Все приключения мушкетеров

Наконец вдруг рука, достойная обожания по своей форме и белизне, протянулась из-за дверей; д’Артаньян понял, что это была его награда; он бросился на колени, взял эту руку и почтительно приложил ее к губам; тогда рука эта исчезла, оставив в руке его перстень; дверь тотчас затворилась и д’Артаньян снова остался в совершенной темноте.

Д’Артаньян надел перстень на палец и снова ждал: ясно было, что еще не все кончилось. За наградой его самоотвержения должна бы следовать награда за любовь. Хотя балет кончился, но бал еще только начинался; ужин был назначен в три часа, а часы на церкви Св. Иоанна пробили несколько времени назад три четверти третьего.

Поэтому шум голосов в соседней комнате мало-помалу утихал и удалялся; потом дверь кабинета отворилась и Бонасиё вошла.

– Наконец, это вы! сказал д’Артаньян.

– Тише! сказала она, прикладывая руку к его губам, – тише! идите отсюда той же дорогой, которой пришли.

– А когда же я увижу вас?

– Возвратясь домой, вы найдете записку, из которой все узнаете. Идите, идите!

При этих словах она отворила дверь в коридор и вывела д’Артаньяна из кабинета.

Д’Артаньян слушался как дитя, без сопротивления и без возражения; что доказывало, что он действительно был влюблен.

VII. Свидание

Д’Артаньян пошел домой чуть не бегом и хотя было больше трех часов утра и ему надо было проходить самыми опасными кварталами Парижа, но он не имел ни одной неприятной встречи. Известно, что судьба покровительствует пьяным и влюбленным.

Он нашел у себя наружную дверь полуотворенною, вошел на лестницу и сделал несколько легких ударов в дверь, условленных между ним и слугою.

Планше, которого он отпустил из ратуши часа за два, приказав себя ждать, отпер ему дверь.

– Приносил кто-нибудь ко мне письмо? живо спросил д’Артаньян.

– Никто не приносил, отвечал Планше, – но здесь есть письмо, которое само пришло.

– Что ты говоришь, дурак?

Я говорю, что когда я пришел домой, ключ от вашей комнаты был у меня в кармане, и я ни разу не вынимал его, а между тем нашел в вашей спальне на столе письмо.

– А где это письмо?

– Я оставил его там, где оно было, барин. Не естественное дело, чтобы письма приходили сами. Если бы еще окно было отворено, или по крайней мере не плотно притворено, я бы ни слова не сказал, а то нет, все было плотно заперто. Берегитесь, барин, тут наверно кроется какое-нибудь колдовство.

В это время молодой человек бросился в спальню и вскрыв письмо от госпожи Бонасиё, прочел следующее:

«Вас хотят благодарить и передать вам благодарность других. Приходите в десять часов вечера в Сен-Клу против павильона на углу дома д’Эстре.

К. Б».

Читая это письмо, д’Артаньян чувствовал, что сердце его сжималось судорожно, то мучительно, то приятно, как обыкновенно бывает у влюбленных.

Это была первая записка, полученная им и первое назначенное ему свидание. Сердце его, переполненное радостью, замирало при входе в земной рай, называемый любовью.

Планше, увидав, что господин его то краснеет, то бледнеет, сказал:

– Ну, что, барин, не угадал ли я, что это было дело дурное?

– Ты ошибаешься, Планше, отвечал д’Артаньян, – и в доказательство этого вот тебе экю, выпей за мое здоровье.

– Благодарю вас, барин, за экю и обещаю вам исполнить в точности ваше приказание; но все-таки письма, входящие в запертые дома…

– Падают с неба, мой друг, падают с неба.

– Так вы довольны, барин?

– Любезный Планше, я счастливейший человек в свете!

– А могу ли воспользоваться вашим счастьем и идти спать?

– Да, можешь.

– Да благословит вас небо, барин, но все-таки это письмо…

И Планше ушел, кивая головой, с видом сожаления о том, что не мог поколебать спокойствия д’Артаньяна.

Оставшись один, д’Артаньян перечитывал несколько раз письмо, целовал по сто раз каждую строчку, написанную рукой его прекрасной любовницы. Наконец он лег, заснул и видел золотые сны.

В семь часов утра он встал и позвал Планше, который явился по второму зову и следы вчерашнего беспокойства еще заметны были на его лице.

– Планше, сказал д’Артаньян, – я ухожу, может быть, на весь день и потому ты свободен до семи часов вечера, а в семь часов будь готов и приготовь двух лошадей.

– Так и есть, сказал Планше, мы, кажется, опять поедем таскаться по всему свету?

– Ты возьмешь свое ружье и пистолеты.

– А что, не говорил ли я? Вот видите, я был в этом уверен; проклятое письмо!

– Успокойся же, глупец, мы поедем не больше как на прогулку.

– Да, на такую же приятную как тогда, под дождем пуль и между засадами!

– Впрочем, если вы боитесь, господин Планше, я поеду без вас; я лучше люблю путешествовать один, чем иметь товарища труса.

– Вы обижаете меня, барин; вы, кажется, видели меня на деле.

– Да, но ты, кажется, издержал в один раз всю свою храбрость.

– Вы увидите, что при случае у меня еще найдется храбрость, только прошу вас не слишком расточать ее, если хотите, чтобы ее достало надолго.

– Надеешься ли ты, что тебе достанется на сегодняшний вечер?

– Надеюсь.

– Хорошо, я на тебя полагаюсь.

– В назначенный час я буду готов; но у вас в гвардейской конюшне, кажется, только одна лошадь.

– Может быть, теперь только одна; но к вечеру будет четыре.

– Разве мы ездили за ремонтом?

– Без сомнения, отвечал д’Артаньян – и вышел, повторив ему свое приказание.

Бонасиё стоял у дверей. Д’Артаньяну хотелось пройти мимо его, не вступая в разговор; но торговец поклонился ему так приятно и благосклонно, что жилец его не только должен был ответить ему тем же, но и вступить в разговор.

Впрочем, как же не иметь снисхождения к мужу, жена которого назначила вам свидание в тот же вечер? Д’Артаньян подошел к нему с таким ласковым видом, как только мог.

Разговор естественно клонился к содержанию несчастного в тюрьме. Бонасиё не знал, что д’Артаньян слышал разговор его с неизвестным человеком из Мёнга и рассказал своему жильцу о преследованиях этого чудовища (Лаффема), которого во все время рассказа называл палачом кардинала, и распространялся о Бастилии, о железных запорах, о калитках, об отдушинах, решетках и орудиях пытки.

Д’Артаньян слушал его с приметным схождением и, когда он кончил, сказал ему;

– А знаете ли вы, кто похитил госпожу Бонасиё? я спрашиваю об этом потому, что никогда не забуду, что этому несчастному случаю я обязан приобретением приятного знакомства с вами.

– Нет, сказал Бонасиё; – они были так осторожны, что не сказали мне этого, да и жена моя в свою очередь клялась всем на свете, что не знала. Но скажите, что вы делали в эти дни, продолжал он с полным добродушием; я давно не видал ни вас, ни друзей ваших и верно не на Парижских улицах вы так запылили свои сапоги и платье, что Планше с трудом отчистил их.

– Вы правы, любезный господин Бонасиё, я сделал с друзьями своими маленькое путешествие.

– Далеко отсюда?

– О, нет, не более сорока миль: мы проводили Атоса к Форжеским водам, где и остались мои товарищи.

– А вы возвратились? так ли я говорю? продолжал Бонасиё с лукавым видом. – Любовницы не дают продолжительного отпуска таким прекрасным юношам как вы, и вас с нетерпением ожидают в Париже, не правда ли?

– Да, правда, смеясь, отвечал молодой человек, – я признаюсь вам в этом тем охотнее, что, как я вижу, от вас ничего нельзя скрыть, любезный господин Бонасиё. Да, повторяю вам, меня ожидали довольно нетерпеливо.

Легкое облачко показалось на лице Бонасиё, но такое легкое, что д’Артаньян не заметил его.

– И вас вознаградят за скорое возвращение? продолжал торговец, с изменением голоса, которого д’Артаньян тоже не заметил.

– Полноте притворяться святошей, сказал д’Артаньян смеясь.

– Нет, я заговорил об этом только для того, чтоб узнать, поздно ли вы возвратитесь домой.

– К чему этот вопрос, любезный хозяин? спросил д’Артаньян, – разве вы хотите ждать меня?

– Нет; но со времени моего арестования и покражи, случившейся у меня, я пугаюсь всякий раз, когда слышу, что отпирают дверь, особенно ночью. Баба, скажете вы; но что же делать! ведь я не военный.

– Ну. так не пугайтесь, если я возвращусь в час, в два, или в три часа утра; да если я и совсем не возвращусь, тоже не пугайтесь.

В этот раз Бонасиё так побледнел, что д’Артаньян не мог не заметить этого и не спросить, что с ним сделалось.

– Ничего, ничего, отвечал Бонасиё. – С тех пор как меня постигли несчастия, со мной иногда вдруг делается дурнота; вот и теперь я чувствую озноб. Не обращайте на это внимания и не заботьтесь ни о чем кроме вашего счастья.

– В таком случае мне есть о чем заботиться, потому что я счастлив.

– Погодите, еще не совсем; ведь вы сказали вечером.

– Так что же? и вечер придет! может быть, и вы ожидаете его с таким же нетерпением как я. Может быть сегодня вечером госпожа Бонасиё посетит жилище своего супруга.

– Госпоже Бонасиё некогда сегодня вечером, с важностью отвечал муж; – служба удерживает ее в Лувре.

– Тем хуже для вас, любезный хозяин; тем хуже, когда я счастлив, то мне хотелось бы, чтобы все были счастливы, но это, кажется, невозможно.

И молодой человек удалился, помирал со смеху от этой шутки, понятной, по его мнению, только ему.

– Желаю веселиться! отвечал Бонасиё могильным голосом.

Но д’Артаньян был уже так далеко, что не мог слышать этого; да если бы и слышал, то при расположении духа, в каком он был, вероятно, он и не заметил бы этого.

Он отправился в дом де-Тревиля; накануне он виделся с де-Тревилем так не долго, что не успел хорошенько поговорить.

Он застал де-Тревиля в большой радости. Король и королева были очень благосклонны к нему на бале. Зато кардинал был несносен.

В час утра он уехал под предлогом нездоровья, тогда как их величества возвратились в Лувр в шесть часов утра.

– Теперь, сказал де-Тревиль, понижая голос и внимательно осматривая все углы комнаты, чтоб увериться, что никого нет, – теперь поговорим о вас, молодой друг мой; я вижу, что счастливое возвращение ваше доставило королю радость, королеве торжество, а кардиналу унижение. Теперь вам нужно держаться крепко.

– Чего же мне бояться, отвечал д’Артаньян, – если я буду иметь счастье пользоваться благосклонностью их величеств?

– Поверьте мне, – всего. Кардинал не такой и неловок, чтобы забыл мистификацию, не рассчитавшись с мистификатором. А этот мистификатор, как мне хорошо известно, гасконец.

– Вы думаете, что кардиналу все известно, так же как вам, и что он знает, что в Лондон ездил я?

– Ах, черт возьми, вы были в Лондоне. Не оттуда ли вы привезли бриллиант, блестящий у вас на руке? Берегитесь, любезный д’Артаньян, не хорошо принимать подарки от неприятелей; на этот случай, кажется, есть латинский стих… постойте…

– Без сомнения есть, отвечал д’Артаньян, не знавший даже первоначальных правил латинского языка и приводивший в отчаяние учителя своим незнанием.

– Наверное есть, сказал де-Тревиль, имевший понятие о литературе, – и господин Бенсерад когда-то приводил мне его… ах, вот он:

Timeo Danaos et dona ferentes

Это значит: не доверяйся неприятелю, когда он делает тебе подарок.

– Этот бриллиант не от неприятеля, сказал д’Артаньян, – а от королевы.

– От королевы? Ого! и точно это царский подарок, – он стоит тысячу пистолей. Через кого королева доставила вам этот подарок?

– Она сама отдала мне его.

– Где?

– В кабинете, смежном с комнатою, где она переодевалась.

– Как?

– Она дала мне поцеловать свою ручку.

– Вы поцеловали ручку королевы? спросил де-Тревиль, пристально смотря на него.

– Её величество удостоила меня этой милости.

– И в присутствии свидетелей? Неблагоразумная! тысячу раз неблагоразумная!

– Нет, капитан, успокойтесь, никто этого не видал.

Он рассказал де-Тревилю, как все это случилось.

– О женщины, женщины! сказал старый воин, – я узнаю вас по романическому воображению вашему; все, что имеет вид таинственности, пленяет вас! Итак, вы видели руку и больше ничего, так что если вы встретите королеву, то не узнаете ее и если она встретит вас, не узнает кто вы.

– Нет, но по этому бриллианту…

– Послушайте, хотите ли я дам вам совет добрый и дружеский?

– Вы сделаете мне этим честь, капитан.

– Хорошо! ступайте к первому ювелиру, какого увидите, и продайте ему этот бриллиант за такую цену, какую он вам предложит; какой бы он жид ни был, все-таки даст вам восемьсот пистолей. Нельзя узнать, откуда вы получите пистоли, молодой человек, но этот перстень может открыть тайну того, кто его носит.

– Продать этот перстень, доставшийся мне от моей государыни! Никогда! сказал д’Артаньян.

– Поверните же, по крайней мере, камнем внутрь, простачек: ведь всякий знает, что гасконский кадет не найдет такой драгоценности в шкатулке своей матери.

– Так вы думаете, что я должен ожидать чего-нибудь неприятного? спросил д’Артаньян.

– Я вам скажу, молодой человек, что тот, кто спит на мине, фитиль которой уже зажжен, может считать себя вне опасности в сравнении с вами.

– Черт возьми! что же мне делать? Сказал д’Артаньян: его уже начинала беспокоить уверенность, с которою говорил с ним де-Тревиль.

– Быть осторожным всегда и во всем. У кардинала отличная память и длинные руки; поверьте мне, он сыграет с вами славную штуку.

– Какую же?

– Почему же я знаю? Известно, что он хитер как демон; самое меньшее, чего вы можете себе ожидать, это то что вас схватят.

– Как, кто смеет схватить человека, состоящего в службе его величества?

– Однако же с Атосом не очень церемонились. Во всяком случае, молодой человек, вспомните, что я тридцать лет при дворе и потому слушайте и верьте: не будьте беззаботны в надежде на свою неприкосновенность, иначе вы погибли. Я вам скажу совсем напротив: считайте всех за врагов. Если с вами захотят завести ссору, избегайте ее, хотя бы вас дразнил десятилетний мальчик; если на вас нападут днем или ночью, отступайте без стыда; когда вы пойдете через мост, пробуйте каждую доску, не провалится ли она; когда пойдете мимо строящегося дома, посматривайте вверх, чтобы на вас не упал камень; если вы поздно возвращаетесь домой, берите с собой вооруженного слугу, в котором вы уверены. Не доверяйтесь никому: Ни другу, ни брату, ни любовнице, а особенно любовнице.

Д’Артаньян покраснел.

– Отчего я должен больше всего быть недоверчивым к своей любовнице?

– Потому что любовница это любимое и самое действительное оружие кардинала: женщина продаст вас за десять пистолей. Вспомните Далиле, если вы читали Св. Писание.

Д’Артаньян вспомнил о свидании, назначенном ему в тот же вечер госпожою Бонасиё; но должно сказать к чести нашего героя, что дурное мнение де-Тревиля о женщинах вообще не внушало ему ни малейшего подозрения к хорошенькой хозяйке его.

– Да, кстати, сказал де-Тревиль, – а куда же девались три ваши товарища?

– Я хотел спросить вас, не получили ли вы каких-нибудь сведений о них.

– Никаких.

– Я оставил их по дороге в Шантильи.

Портоса, вызванного на дуэль; в Кревкёре Арамиса с пулей в плече; в Амиене Атоса, обвиненного в делании фальшивой монеты.

– Вот что! сказал де-Тревиль, как это вы ускользнули?

– Чудом, капитан, надо сознаться: я отделался ударом шпаги в грудь и за то приколол к земле графа де-Варда как бабочку к обоям. Это было недалеко от Кале.

– Этого не доставало! графа де-Варда, человека преданного кардиналу, брата Рошфора. Постойте, мне пришла счастливая мысль.

– Скажите, капитан.

– На вашем месте я поступил бы вот как: между тем как меня кардинал велел бы разыскивать в Париже, я бы потихоньку поехал по Пикардийской дороге и стал бы собирать сведения о своих спутниках. Черт возьми, разве они не заслуживают некоторого внимания с вашей стороны?

– Добрый совет, капитан, я завтра же поеду.

– Завтра! а отчего же не сегодня?

– Сегодня у меня есть в Париже очень важное дело.

– Ах, молодой человек, какая-нибудь любовница! Берегитесь, повторяю вам, – женщина погубила всех нас и еще раз погубит. Поверьте мне и поезжайте сегодня вечером.

– Невозможно, капитан.

– Разве вы дали слово?

– Да.

– Это другое дело; но обещайте мне, что если вас в эту ночь не убьют, то завтра вы едете.

– Извольте.

– Не нужно ли вам денег?

– У меня есть пятьдесят пистолей; этого, кажется довольно.

– А вашим товарищам?

Я думаю, у них есть. Мы выехали из Парижа, имея каждый по семидесяти пяти пистолей.

– Мы увидимся до вашего отъезда?

– Я думаю нет, капитан, если не случится чего-нибудь особенного.

– Так счастливый путь!

– Благодарю, капитан.

Д’Артаньян откланялся, тронутый совершенно отеческою заботливостью де-Тревиля о его мушкетерах.

Он зашел к Атосу, Портосу и Арамису и никого из них не застал дома. Лакеев их тоже не было, и дома ничего не слыхали ни о господах, ни о слугах.

Он справился бы о них у их любовниц, но он не знал любовниц Портоса и Арамиса, а у Атоса ее не было.

Проходя мимо гвардейских казарм, он заглянул в конюшни: из четырех лошадей три уже были дома.

Удивленный Планше уже вычистил двух из них.

– А, барин, сказал Планше, заметив д’Артаньяна, – как я рад, что вас вижу!

– А от чего ты рад? спросил молодой человек.

– Имеете ли вы доверие к хозяину нашему, Бонасиё?

– Я? нисколько.

– И хорошо делаете, барин.

– К чему этот вопрос?

– А к тому, что пока вы с ним разговаривали, я смотрел на вас и заметил, что он два или три раза переменялся в лице.

– Вот что!

– Вы этого не заметили, потому что были заняты полученным вами письмом, а я напротив, озадаченный странным способом появления этого письма, внимательно следил за выражением лица Бонасиё.

– И как ты его находишь?

– Изменническим.

– Право?

– Да, кроме того, как только вы его оставили и исчезли в конце улицы, Бонасиё взял шляпу, запер дверь и побежал в противную сторону.

– Ты прав, Планше; все это кажется мне очень подозрительным, и, не беспокойся, мы не заплатим ему за квартиру, пока все это не объяснится положительно.

– Вы шутите, барин, но увидите, что я говорю правду.

– Что же делать, Планше, чему быть, тому не миновать.

– Так вы не отказываетесь от вечерней прогулки?

– И не думал, Планше; чем больше я сержусь на Бонасиё, тем сильнее мне хочется идти на свидание, назначенное мне этим письмом, которое так тревожит тебя.

– Так вы окончательно решились…

– Непременно, мой друг; так что в девять часов ты будь здесь готов, я приду за тобой.

Планше, видя, что нет никакой надежды убедить своего господина отказаться от его предположения, тяжело вздохнул и принялся чистить третью лошадь.

Д’Артаньян, как человек весьма основательный, вместо того чтобы идти домой, пошел обедать к тому гасконцу священнику, который угощал его с товарищами шоколадом, когда у них не было денег.

VIII. Павильон

В девять часов д’Артаньян был в казармах, он нашел Планше готовым; четвертая лошадь была доставлена.

Планше вооружился ружьем и пистолетом. Д’Артаньян надел шпагу и заткнул за пояс два пистолета; потом они оба сели на лошадей и выехали без шуму. Ночь была темная и никто не видал, как они выехали. Планше ехал за своим господином в десяти шагах.

Д’Артаньян проехал по набережной, выехал из города в ворота Конференции и поехал по дороге в Сен-Клу, которая тогда была гораздо красивее чем теперь.

Пока они ехали городом, Планше сохранял почтительное расстояние от своего господина; но как только дорога начинала делаться пустынною и более темною, он приближался понемногу; так что когда они въехали в Булонский лес, он ехал уже рядом с господином. Не будем скрывать, что колебание деревьев и отражение лунного света на их мрачных вершинах причиняли ему какое-то беспокойство. Д’Артаньян заметил, что с ним делается что-то необыкновенное.

– Что с вами, господин Планше?

– Не правда ли, барин, что леса похожи на церкви?

– Чем же, Планше?

– Тем, что нет возможности громко говорить в лесу, так же как и в церкви.

– Отчего же у тебя нет смелости громко говорить, Планше, чего ты боишься?

– Боюсь, что услышат.

– Боишься, что услышат! наш разговор не безнравственный любезный Планше; против него ничего нельзя сказать.

– Ах, барин, сказал Планше; – возвращаясь к своей постоянной мысли, сколько суровости в бровях Бонасиё и как отвратительно движение его губ!

– Черт просит тебя думать об этом Бонасиё!

– Барин, мы думаем о чем можем, а не о чем хотим.

– Потому что ты трус, Планше.

– Не смешивайте благоразумия с трусостью, барин; благоразумие – добродетель.

– Так ты добродетелен, Планше, да?

– Барин, посмотрите, кажется там блестит дуло ружья? Не нагнуться ли нам?

– В самом деле, пробормотал д’Артаньян, вспомнив наставления де-Тревиля; эта скотина в самом деле напугает меня; и он пустил лошадь рысью.

Планше пустился за ним как тень, тоже рысью.

– Барин, мы всю ночь проведем так? спросил он.

– Нет, Планше, ты уже приехал.

– Как, я приехал? а вы барин?

– Я пойду немножко подальше.

– Вы меня оставите здесь одного?

– А ты боишься?

– Нет, я хотел только сказать, что ночь будет очень холодная; что от холода можно получить ревматизм и что человек с ревматизмом плохой слуга, особливо такому деятельному барину как вы.

– Хорошо, если тебе холодно, зайди в трактир, видишь, вон там, и жди меня у ворот завтра в шесть часов утра.

– Барин, я с благодарностью пропил экю, который мне дали утром, так что не осталось ни одного су, чтобы согреться.

– Вот тебе полпистоля. До завтра.

Д’Артаньян сошел с лошади, отдал узду Планше и быстро пошел, закутавшись в плащ.

– Боже мой, какая стужа! сказал Планше, когда потерял из виду своего господина, и желая поскорее согреться, он постучал в дверь домика, украшенного всеми принадлежностями деревенского кабака.

Между тем д’Артаньян продолжал путь по проселочной дороге и приблизился к Сен-Клу; но вместо того чтобы выйти по большой улице, он обогнул замок, вышел в переулочек и вскоре очутился против назначенного павильона. С одной стороны переулка была высокая стена, на углу которой был павильон, а с другой плетень, защищавший от прохожих садик, в глубине которого стояла бедная хижина.

Он пришел на место свидания, и как не было назначено сигнала, которым бы он мог дать знать о себе, то он ждал.

Не слышно было ни малейшего шуму как будто за сто миль от Парижа. Д’Артаньян, осмотревшись, прислонился к плетню. Позади плетня, сада и хижины, густой туман покрывал огромное пространство, в котором спал Париж, где блестело несколько светлых точек, мрачных звезд этого ада.

Но для д’Артаньяна все принимало счастливый вид, всякая мысль улыбалась ему и даже темнота казалась ему прозрачною. Час свидания наступил.

И точно, спустя несколько секунд часы на башне Сен-Клу медленно пробили десять.

Было что-то мрачное в этих звуках, раздававшихся среди ночи.

Но каждый удар гармонически отзывался в сердце молодого человека.

Глаза его устремились на павильон, находившийся на углу стены; все окна его были закрыты ставнями, кроме одного в первом этаже.

В этом окне виден был слабый свет, серебривший колеблющиеся листья двух или трех лип, сгруппировавшихся вне парка. Очевидно, что за этим окном, так приятно освещенным, хорошенькая Бонасиё ожидала его.

Питаясь этою приятною мыслию, д’Артаньян терпеливо ждал полчаса, устремив взоры на это прекрасное маленькое жилище; д’Артаньян видел часть потолка его, с золотыми украшениями, доказывавшими, что и все остальное должно быть там роскошно отделано.

На башне Сен-Клу пробило половину одиннадцатого. Д’Артаньян не понимал от чего в эту минуту дрожь пробежала по его жилам: может быть холод его пробирал, а он хотел объяснить это нравственным чувством.

Потом ему пришла мысль, не ошибся ли он, может быть, не в одиннадцать ли часов назначено свидание.

Он подошел к окну, вынул из кармана письмо и прочел его еще раз: оказалось, что не ошибся, что свидание назначено в десять.

Он пошел на прежнее место; тишина и уединение начинали его беспокоить. Пробило одиннадцать.

Д’Артаньян начал серьезно бояться, не случилось ли чего-нибудь с госпожой Бонасиё.

Он ударил в ладони три раза – это обыкновенный сигнал влюбленных; но ему не ответил никто, даже и эхо.

Тогда он с каким-то отчаянием думал, что она, ожидая его, заснула.

Он подошел к стене и пробовал влезть по ней, но она была недавно выштукатурена, и потому он только понапрасну изломал ногти.

В это время он взглянул на деревья и как ветви одного из них выходили на дорогу, то он надеялся, что с этого дерева он может посмотреть в павильон.