Княгиня Ольга. Волки Карачуна

Родившись в семье воеводы-варяга, Ведома стала княжеской дочерью. И даже почти главной наследницей: княгиня произвела на свет трех дочерей, но сыновей Сверкер так от нее и не дождался. Как водится, после победы он набрал себе жен-заложниц от наиболее крупных покоренных родов, и младшие жены родили ему несколько сыновей. Но пока старшему из них было лишь десять лет, и это беспортошное воинство вовсю рубило деревянными мечами бурьян.

Городок Свинческ, в котором жил когда-то Олав, а потом Сверкер, был невелик и вмещал только князя с хозяйством и дружиной. Все прочие – торговцы, ремесленники, рыбаки, – обитали в предградье, где их отдельные избы или дворы, разделенные плетнями, были беспорядочно разбросаны на весьма широком пространстве днепровского берега.

Усталая после целого дня блужданий по лесу, Ведома прибрела наконец на княжий двор и там наткнулась на свою челядинку Нежанку, молодую и приятную видом девушку.

– Бабка тебя искала. – Нежанка забрала у Ведомы корзинку с приувядшими желтыми цветками.

– Не говори никому пока, что я вернулась. Цветы сушить разложи.

В срубах, из которых была выстроена стена городца с заборолом поверху, располагались загоны для многочисленной княжьей скотины, клети для разных припасов, жилые избы для челяди. Их двери выходили на связку изб, которые назывались хозяйскими. Первой в ряду была изба князевой матери, старой Рагноры, где жила и Ведома. Дальше – изба Сверкера, там хозяйство вела Иногостьица, из числа его младших жен.

Убедившись, что ее никто не видел, Ведома метнулась к третьей избе, где обитала княгиня с младшей дочерью, Прияной. Она хотела увидеться с матерью. Прямо сейчас, иначе не спать ей ночью.

В избе было тихо, горела лучина, и Гостислава сидела рядом с ней за пряжей. Она всегда пряла, круглый год. Будто надеялась исправить судьбу своего рода, так неудачно спряденную девами-суденицами. С тех пор как ее родные были загублены ее же мужем, она всегда носила «печальную сряду» с синим вершником, не выходила к гостям, не участвовала в обрядах и принесении жертв. С ней почти никто не виделся, кроме домочадцев.

Если знатные гости порой спрашивали о ней, Сверкер с полной откровенностью отвечал:

– Она скорбит по своим родичам, с которыми мне пришлось скрестить оружие двенадцать лет назад. С тех пор она носит печальные одежды и не участвует ни в каких увеселениях. Княгиня ведет себя именно так, как ей и полагается, – добавлял Сверкер, и виду не подавая, будто поведение жены ему хоть сколько-то неприятно. – Я был бы разочарован, если бы она поступила иначе. А так я знаю, что женат на достойной женщине, знающей свой долг перед родом.

Ведома не раз уже слышала эти речи. В те дни, когда все это случилось, ей было всего четыре года и она мало понимала в происходящем. Помнила, как мать кричала и причитала, а бабка Рагнора забрала ее, Ведому, и двухлетнюю сестру Олову к себе в дом. Они рвались к матери, но бабка не пускала, непреклонно объясняя:

– Иначе она вас зарежет и подаст на стол вместо двух поросят!

Девочки замирали от ужаса, не понимая и отказываясь верить, как это их собственная родная матушка может зарезать их и поджарить! Она же не Ведьма-рагана, которая иногда, по слухам, проделывает такое с детьми, что теряются в лесу. Но бабка Рагнора рассказала им всю повесть о женщине по имени Гудрун: когда Атли, ее муж, убил ее братьев, она зарезала двоих их детей и подала отцу их жареное мясо.

– Я не хочу, чтобы с вами поступили так же! – говорила Рагнора.

Через год Олова умерла, но взамен родилась третья дочь – Прияслава. Однако и это не оживило Гостиславу. Обязанности княгини исполняла сперва одна Рагнора – приносила жертвы, угощала предков, начинала жатву и выгон скота, – а в последние годы к ней присоединилась Ведома. Дочери привыкли, что их мать все равно что нездорова, и приучились заботиться о ней, не особо рассчитывая на ее помощь или совет.

Их воспитание почти целиком забрала в руки «дроттнинг[4] Рагнвёр», или Рагнора, как ее звали кривичи. Уроженка Северного Пути, она когда-то явилась сюда с мужем, Олавом, его дружиной и годовалым сыном на руках. Но и теперь, когда этот сын стал князем смолян, старая Рагнора по-прежнему прочно держала его в руках.

Ведома могла перечислить все поколения своих северных предков вплоть до богов и великанов, однако вторая половина ее существа, та, что заключена в материнском роде, была словно отрезана. Но сейчас, после встречи с Ведьмой-раганой, она вдруг по-новому осознала, что эта вторая половина существует и имеет свои права. Мать не примирилась с тем злом, которое причинил ей отец. И ей, Ведоме, нужно выбрать, на чьей она стороне. Жить иначе – все равно что стоять на тонком льду. Всю жизнь так нельзя.

Возле печи клевала носом Норима – княгинина челядинка.

– Поди постой в сенях, – Ведома толкнула ее в плечо. – Если кто придет, дай знать.

Норима вздрогнула, очнулась и поклонилась. Когда она вышла, Ведома села на лавку вплотную к матери, оглянулась на сестру. Убедилась, что Прияна крепко спит, и зашептала матери в самое ухо:

– Я сегодня в лесу видела Ведьму-рагану!

– Что? – Гостислава отшатнулась и уставилась на дочь широко раскрытыми глазами. – Не может такого быть!

Они были одного роста и похожи лицом; в полутьме при лучине морщины старшей не бросались в глаза, из-за чего сходство становилось заметнее.

– Я видела ее! В лесу, когда мать-и-мачеху собирала. Она сперва с медведями плясала, а потом меня заметила и велела подойти.

– Ты говорила с ней? – Княгиня переменилась в лице. – Какая она сейчас – совсем дряхлая?

– Вовсе нет! Она твоих лет, может, даже помоложе малость будет.

– Помоложе? – не поверила княгиня.

– Я видела ее за три шага! – горячим шепотом настаивала Ведома. – И был яркий день. Она не старше тебя. И говорит, как голядка, и одета по-голядски, в бранчу и валянку. И мне все кажется, будто я ее уже видела. Нет, не видела, а слышала… может быть.

Еще там, на поляне, Ведоме померещилось в «матери медведей» нечто знакомое. Но этого не может быть. Они никоим образом не могли видеться раньше. Но почему же ее голос… ее речь казались знакомыми? Нет, не потому что в Свинческе полно голядок, говорящих по-словенски, – хотя бы их собственные челядинки. Здесь что-то иное. Забытое воспоминание о чем-то, виденном очень давно, рвалось из глубин давних детских впечатлений, но Ведома не могла разглядеть подробностей.

– Но это верно ли она? – настаивала Гостислава. – С чего ты взяла, это Ведьма-рагана – она сама тебе сказала?

– Она спросила, знаю ли я, кто она. Потом спросила, кто я. А еще сказала, что я должна выбирать… – Ведома запнулась. – Между вами. Отцовским родом и твоим. Но как я должна выбрать? Ты выбрала свой род, это я понимаю…

– Ничего ты не понимаешь! – перебила ее мать. – Если бы я выбрала свой род… многое было бы иначе. Все было бы иначе! Но как я могла? Запомни: когда род отдает девку в жены по уговору, она отдана! Она больше не принадлежит своему роду – она выкуплена, за нее заплачено! Нельзя корову продать, а потом ходить ее доить! Нельзя отдать девку по ряду, а потом ждать, что она будет на твоей, видишь ли, стороне!

Она почти кричала, хотя и шепотом: видно было, что впервые за много лет она открывает то, что на душе. Ведома, потрясенная этой горячностью той, которую привыкла видеть тихой и молчаливой, в испуге схватила ее за руку.

– Я их не просила меня за варяга отдавать, – тише, но с той же лихорадочной горячностью продолжала Гостислава. – И не убегом за него выходила[5]. Они меня сами отдали. И ты запомни: за кого тебя по ряду отдадут, тому ты и будешь по самую краду верна. И никакой «другой стороны» у тебя не будет. И выбирать нечего.

– Но ты же… – шепнула Ведома, имея в виду, что мать не хочет знать того мужа, которому, по собственным словам, обязана верностью.

– А что я? Всякая жена горюет по кровным родичам, таков обычай. И если род злодейски истреблен и не отомщен, то горевать до самую краду. Я и горюю. А своему мужу я жена. Вон, – княгиня кивнула в сторону укладки, на которой спала Прияна, доказательство ее супружеской покорности. – Ни ему, ни его детям я зла не сделаю. Истребил бы мою родню другой кто, я бы тоже весь век в горевом ходила. Только коли бы ее кто другой истребил, муж бы отомстил, тогда бы и я опять в цветное платье оделась.

Ведома молчала, осмысливая услышанное. Так вот: всю жизнь живешь рядом с родной матерью, а потом оказывается, что все это время извлекала из ее судьбы совсем не тот урок, который она давала.

– Я поняла… – задумчиво пробормотала девушка.

Уразумела наконец. А ее еще умной считают.

– А вот если убегом уйдешь, тогда, значит, за свою жизнь сама и ответчица, – продолжала мать. – Тогда тебе и нужды нет: как там твоя родня, жива ли? Но и ей о тебе – тоже.

В этих ее словах Ведоме почудился намек, и она пристально взглянула матери в лицо. Кажется, та ответила на вопрос, который дочь еще не задала.

– И когда такие, как ты, сами не знают, кто они, – Гостислава сама взяла ее за обе руки и наклонилась ближе к лицу дочери, – может, им и лучше свою судьбу самим прясть. На новой росчисти сеять да потом не жаловаться.

Ведома промолчала. Она так привыкла к мысли, что замужеством ее распорядится отец, да и то после того, как ему это разрешит бабка Рагнора, что мысль о браке «убегом» поразила ее своей новизной. Да и с кем ей бежать?

– Где ты встретила Ведьму-рагану? – прервала ее мысли мать.

– В березняке за Толимовым оврагом.

– Далековато…

– Я часто туда хожу. Там травы добрые.

– Я не про это…

– А про что?

– Ничего. – Гостислава отмахнулась, лицо ее приняло обычное замкнутое, безучастное выражение. – Ступай. А то бабка твоя за тобой сюда притащится.

– Идут! – Дверь распахнулась, заглянула Норима.

– Не здесь ли княжна? – Вслед за Норимой вошла Белча, челядинка старой Рагноры.

Видимо, бабка еще не спала и послала разыскивать внучку, которой давно пора вернуться.

Ведома встала, поклонилась матери и пошла прочь. Закрылась дверь, все стихло, Гостислава улеглась и знаком велела Нориме погасить лучину.

Но нечего было и думать – заснуть.

Княгиня, двенадцать лет назад похоронившая, казалось бы, все свои привязанности, вдруг как проснулась и осознала, что ей еще есть что терять. Если девушка, забредшая в лес, случайно встречает Ведьму-рагану, то случайной эта встреча будет лишь для одной стороны. И уж точно не для Ведьмы-раганы. Встреча с ней означает, что настал переломный миг судьбы. Ее, Гостиславу, к Ведьме-рагане водила ее собственная мать, – когда ей исполнялось семь, двенадцать и пятнадцать лет. Сама она не ходила туда со своими дочерьми: вместе с родной семьей для нее погиб и весь старинный обычай.

Но судьба так не думала. Ее старшая дочь подросла, и судьба, устав ждать, сама отправилась на поиски.

* * *

Княгиня вышла из дому на заре. Никого не позвала: ни дочерей, ни челядинок. С собой она взяла корзину, надо думать, собираясь за весенними травами. Норима, провожавшая ее, видела, как княгиня завернула в ветошку два ломтя хлеба: похоже, собиралась далеко. Малосмысленные бабы норовят всяких трав надрать на Купалиях – дескать, они в наивысшую силу входят; женщины помудрее знают, что почки древесные, многие виды коры и кореньев надо брать весной, когда они накопили силы матери-земли для роста, но не успели пустить ее в ход – вот тут ее и следует перенять.

После бессонной ночи княгиня была еще бледнее обычного, отеки под глазами и морщины обозначились резче. Однако она шагала бодро, даже торопливо, и временами сама себя осаживала: путь неблизкий, надо силы беречь. Немного прошла по тропке вдоль реки, когда ее окликнул из челна рыбак Журавка, чья избушка стояла на другом берегу Днепра неподалеку от Свинческа:

– Утро доброе, матушка! Далеко ли собралась?

– За травами.

– Не подвезти ли?

Гостислава поколебалась, но все же решилась:

– Подвези до Красного ручья.

Она устроилась в челне, и Журавка – малорослый, но ловкий мужичок, приветливо глядевший из гущи рыжевато-пегих нестриженых волос и бороды, – ловко повел его вниз по Днепру, в этих местах не слишком широкому. К княгине в округе относились с уважением и сочувствием: все понимали, как тяжко ей жить с убийцей семьи, и в ее непреклонной решимости соблюдать вечную «печаль» видели отражение собственного горя по загубленному роду кривичских князей. Все знали, что она почти всегда молчит, поэтому рыбак не лез с разговорами, но даже в привычных движениях весла его ощущалась особая бережная почтительность.

– Смотри, не говори никому, что видел меня и вез, – предупредила княгиня, когда он помог ей выбраться на берег в указанном месте. – Не то… удачи не будет моему делу.

– Не скажем! – дружелюбно заверил Журавка. – А то известное дело: пойдут языками болтать, вся сила и того…

Он полагал, что княгиня опасается, как бы собранные травы от чужого внимания не утратили силу. А может, его почтительность простиралась до того, что он вовсе не задавался вопросом, какие у нее дела в глухомани.

За ручьем княгиня снова вступила в лес. Здесь пошла медленнее: добрый рыбак сберег ей время, а к тому же надо было вспомнить дорогу. Княгиня помнила направление, но совсем не узнавала местности. Чему дивиться – ведь она была здесь всего три раза: в детстве и юности. И с последнего раза прошло… сколько же ей сейчас? Ну, сколько бывает матери, у которой дочь-первенец – невеста? Да прибавить три лишних года, которые просидела в девках она сама. Много выходит. Иные столько и не живут. За это время здесь многое изменилось: на бывших лядинах поднялся новый лес, а прежний лес лежит, вырубленный и высушенный с прошлого лета, приготовленный под пал. Вот-вот поплывут над лесом дымы…

Началась более низменная местность, поросшая ельником. Ельник под нивы палят неохотно, и здесь все осталось как было. Гостислава стала припоминать, куда ее, девочку, водила мать.

Однако места делались все более глухими. Гостислава давно миновала последний ручей, который помнила, обогнула глубокий овраг и углубилась в чащу уже без троп и примет. Теперь она шла наугад. Миновал полдень, судя по солнцу меж еловых вершин. Ноги давно промокли, выбившиеся волосы липли к лицу, и она остановилась, чтобы поправить волосник и перемотать убрус. Зудели над ухом первые комары. Чуть позже от них роздыху не будет.

Путь преградило поваленное дерево, за ним еще. Гостислава наткнулась на полосу бурелома – видимо, здесь вихрь прошел. «Рассказывают, что зверь-мамонт ходит своими тропами подземными, а над такой тропой все деревья валятся», – вспомнилось, как рассказывала ей мать на пути сюда в первый раз, когда Гостише было всего семь. Она тогда очень боялась, что зверь-мамонт надумает выбраться на белый свет поглядеть и наткнется на них. Но не подавала вида, лишь крепче сжимала материну руку. Неужели то самое место? Как теперь угадать?

– Гостиша, уж не ко мне ли ты идешь? – вдруг раздался голос из зарослей.

Никакого движения Гостислава не приметила, а значит, за нею наблюдали уже некоторое время. Но она лишь чуть вздрогнула: она ведь ожидала встречи, хоть и сама не зная с кем. Быстро подняла голову и огляделась. Никого.

– Где ты? – с нетерпением крикнула Гостислава, не в силах больше выносить неизвестность. – Покажись. Я здесь одна!

– Знаю. Давно тебя приметила.

Гостислава наконец поняла, откуда идет голос. Вот и женская фигура возле ели – незаметная в бурой шерстяной накидке-валянке рядом с бурым шершавым стволом. Княгиня встала, но сделала лишь шаг. Эта фигура под елью так прочно сливалась с лесом, что Гостислава усомнилась: уж не лесовица ли это? Однако судя по голосу, с ней говорила голядка. Все, как рассказывала Ведома.

– Зачем ты пришла?

– Я хочу знать, зачем ты искала мою дочь! – Княгиня справилась с волнением, и голос ее зазвучал твердо, с забытой повелительностью.

– Я не искала твою дочь, – с насмешкой ответила ведьма только на первый вопрос. – Она сама пришла. Ее счастье, что медведи стояли к ней спиной.

Гостислава промолчала: про медведей Ведома не упомянула.

– Но ты говорила с ней, – начала она снова. – И хотела от нее… чтобы она выбрала между родом отца и моим.

– Твой выбор давно всем ясен. Но теперь твоя дочь – взрослая и сама может выбирать.

– Оставь мою дочь в покое! Что тебе за дело до ее выбора? При чем здесь ты?

Женщина в бурой валянке оторвалась от ели и неслышным шагом двинулась вперед. Гостислава оробела, но не показала вида и не сдвинулась с места. К тому же и она улавливала в голосе новой Ведьмы-раганы нечто знакомое, но давно забытое, и жаждала взглянуть ей в лицо при ярком свете.

Да, дочь не ошиблась. Это была женщина в тех же годах, что и сама Гостислава. Бурая юбка-бранча, голядская бронзовая застежка скрепляет валянку на груди. Белесые брови и ресницы, усталые светло-голубые глаза…

Взглянув в это лицо, Гостислава вдруг ощутила себя молодой девушкой – будто провалилась на двадцать лет назад. Они уже встречались. И воспоминание было каким-то очень близким, касалось родного дома и было тесно с ним связано. Гостислава с напряженным вниманием окинула мысленным взором воспоминания своей юности. Потом охнула:

– Ег… Еглута!

У Ведьмы-раганы слегка дрогнули белесые ресницы.

– Это ты! – Гостислава уверилась в своей догадке.

Теперь она отчетливо вспомнила это лицо: это была жена ее младшего брата Ростимила, женатого на девушке из знатного голядского рода Герденичей. Вспомнив, Гостислава уже не сомневалась: они ведь были знакомы целых восемь лет, хотя и виделись не слишком часто. Та сильно изменилась, иначе Гостислава узнала бы ее быстрее.

– О боги! Откуда ты взялась! Двенадцать лет спустя! Из-за моря Хазарского вернулась?

За Хазарское море через Волжский путь двенадцати лет назад продали всех женщин и детей Ведомилова рода. Гостислава и сама понимала, что вернуться с того света было бы не более удивительно. Даже менее: есть немало преданий о походах на тот свет и обратно, но нет сказания о дороге от Хазарского моря!

– Я не была там.

– Ты… Ой, вспомнила! – Гостислава схватилась за щеки. – Ведь ты утонула! Я помню… рассказывали…

– Может, и утонула. А теперь пришло мое время выплыть.

Гостислава смотрела на нее, закрыв ладонями нижнюю часть лица. Воскрешение настоящей покойницы поразило бы ее не больше. Теперь она все вспомнила. Она не видела, как дружина ее мужа брала приступом Ольшанский городец, где жил князь с родичами, но потом много раз слышала рассказы об этом.

…В Ольшанском городце набилось много людей, стояла неразбериха, и сражение продолжалось прямо над головами женщин и скота. Все домочадцы Ведомила прятались в избах. Только мальчик, старший сын Ростимила, убежал и спрятался где-то в бане; его мать, Еглута, искала беглеца. А когда нашла забившимся под лавку, между ними и княжьими избами уже звенело оружие и кричали раненые. Понимая, что в этой свалке им не уцелеть, Еглута толкнула мальчика назад, в баню. Там они и просидели, пока защитников городца не оттеснили в глубь построек.

Едва в воротах перестали звенеть оружием, Еглута вытащила сына и побежала с ним прочь. Их заметили, окликнули. Мало ли было тут молодых баб с маленькими детьми, но Сверкер велел не выпускать никого. Вместе с ней кинулись бежать еще какие-то люди, вдохновленные ее примером; их пытались перехватить в воротах и снаружи, кто-то получил сулицей в спину, но Еглута не оглядывалась на крики и бежала, умоляя сына живее переставлять ноги. Семилетний мальчик и сам спешил как мог, ясно видя смерть перед глазами. За ними гнались, но толпа мешала. Еглута первой достигла берега, где лежали несколько челнов, забросила сына в ближайший, прыгнула следом и оттолкнулась веслом. Какой-то мужик пытался вскочить туда за ней, но она без раздумий огрела его веслом по голове: втроем они бы не поместились, а ей нужно было спасти ребенка.

Течение несло челн, запыхавшаяся и растрепанная Еглута пыталась лишь держать его подальше от берега. Кто-то бежал за ними по суше, кто-то греб следом. В воду возле борта упала стрела, и она крикнула: «Ложись на дно!». Мальчик лег, а она продолжала грести, выбиваясь из сил и не думая, что будет дальше. Но гребец из нее был не сильный, и челн несло за заросли ив, наполовину погруженные в воду.

Уже почти стемнело, едва удавалось различать очертания предметов. Челн сильно вздрогнул, налетев на что-то, и перевернулся. С другого челна, где гребли двое Сверкеровых хирдманов, услышали вопль мальчишки, женский крик, и все стихло.

Хирдманы приблизились: плавал перевернутый челн и рядом весло. За их весло зацепилось нечто длинное и белое – оказался женский убрус.

– Нырнем, что ли? – предложил один.

– На днях зима начинается – сам ныряй! – сердечно предложил второй.

Они еще немного покружили, стараясь не приближаться к зарослям, где сами могли перевернуться. Но было тихо, на окрики никто не отзывался. И они вернулись, привезя новому князю мокрый льняной убрус. Они даже не очень поняли, кто это был: у Ведомила в доме этих баб и детей насчитывалось десятка два.

Потом уже, когда все успокоилось и пересчитали добычу, обнаружили, что не хватает жены младшего княжича и их первенца мальчика. Еще раз посылали людей к ивам, шарили крюками по дну, но ничего не нашли. Так и махнули рукой: течением снесло или водяной уволок…

* * *

И теперь Гостислава смотрела на Еглуту, пытаясь понять, не провела ли та, в самом-то деле, эти двенадцать лет на дне у водяного. И терялась, не зная, что ей сказать. Двоих младших детей Еглуты отослали на Волжский путь вместе со всем семейством. А тот старший – как же его звали-то? – кого она пыталась спасти? С ним-то что? Если мать не сумела его вытащить из холодной воды месяца листопада – с какой мукой на сердце живет она эти годы!

Однако было ясно: Еглута заняла место прежней Ведьмы-раганы, в избушку которой ходила когда-то юная Гостислава. Ибо никто не молодеет и не живет задом наперед. Даже Ведьма-рагана. Она просто умирает и уступает место преемнице, как всякая большуха, только дом ее – чаща дремучая, а семья – звери и птицы лесные.

– Чего ты хочешь от моей дочери? – наконец спросила Гостислава. Это было самое главное, ради этого она пришла. – Оставь ее в покое. Она в своей судьбе не вольна.

– А ты? Похоронила ты родичей, отплакала, – Ведьма-рагана скользнула взглядом по «печальной» одежде золовки, показывавшей, что та не отплакала и по сей день, – и забыла?

– Ты видишь, как я забыла! – Гостислава развела руки, будто показывая синий «горевой» вершник.

– Если так – неужели не желаешь роду своему возрождения?

– Желаю! – Гостислава всплеснула руками.

И эта чужая женщина, голядка, будет ее попрекать недостаточной заботой об ее собственном роде?

– Мало ли чего желать можно? А вот чего можно исполнить – другой разговор. Я не Мара и Жива, у меня живой и мертвой воды нет, чтобы покойников поднимать.

– Покойников не поднимешь. Но у тебя есть дочери. Муж любой из них будет полноправным смолянским князем, коли уж братьев у них нет. Пусть у злодея нашего есть сыновья, но ты ведь их жалеть не будешь, как он наших сыновей не пожалел.

– Моим дочерям злодей наш сам мужей присмотрит, – с досадой ответила княгиня. – Меня не спросит.

– Ну а я тебя спрашиваю: если бы нашелся твой дочери муж достойный, такой что мог бы по праву рождения и брака стать князем смолян – ты бы поддержала его?

– Где же такого взять?

– У земли родной всего много.

– Говори, что ты задумала! – Гостислава не желала терпеть недомолвок в таком деле. – У меня, кроме дочерей, никого не осталось, я ими играть не позволю!

– У меня еще меньше твоего осталось! – Ведьма-рагана жестко глянула на нее. – Но ради того я что угодно сделаю. Ты подумай, и дочь твоя пусть подумает. Если и дальше хотите меж двух скамей сидеть, то не взыщите, если опять с вами то же будет, что уже было один раз.

– Что ты задумала?

– Если появится новый князь смолянский, той же крови, что и твой отец и братья покойные, – ты примешь его? Признаешь своим?

– Той же крови? – Гостиславе вспомнились родовые могилы, которые она навещала в поминальные дни. – Да откуда?

Не из-под земли же выйдет!

– А вот увидишь. Прощай пока. Надумаешь чего – твоя дочь знает, как меня вызвать.

Ведьма-рагана повернулась, шагнула к лесу и исчезла – мелькнуло что-то меж еловых лап, и все затихло.

Но Гостислава не сразу тронулась в обратный путь, а еще какое-то время сидела на том же стволе, пытаясь осмыслить эту встречу. Новый князь? Той же крови? Что за басни ей наплела вдовая невестка? Уж не тронулась ли умом с горя? Или правда выучилась мертвых поднимать?

И только когда Гостислава вышла назад к берегу Днепра, где смирно, делая вид, будто он тут по своим делам, дожидался Журавка, ее будто мешком по голове хлопнуло. Ей пришла самая простая мысль, которая, конечно, уже давно была должна прийти.