Все приключения мушкетеров

– Кто сочинил вам эту прекрасную повесть, государь? спокойно спросил де-Тревиль.

– Кто сочинил мне эту повесть? кто же если не тот, который бодрствует, когда я сплю, работает, когда я забавляюсь, который ведет дела внутри и вне королевства, во Франции и в Европе!

– Ваше величество, без сомнения, говорите о Боге, скалал де-Тревиль, – потому что только один Бог на столько выше вашего величества.

– Нет, милостивый государь, я говорю об опоре государства, моем единственном служителе, единственном друге, о кардинале.

– Кардинал не папа, государь.

– Что вы хотите этим сказать?

– Что только папа не ошибается, кардиналы же могут ошибаться.

– Вы хотите сказать, что он меня обманывает, что он изменяет мне. Значит, вы его обвиняете. Признайтесь откровенно, вы обвиняете его?

– Нет, государь; но говоря, что он сам ошибается, я говорю, что ему неверно донесли; что он поспешил обвинить мушкетеров вашего величества, к которым он несправедлив, и что он получил сведения из дурных источников.

– Обвинение было от ла-Тремуля, от самого герцога. Что вы на это скажете?

– Я мог бы отвечать, государь, что это дело до такой степени до него касается, что он не может быть в беспристрастным свидетелем; но напротив того, государь, я знаю Герцога как честного дворянина и поверю ему, только с одним условием.

– С каким?

– Что ваше величество призовете его и спросите сами, без свидетелей, и что я увижусь с вашим величеством тотчас после ухода герцога.

– Хорошо! сказал король, и вы согласитесь с тем, что скажет ла-Тремуль?

– Да, государь.

– Вы признаете его решение?

– Без сомнения.

– И вы подчинитесь удовлетворению, которого он потребует?

– Непременно.

– Ла-Шене! закричал король, ла-Шене!

Доверенный камердинер Людовика XIII, стоявший всегда у дверей, вошел.

– Ла-Шене, сказал король, – пошли сейчас же за ла-Тремулем, мне нужно поговорить с ним сегодня вечером.

– Ваше величество, даете мне слово ни с кем не видеться прежде меня по уходе ла-Тремуля?

– Честное слово, ни с кем.

– Итак до завтра, государь.

– До завтра.

– В котором часу угодно будет вашему величеству?

– Когда хотите.

– Но если я приду слишком рано, то боюсь разбудить ваше величество.

– Меня разбудить! Разве я сплю? Я не сплю больше, милостивый государь; я только дремлю иногда. Приходите когда вам угодно, – в семь часов; но берегитесь, если ваши мушкетеры виновны.

– Если мои мушкетеры виноваты, государь, виновные будут преданы в руки вашего величества, и с ними будет поступлено по вашему приказанию. Угодно вашему величеству еще приказать что-нибудь, я готов к вашим услугам.

– Нет, нет; и будьте уверены, что не даром называют меня справедливым. До завтра.

– Да сохранит Бог до тех пор ваше величество!

Хотя король спал мало, но де-Тревиль еще меньше; он с вечера предупредил трех мушкетеров и их товарища, чтобы они были у него в половине седьмого утром. Он повел их с собой, не говоря им ничего положительно, ничего не обещая и не скрывая от них, что их судьба, так же как и его самого, зависела от случая.

Дойдя до маленькой лестницы, он велел им подождать. Если бы король все еще был раздражен против них, то они могли уйти, не представляясь ему; если же король согласился бы принять их, то стоило только их позвать.

В собственной передней короля де-Тревиль встретил Шене, который сказал ему, что накануне вечером ла-Тремуля не было дома, что он возвратился слишком поздно, чтобы явиться в Лувр, и что он только что пришел и был еще у короля.

Это обстоятельство очень понравилось де-Тревилю; он был теперь уверен, что никакое постороннее внушение не могло проскользнуть между показаниями ла-Тремуля и его.

Действительно, не прошло десяти минут, как дверь королевского кабинета отворилась, вышел герцог ла-Тремуль, и, обращаясь к де-Тревилю сказал:

– Г. де-Тревиль, его величество призвали меня, чтобы узнать о вчерашнем приключении около моего дома. И сказал ему правду, т.-е. что виноваты были мои люди и что я готов перед вами извиниться. Поэтому прошу вас принять мои извинения и считать меня всегда одним из друзей ваших.

– Герцог, сказал де-Тревиль, – я был так уверен в вашей справедливости, что не желал другого защитника перед его величеством кроме вас. Я вижу, что не ошибся и благодарю вас за то, что есть еще во Франции человек, о котором можно сказать не ошибаясь то, что я сказал о вас.

– Это хорошо, сказал король, слушавший у дверей все эти любезности. – Только скажите ему, де-Тревиль, так как он считает себя вашим другом, что я также желал бы быть его другом, но что он пренебрегает мной, что уже прошло три года, как я его не видал и вижу его только тогда, когда посылаю за ним. Скажите ему все это от меня, потому что король не может сказать этого сам.

– Благодарю, государь, благодарю, сказал герцог, – но поверьте, ваше величество, что не те больше всех вам преданы, которых вы чаще видите; я не говорю о г. де-Тревиле.

– А, герцог, вы слышали, что я сказал, тем лучше, сказал король, подойдя к двери. А! это вы Тревиль, где же ваши мушкетеры; я сказал вам третьего дня, чтобы вы привели их ко мне, от чего же вы этого не исполнили?

– Они внизу, государь, и с вашего позволения, Шене позовет их сюда.

– Да, да, пусть они придут сейчас же; скоро восемь часов, а в девять я жду посетителя. Прощайте, герцог, а главное приходите. Войдите, де-Тревиль.

– Герцог поклонился и вышел. Когда он, отворил дверь, три мушкетера и д’Артаньян поднимались по лестнице.

– Подите, мои храбрецы, сказал король, мне нужно побранить вас.

Мушкетеры подошли, поклонились; д’Артаньян шел за ними.

– Как это, продолжал король, вы четверо в два дня уничтожили семерых гвардейцев кардинала. Это уж слишком, господа. Если так пойдет, то кардинал принужден будет каждые три недели возобновлять свою роту, и я должен буду поступать по всей строгости указов. Я не говорю, если б случайно одного, но семерых в два дня; повторяю вам, это уже слишком.

– Поэтому, государь, они печальны и с раскаянием пришли просить ваше величество о прощении.

– Печальны и с раскаянием! Гм! сказал король, – я не очень доверяю лицемерной наружности, в особенности тут есть один гасконец. Подите-ка сюда.

Д’Артаньян, понимая, что эта любезность относилась к нему, подошел с отчаянием.

– Вы говорите, что это молодой человек? это дитя де-Тревиль, просто дитя! И это он нанес такой жестокий удар Жюссаку?

– И два прекрасные удары Бернажу.

– В самом деле?

– Не считая того, сказал Атос, что если б он не освободил меня от Бикара, я наверное не имел бы чести явиться сегодня к вашему величеству.

– Но ведь этот Беарнец настоящий демон, де-Тревиль! сказал он. При его ремесле камзолы беспрестанно рвутся и шпаги ломаются. А гасконцы ведь всегда бедны, не правда ли?

– Государь, я должен сказать, что в их горах еще не нашли золотых рудников, хотя природа должна бы была сделать это для них, в награду за усердие, с которым они поддерживали притязания короля, отца вашего.

– Т.-е. хотите сказать, что гасконцы сделали меня королем, не так ли Тревиль? потому что я сын отца моего. Да, я согласен. Ла-Шене, посмотрите, не найдется ли в моих карманах сорока пистолей; если найдете, принесите их мне. А между тем, молодой человек, расскажите все как было по совести.

Д’Артаньян рассказал со всеми подробностями все случавшееся накануне: как он не мог спать от радости, что увидит его величество и потому пришел к друзьям своим тремя часами раньше аудиенции; как они пошли вместе в игорный дом, как Бернажу осмеял его за то, что он боялся, чтобы мяч не попал ему в лицо, и как наконец Бернажу чуть не заплатил за эту насмешку жизнью, а ла-Тремуль своим домом, хотя ни в чем тут не был виноват.

– Это хорошо, сказал король, герцог рассказывал мне точно также. Бедный кардинал! семь человек в два дня и из самых любимых; но этого довольно, господа, слышите! довольно, вы отомстили за улицу Феру и слишком, вы должны быть довольны.

– Если ваше величество довольны, сказал де-Тревиль, то и мы также.

– Да, я доволен, сказал король, и принимая из рук Шене горсть золота, положил в руку д’Артаньяна. Вот доказательство, что я доволен, сказал он.

Тогда гордость нынешнего времени еще не была в моде. Дворянин брал деньги из рук короля, нисколько не оскорбляясь этим. Поэтому д’Артаньян без церемоний положил в карман сорок пистолей и поблагодарил его величество.

– Теперь уже половина девятого, сказал король, посмотрев на часы, ступайте, я вам сказал, что ожидаю посетителя в девять часов. Благодарю вас за преданность. Ведь я могу на вас рассчитывать, господа, не правда ли?

– Государь, сказали в один голос все четыре товарища, мы позволим изрубить себя в куски за ваше величество.

– Хорошо, хорошо, но оставайтесь целы, это лучше, и вы будете мне полезнее. Де-Тревиль, прибавил король вполголоса, между тем как они уходили, так как у вас в мушкетерском полку нет вакансии, и как мы решили, что нужно быть сперва учеником, чтобы поступить в этот полк, то поместите этого молодого человека и роту гвардейцев Дезессара, вашего зятя. Ах! де-Тревиль, я воображаю, какую гримасу сделает кардинал: он взбесится, но мне все равно, я прав.

И король сделал рукой знак де-Тревилю, который вышел и догнал мушкетеров, разделявших с д’Артаньяном сорок пистолей.

А кардинал, как сказал его величество, был действительно взбешен, до того взбешен что восемь дней не являлся для игры с королем, что впрочем не мешало королю при встрече спрашивать его с самою любезною миной и ласковым голосом:

– Ну что, кардинал, как поживают ваши бедные Бернажу и Жюссак?

VII. Домашняя жизнь мушкетеров

По выходе из Лувра, д’Артаньян советовался с своими друзьями, как ему употребить свою часть из сорока пистолей; Атос советовал ему заказать хороший обед в Помм-де-Пен, Портос – нанять слугу, а Арамис – найти приличную любовницу.

Обед был заказан в тот же день и слуга служил у стола. Обед был заказан Атосом, слуга найден Портосом. Это был Пикардиец, которого славный мушкетер нашел для этого случая в тот же день, на мосту ла-Турнель, в то время, как он плевал в воду, и любовался происходившими от того на ней кругами. Портос утверждал, что это занятие служило доказательством рассудительного и наблюдательного ума и взял его без всякой другой рекомендаци. Величественный вид Портоса прельстил Планше, так звали пикардийца, который полагал, что нанят для этого дворянина; он немного разочаровался, когда узнал, что это место занято уже собратом его, по имени Мускетоном, и когда Портос объявил ему, что его хозяйство, хотя и большое, не позволяло ему иметь двух слуг, и что ему придется служить д’Артаньяну. Впрочем, когда он прислуживал за обедом, данным его господином, и видел, как он вынул горсть золота для расплаты, то полагал уже, что будет счастлив, и благодарил небо за то, что попал к такому Крезу; он оставался при этом мнении до окончания пиршества, остатками которого вознаградил себя за долгое воздержание. Но мечты Планше разлетелись вечером, когда он делал барину постель. Квартира состояла только из передней и спальни, в которой была одна кровать. Планше лег в передней на одеяле, снятом с постели д’Артаньяна, который с тех пор обходился уже без одеяла, Атос также имел слугу, которого звали Гримо и которого он приучил служить себе совершенно особенным образом. Этот достойный господин был очень молчалив. Разумеется, мы говорим об Атосе. В продолжение пяти или шестилетней самой искренней дружбы с ним Портос и Арамис часто видели, что он улыбался, но никогда не слыхали, чтоб он смеялся громко. Слова его были кратки и выразительны, без всяких прикрас. Разговор его заключал в себе только дело, беи всяких эпизодов.

Хотя Атосу было не больше тридцати лет, и хотя он был красив собой и умен, но у него никогда не было любовницы. Он никогда не говорил о женщинах. Впрочем, он не мешал другим говорить о них при себе, хотя заметно было, что ему был очень неприятен подобный разговор, в который он вмешивался только для того, чтобы сказать какое-нибудь язвительное слово или мизантропический взгляд. Его скромность, дикость и неразговорчивость делали его почти стариком. Чтобы не изменять своим привычкам, он приучил Гримо повиноваться его простому жесту или одному движению губ. Он говорил с ним только в особенных случаях.

Гримо, боявшийся своего господина как огня, имел большую привязанность к нему и уважение к его уму. Иногда ему казалось, что он понял желание своего господина и он бросался для исполнения его приказания, но делал совершенно противное. Тогда Атос пожимал плечами и, не сердясь, колотил Гримо. В эти дни он говорил немного.

Портос был характера совершенно противоположного; он говорил не только много, но и громко, впрочем, ему было все равно, слушают его или нет; ему доставляло удовольствие говорить; он говорил обо всем, кроме наук, ссылаясь в этом случае на вкоренившуюся в нем с детства ненависть к ученым. С виду он не был так важен как Атос, и сознание превосходства Атоса в этом отношении, в начале их дружбы, часто делало его несправедливым к этому дворянину, которого он старался превзойти великолепием своего туалета, но в простом мундире мушкетера, только уменьем закидывать назад голову и выставлять ногу, Атос всегда занимал первое место, которое ему следовало, и ставил напыщенного Портоса на втором плане.

Портос утешался тем, что в передней де-Тревиля и в караульнях Лувра постоянно рассказывал о своих любовных успехах. Атос же никогда об этом не говорил.

Есть старая поговорка: каков господин, таков и слуга. Перейдем же от слуги Атоса к слуге Портоса, от Гримо к Мускетону.

Мускетон был Нормандец: его барин переменил его простое имя Бонифаса на Мускетона, которое казалось ему гораздо звучнее. Он поступил к Портосу с тем условием, чтобы только иметь квартиру и платье от господина, но чтоб это было великолепно, и требовал только два часа в день для промышленности, которая должна была удовлетворять остальным его нуждам. Портос согласился; это ему очень нравилось; он отдавал переделывать на камзолы для Мускетона свои старые кафтаны и запасные плащи и благодаря очень искусному портному, который выворачивая его платья, переделывал их заново, и жена которого была подозреваема в желании заставить Портоса отступить от аристократических привычек, Мускетон был всегда хорошо одет.

Что касается до Арамиса, то характер его мы уже достаточно описали и притом будем иметь случай следить за дальнейшим его развитием. Слугу его звали Базен.

Так как господин его надеялся со временем поступить в монахи, то он был одет всегда в черное, как прилично слуге духовного лица. Он был Берриец, 35 или 40 лет, скромный, спокойный, жирный, в свободное время занимался чтением благочестивых книг, и готовил обед аккуратно на двоих, из немногих блюд, но превосходный. Впрочем он был нем, слеп, глух и чрезвычайно верен.

Теперь, когда мы знаем хотя поверхностно господ и слуг, перейдем к описанию жилищ каждого из них.

Атос жил в улице Феру, в двух шагах от Люксембурга; его квартира состояла из двух маленьких комнат, очень порядочно меблированных на счет хозяйки дома, которая была еще молода и очень красива, но безуспешно строила ему глазки. На стенах этого скромного жилища кое-где видны еще были остатки прежнего великолепия; например, шпага дамасской стали, принадлежавшая, судя по форме ее, временам Франциска II-го; одна рукоятка ее, покрытая драгоценными камнями, стоила не меньше двухсот пистолей; но Атос никогда не соглашался заложить ее, или продать даже в самые несчастные минуты. Эта шпага сильно привлекала внимание Портоса. Он отдал бы за нее десять лет жизни.

Однажды отравляясь на свидание с какой-то герцогиней, он хотел занять ее у Атоса. Атос, не говоря ни слова, выбрал все из своих карманов, собрал все свои драгоценности, кошельки, аксельбанты и золотые цепочки и предложил все это Портосу; но шпага, сказал он, была припечатана к месту и могла быть снята с своего места только в том случае, если бы хозяин ее переменял квартиру. Кроме шпаги был еще один портрет вельможи времен Генриха III в самом изящном костюме, с орденом Св. Духа. Атос имел некоторое фамильное сходство с этим портретом, из чего видно было, что этот вельможа, кавалер орденов, был его предком.

Наконец ящик с великолепною позолотой и с таким же гербом, какой был на шпаге и портрете стоял на камине, составляя резкую противоположность с остальным убранством. Ключ от этого ящика Атос всегда носил с собой. Однажды он открывал этот ящик при Портосе; и Портос мог удостовериться, что в нем были только письма и бумаги; письма, вероятно лобовые, а бумаги фамильные.

Портос занимал очень большую и, как надо было полагать по наружности, великолепную квартиру в улице Старой Голубятни. Каждый раз, когда он проходил с кем-нибудь из друзей мимо своих окон, он поднимал голову и говорил: вот мое жилище! Но его никогда не заставали дома; он никого не принимал к себе и никто не знал, какие богатства заключала в себе эта по-видимому великолепная квартира.

Арамис жил в маленькой квартире, состоявшей из будуара, столовой и спальни, в нижнем этаже; спальня его выходила окнами в маленький сад, свежий, зеленый, тенистый и не проницаемый для глаз соседей.

О квартире д’Артаньяна и о слуге его Планше мы уже говорили прежде. Д’Артаньян, любопытный от природы, как все люди, способные к интригам, употреблял все старания, чтоб узнать, кто таковы были на самом деле Атос, Портос и Арамис; под этими военными именами каждый из них скрывал дворянское имя, в особенности Атос, в котором издали можно было узнать аристократа. Он обратился к Портосу, чтобы получить сведения об Атосе и Арамисе и к Арамису, чтобы узнать о Портосе.

К несчастию, Портос ничего не знал о жизни своего молчаливого товарища, кроме того, что всем было известно. Говорили, что он был очень несчастлив в любви и что ужасная измена отравила навсегда жизнь его. Но никто не знал, в чем состояла эта измена.

Что касается до Портоса, то в жизни его не было ничего таинственного, кроме настоящего имени его, которое известно было только де-Тревилю, так же как и имена его двух товарищей. Тщеславный и нескромный, он любил говорить о себе. Но наблюдатель был бы в большом заблуждении, если б верил всему, что он рассказывал о себе хорошего.

Арамис, по-видимому не имевший никаких тайн, был в самом деле человек самый таинственный. Он мало отвечал на расспросы о других и избегал ответов, когда речь шла о нем самом. Однажды д’Артаньян, долго разговаривая с ним о Портосе, и узнав от него, что носился слух о приятных отношениях этого мушкетера с одною княгиней, вздумал узнать что-нибудь о любовных похождениях своего собеседника.

– А вы, любезный товарищ, сказал он, – что же вы рассказываете только о чужих баронессах, княгинях и графинях.

– Извините, сказал Арамис, – я говорил об этом только потому, что Портос сам о том рассказывает; он говорил во всеуслышание обо всех этих вещах при мне. Но поверьте мне, любезный д’Артаньян, если б я знал об этом из другого источника, или если б он сказал мне это по секрету, то я сохранил бы его тайну как самый скромный исповедник.

– Я в этом не сомневаюсь, отвечал д’Артаньян, – но мне кажется, что вы сами коротко знакомы с гербами; доказательством служит вышитый платок, которому я обязан честью быть знакомым с вами.

На этот раз Арамис не рассердился, но с самым скромным видом отвечал дружески:

– Не забывайте, любезный друг, что я хочу служить Церкви и избегаю всех светских приключений. Платок, который вы у меня видели, не был вверен мне, но один из друзей моих забыл его у меня. Я должен был взять его, чтобы не скомпрометировать ни его, ни даму, которую он любил. Я же не имею и не хочу иметь любовницы, следуя в этом примеру рассудительного Атоса.

– Черт возьми, но ведь вы не аббат, потому что вы мушкетер.

– Мушкетер только на время, любезный друг, как говорит кардинал, мушкетер против желания; но, поверьте мне, по душе, я принадлежу к духовному званию. Атос и Портос втолкнули меня в мушкетеры, чтобы чем-нибудь занять меня; в то время когда мне следовало быть посвященным в духовный сан, встретилось маленькое затруднение… Но это вас нисколько не занимает, я отнимаю у вас драгоценное время.

– Нисколько, это меня очень занимает, сказал д’Артаньян, – и мне теперь решительно нечего делать.

– Но мне нужно прочитать служебник, потом сочинить стихи для г-жи д’Егильон, потом нужно сходить в улицу С. Оноре, купить румян для г-жи де-Лиеврёз, следовательно, если вы не заняты, то вы видите, любезный друг, что я очень занят.

И Арамис дружески протянул руку своему молодому товарищу и простился с ним.

Д’Артаньян, не смотря на все старания свои, не мог ничего более узнать о трех новых друзьях. Он решился верить в настоящее время всему, что говорили о их прошедшем, надеясь в будущем узнать что-нибудь вернее и подробнее.

Покуда он смотрел на Атоса как на Ахиллеса, на Портоса как на Аякса и на Арамиса как на Иосифа.

Жизнь четверых молодых людей шла весело. Атос играл и всегда несчастливо. Впрочем он никогда не занимал ни гроша у друзей своих, хотя его кошелек был всегда к их услугам; и когда случалось ему играть на слово, он всегда будил своего кредитора в шесть часов утра, чтобы заплатить ему долг, сделанный накануне.

С Портосом случались припадки восторга: в подобные дни, если он выигрывал, то делался надменным и щедрым, если же проигрывал, то пропадал совершенно на несколько дней, по прошествии которых являлся снова с бледным и вытянутым лицом, но с деньгами в кармане.

Арамис не играл никогда. Он был самый дурной мушкетер и самый неприятный гость на пиру. Он всегда был занят делом. Иногда посреди обеда, когда все, увлеченные вином, и в жару разговора, располагали оставаться еще часа три за столом, Арамис смотрел на часы, вставал с приятною улыбкой и прощался с обществом, чтобы идти посоветоваться как говорил он, с одним богословом, с которым у него назначено свидание. Иногда он возвращался домой писать какое-нибудь сочинение, и просил друзей не развлекать его.

Между тем Атос улыбался тою прекрасною меланхолическою улыбкой, которая так шла к его благородному лицу, а Портос пил, уверяя, что Арамис никогда не был бы больше как приходским сельским священником.

Планше, слуга д’Артаньяна, в счастливое время вел себя очень хорошо; он получал 30 су в день и в продолжение месяца всегда возвращался домой веселый как зяблик, и был вежлив с своим господином. Но когда счастливые дни в улице Могильщиков миновались, то есть, когда сорок пистолей короля Людовика XIII были почти истрачены, Планше начал жаловаться.

Атос находил эти жалобы отвратительными, Портос непристойными, а Арамис смешными. И потому Атос советовал д’Артаньяну отпустить негодяя, Портос хотел, чтобы его прежде поколотили, а Арамис говорил, что господин не должен слушать, когда слуга говорит о нем что-нибудь дурное.

– Хорошо вам говорить, сказал д’Артаньян, потому что вы, Атос, живете с Гримо как с немым; вы запрещаете ему говорить и потому не услышите от него худого слова; вы, Портос, ведете роскошную жизнь и Мускетон смотрит на вас как на божество; наконец вы, Арамис, всегда заняты изучением богословия и внушаете глубокое уважение слуге вашему Базену, человеку кроткому и набожному; но я, не имея прочного места и без средств к жизни, не мушкетер и даже не гвардеец, чем могу я внушить Планше расположение, страх или уважение?

– Дело важное, отвечали три друга; это относится к хозяйству; слуги как женщины; надобно поставить их сначала в такое положение, в котором они должны быть. Подумайте об этом.

Д’Артаньян подумал и решился предварительно наказать Планше, что и было исполнено им так же добросовестно как он поступал во всем; потом, поколотив его как следует, он запретил ему оставлять службу без его позволения, потому что, прибавил он, будущность моя наверное переменится: я ожидаю вскоре лучших обстоятельств. Итак, твое счастье обеспечено, если ты остаешься при мне, а я слишком добрый господин, чтобы лишить тебя хорошей будущности, уволив тебя теперь по твоей просьбе.

Такой образ действий заслужил уважение мушкетеров к распорядительности д’Артаньяна. Планше удовольствовался и не говорил больше об увольнении.

Четверо молодых людей жили дружно. Д’Артаньян, не имевший никаких привычек, потому что приехал из провинции и попал в мир для него совершенно новый, подражал во всем своим друзьям.

Они вставали зимой около 8 часов, летом в шесть и отправлялись за приказаниями и как будто за делом к де-Тревилю. Хотя д’Артаньян не был мушкетером, но исполнял службу с удивительною точностью; он был всегда для компании с тем из трех друзей своих, который был на очереди в карауле. Его все знали в отеле мушкетеров и все считали хорошим товарищем. Де-Тревиль, оценивший его с первого взгляда, и истинно к нему расположенный, не переставал хвалить его королю.