни отпевания.

– Ерунда, ничего не случится, – отмахнулся князь. – Проливы-то датские прошли, али еще нет?

Дядька только непонимающе тряхнул головой. Андрей перевел взгляд на кормчего, но в последний момент все же решил его не отвлекать и повернул к носовой каюте, под изумленными взглядами ушкуйников ловко ловя ногами палубу – резко качающуюся и прыгающую, заливаемую по-змеиному шипящей и пузырящейся водой. Толкнул дверь, пригнулся, шагнул внутрь.

– Доброго вам дня, торговые люди, – кивнул князь. – Чего-то я заспался последнее время, от реальности оторвался. Мы как, прошли проливы, или еще нет?

– Прошли… – слабым голосом ответил бледный младший Житоложин. – И понесла нас нелегкая сюда, в темные воды, теперь сгинем все безвестно заместо прибытка. Ни поминок, ни креста.

– Да не боись ты, купец, – успокоил его князь. – Ничего с вами не случится. Доплывет ушкуй до Сантандера целиком и полностью, даже мачт не поломает. Вы лучше вспомните, что пассажиров кормить надобно, а не только укачивать. У вас тут перекусить ничего не найдется? А то брюхо совсем подвело.

– Как ты о еде в такой час мыслить способен, княже? – Юрий Житоложин выглядел ничуть не лучше брата. – О душе пора беспокоиться. Всяко видно, не прожить нам, грешным, до восхода нового. В пучину уйдем со всем товаром. А у меня жинка на сносях…

– Говорю же, не случится с вами ничего, не бойтесь, – повторил Андрей. Подумал и пояснил: – Икона у меня с собой чудотворная, Николы-угодника. С холопами своими из святого Коневецкого монастыря везем. Пока она на борту, святой Николай нашей погибели не попустит. Так что успокойтесь наконец, и придумайте чего-нибудь поесть. Не дрова везете, чтобы в трюме запереть и забыть. Давайте, давайте, шевелитесь. Хватит помирать, в другой раз преставитесь.

Он чуть выждал, махнул рукой, развернулся, вышел под удары волн и ветра, пересек ушкуй, пританцовывая на ненадежной палубе и занырнул к себе, в конурку хоть и крохотную, но закрытую от ветра и воды. Присел к столу, поводил пальцем по плотно подогнанным лакированным доскам, вздохнул, перешагнул к постели, лег, закинув руки за голову, закрыл глаза. Но сон, естественно, не шел.

Неожиданно Андрею померещился стук в дверь. Зверев приоткрыл глаза.

– Дозволь, княже? – Младшего Житоложина качало так, что он бился плечами то об одну сторону косяка, то о другую, да еще регулярно попадал головой о потолок. В руках купец сжимал узелок, из которого многообещающе выглядывало горлышко бутылки.

– Давно пора! – Князь Сакульский бодро сел. – Давай сюда, а то улетит со стола-то.

Юрий Житоложин послушался и тут же жалобно спросил:

– Дозволь на икону глянуть, княже? Нечто и вправду чудотворная?

– Еще какая! – после короткого колебания подтвердил Андрей, дотянулся до сумки, подвинул ближе, нащупал прямоугольный сверток, достал на свет, с осторожностью откинул края тонкой и мягкой войлочной кошмы. В купца тут же уперся суровый взгляд святого, сжимающего в левой руке Библию, а правую поднявшего для благословения.

По счастливому стечению обстоятельств чудотворец, столь любимый Полиной за покровительство детям, помимо этого считался еще и защитником моряков. И для успокоения перепуганных морским штормом ушкуйников подходил донельзя лучше.

– Многих рыбаков икона сия от погибели спасла, – решил еще немного соврать во благо Зверев. – Куда она смотрит, там никто из плывущих погибнуть не может. На Ладоге знаете какие шторма случаются? А в бухте Коневецкой никогда ни одного утонувшего не случалось. Насилу я ее у монахов выкупил. Да вот видишь: оклада все же не дали. Как реликвию у себя оставили.

– Господи, смилуйся над нами, – перекрестился купец, наклонился к лику, коснулся губами высокого лба. – Не дай пропасть в пучине.

– Не даст, – уверенно подтвердил князь, спрятал лик и взялся за узелок с едой. Внутри оказались большой шмат сыра, крупные ржаные сухари и где-то с горсть кисловатых сушеных яблок. Не успел он закончить трапезу, как дверь снова приоткрылась. Внутрь заглянул молодой, еще безусый корабельщик, шмыгнул носом:

– А правду сказывают, княже, икона у тебя с собой чудотворная?

Князь Сакульский недовольно вздохнул, но все же снова потянулся к чересседельной сумке, достал доску с ликом, развернул с подобающей осторожностью:

– Вот, убедился? Пока он с нами, ничего ушкую не грозит, пусть хоть небеса на море обрушатся. Он нас спасет. И хватит, больше никому не покажу. Неча тут экскурсии устраивать.

– Велик Господь и милостив, – торопливо закрестился юноша и скрылся за дверью.

– Выручит… – Андрей прикусил губу. Он вдруг вспомнил, что зеркало Велеса уже предсказывало и общую погибель русскую, и смерть ему лично, однако же цела и Русь, и сам он в полном здравии…