Венецианский контракт

Марина Фиорато

Венецианский контракт

И когда Агнец снял четвертую печать, я слышал голос четвертого животного, говорящий: “Иди и смотри”. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним, и дана ему власть над четвертою частью Земли – умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными.

Откровение 6: 7-8

Marina Fiorato

The Venetian Contract

JOHN MURRAY

© Marina Fiorato, text and illustrations, 2012.

Благодарности

Идея этой книги возникла во время завтрака; не у Тиффани, а у Клэриджа.

Я встретилась там с кинопродюсером Айлин Майсел, которая спросила меня, не думаю ли я написать книгу о Палладио. Мне хотелось бы поблагодарить Айлин в первую очередь – за то, что она задала мне этот вопрос. Это было в 2008 году, когда отмечали 500 лет со дня смерти архитектора, и в тот самый день проходила выставка его работ в Королевской академии. Позавтракав, я направилась в Академию, где провела все утро, рассматривая каждый план, рисунок и макет. Я настолько увлеклась, что купила самую большую книгу о его творчестве, какую смогла найти в магазине музея, и отправилась домой – изучать ее. Эта подробнейшая книга («Палладио», 2008) под редакцией Гвидо Белтрамини и Говарда Бернса, изданная совместно с Королевской академией искусств, стала для меня бесценным источником информации во время работы над этим повествованием. Палладио жил в интереснейшее время: в Венеции – как и в Лондоне – чума и пожар обрушились на город почти одновременно, и возможность написать об этом периоде, положив в основу сюжета строительство церкви Реденторе, нельзя было упускать.

Среди многих блестящих книг на эту тему, которые я прочла, следует отметить две: первая – Мири Шефер-Моссенсон «Османская медицина» (Miri Shefer-Mossensohn “Ottoman Medicine: Healing and Medical Institutions 1500–1700” (2009), которая дает прекрасный обзор развития турецкой медицинской практики. И вторая – Филип Зиглер «Черная смерть» (Philip Ziegler “The Black Death” (2010), которая познакомила меня со старинными методами лечения чумы в период первых вспышек заболевания.

Некоторые места, описываемые в этой книге, например великолепную церковь Реденторе на острове Джудекка, можно и сейчас легко увидеть своими глазами. Но самая интересная поездка, в которую я отправилась ради своего исследования, была на Лаззаретто Ново – таинственный чумной остров, расположенный в дальней части венецианской лагуны. Туда редко ездят, и доступ ограничен, так что я хотела бы поблагодарить Джорджию Фаццини за разрешение посетить столь удивительное место и за возможность побродить по маленькому, но очень ценному музею. Мне хотелось бы также поблагодарить некоммерческую организацию Ekos Club, которая охраняет археологические находки острова и заботится о его экологии.

Я весьма признательна своим блестящим помощникам: Ричарду Брауну, который занимался западными аспектами романа, и Ясемин Угюр, которая отвечала за восточную тему, проверяя турецкие термины и их правописание. Благодарю также свою сестру, археолога Веронику Фиорато, которая рассказала мне то, что знала, о могилах и останках жертв чумы.

Благодарю своего отца, Аделина Фиорато, который, помимо того что оказался кладезем знаний эпохи Возрождения, придал образу Палладио некоторые особенности своего характера.

Я благодарна художнику по костюмам Хейли Небоер, которая неутомимо изучала свои собственные архивы и рисунки эпохи Возрождения, чтобы проверить детали описания венецианских костюмов в моей книге.

Спасибо Каролине Вестмор и блестящей команде John Murray за их фанатичную работу над изданием этой книги.

И, конечно же, огромное спасибо моему редактору Кейт Паркин и моему агенту Терезе Хрис, которые не только блестяще выполнили свою задачу, но и помогли мне на этапе планирования сюжета – во время очень длинного ланча в Королевском институте британских архитекторов!

И в завершение позвольте поблагодарить главных героев моей собственной истории: Сашу, Конрада и Руби.

Часть 1

Конь вороной

Пролог

Венеция

1576 год от Рождества Христова

Себастьяно Веньер, дож Венеции, смотрел из дворцового окна, и во взгляде его чувствовалось не меньшее волнение, чем на море.

За годы плаваний он научился безошибочно предсказывать погоду, и вот уже три дня он наблюдал, как надвигается шторм, заволакивая тучами небо над горизонтом и подкрадываясь к городу по бледно-лиловым волнам. Начинался ураган, и это было пострашнее плохой погоды.

Пышная белая борода и благородный облик дожа побудили Тинторетто запечатлеть его в своей картине. Его сравнивали с Нептуном, повелителем морского царства. Шептались даже, что он похож на самого Господа Бога. Но дож, будучи глубоко верующим человеком, отверг бы с возмущением эти сравнения, хотя и по разным причинам; однако, сегодня он готов был пожертвовать всем, лишь бы что-то помогло ему спасти Венецию в тяжелый час.

Он видел, как вдоль пристани, на которую уже обрушивались волны прилива, торопливо шли шесть человек, прижимаясь друг к другу, чтобы укрыться от ветра и брызг, задевавших края их черных накидок. Длинные рясы с капюшонами делали их похожими на монахов, но эти шестеро были служителями науки, а не церкви. Они ведали жизнью и смертью. Они были врачами.

Когда они приблизились, дож смог разглядеть их маски: изогнутые клювы из слоновой кости, торчавшие, словно когти хищников, из-под черных накидок. Маски вселяли ужас, но повод, заставивший их надеть, был ещё более зловещим.

Они были его Medico delle Peste. Чумными лекарями.

Шестеро ученых, из хороших семей, все получили образование в лучших медицинских академиях, по одному на каждый из шести сестиери[1] Венеции. Увидеть всех их вместе – дурное предзнаменование. Дож Себастьяно Веньер сомневался, что они вообще когда-нибудь собиралась вместе; ему показалось, что они налетели, как стая ворон, на чью-то могилу. Может, его собственную. На мгновенье плечи у него опустились, и он почувствовал себя стариком.

Он смотрел, как врачи пересекли несравненную Рива-дельи-Скьявони, одну из чудеснейших улиц в мире, и ждал, что с минуты на минуту они войдут в его великолепный белый дворец. Холодок пробежал у него по спине, словно от брызг холодной морской воды. Он припал головой к прохладному стеклу и на одно блаженное мгновенье прикрыл глаза, поэтому и не увидел, как венецианские галеасы заскользили вдаль по темным, разбухающим волнам; он прикрыл глаза – всего на долю секунды, чтобы насладиться покоем и вдохнуть соленый воздух.

Запах Венеции.

Себастьяно Веньер выпрямился, вспомнив, кто он такой и где находится. Он взглянул на искусную каменную кладку окон и лучшее венецианское стекло, заглушавшее грохот морских волн. Запрокинув свою благородную голову, он увидел на потолке непревзойденные красные и золотые фрески, созданные сотни лет назад лучшими венецианскими художниками и покрывавшие бесконечное, величественное пространство наверху. Однако ни это богатство, ни вся эта слава не смогли оградить его дом от чумы.

Дож уселся на свое великолепное кресло и стал ждать, когда доложат о приходе врачей. Они вошли вереницей, один за другим, промокшие насквозь, и обступили его, как стервятники, жадно блестя красными хрусталиками глаз на своих масках, словно готовились растерзать его плоть. Но как только они заговорили, дож успокоился.

– Мы ждали этого, господин, – начал один из них. – В ботаническом саду иезуитов появилось необычайно много бабочек – сотни тысяч.

– Бабочек? – спросил дож, приподняв белую, как снег, бровь.

Врач, не уловив холодности в его тоне, продолжал:

– Конечно, господин дож, бабочки известны как предвестники чумы.

– Так оно и есть, – вмешался второй. – Были и другие знамения. Хлеб из пекарни Арсенала, если его разломить пополам, начинает кровоточить.

Дож сжал подлокотники кресла. То, что чума проникла в Венецию, ему уже было очевидно. Вопрос в том, как с ней бороться.

* * *

Бесполезно. Один из лекарей предлагал лечить заболевших, привязывая им к шее мертвую жабу. Другой советовал засовывать хвост живых голубей в воспаленные бубоны в паху и подмышках, чтобы хвостовые перья вытягивали заразу. Они заспорили, сшибаясь клювами масок, которые казались теперь до смешного нелепыми; их елейные голоса стали визгливыми, и они загалдели, словно стая уток.

Дож в раздражении перестал обращать на них внимание. Эти лекари – шарлатаны, шуты, один самодовольнее другого. Он перевел взгляд на настенный ковер, в тени которого стоял человек, такой же старик, как и он сам; он прислушивался к разговору в ожидании, когда дож позовет его и сообщит, зачем за ним посылали.

* * *

Этот старик, к слову сказать, архитектор, на самом деле тоже не слушал спорящих. Больше интересуясь зданиями, чем людьми, он любовался тем, как подчеркивают изгибы потолка каменные ребра, пересекаясь над его головой, и как пропорции пилястров дополняют великолепные фрески.

Как и дож, он ужаснулся, увидев входящих в покои лекарей. Все, от дожа до самого жалкого нищего, знали, что означают эти маски. Чума проникла в город. Но архитектора это не слишком заботило. Два года назад уже была небольшая вспышка чумы, и теперь он собирался сделать то же, что и тогда. Он покинет город и отправится в Венето; возможно, в свой старый дом в Виченце. Там, в горах, пережидая, пока чума утолит свою жажду, он будет строить планы и рисовать, потягивая вино. Быстрая лодка до Местре, резвый конь до Тревизо – и он будет в Мазере к закату, в доме своих добрых друзей – братьев Барбаро. Там, он знал, найдется место и для него; в конце концов, это он его построил. Как только он узнает, чего желает дож, он уедет.

* * *

Дож устал слушать. Эти лекари не могли помочь Венеции. Они станут раздавать свои микстуры и лекарства, наживаясь на болезни; и кто-то выживет, а кто-то умрет. Сжимая подлокотники кресла так, что суставы на пальцах побелели, он в отчаянии опустил голову. Его собственные руки удручали его – шишковатые, жилистые, с темными пятнами. Как мог старик сдержать чуму?

Он откашлялся. Нужно действовать. Он не допустит, чтобы этот город – жемчужина мира – рухнул под натиском чумы. Нет, не такое наследство он оставит после себя. Старое сердце дожа забилось сильнее. Он встал, кровь прилила к его лицу. «Вы свободны, – обратился он к врачам чуть громче, чем следовало. – Вон». Он взмахнул рукой, словно отгоняя стаю ворон. «Андреа Палладио, – произнес дож, когда врачи закрыли за собой дверь, и его голос прогремел в величественных покоях дворца. – Подойдите».

Палладио вышел из тени и приблизился к креслу дожа. Ветер распахнул створки окна, врываясь внутрь и неся с собой гибель. Палладио встревожился, желая поскорее уйти, но дож, уняв свой гнев, снова сел и задумался.

– Вы слышали о чуде Святого Себастьяна на Джудекке? – спросил он.

Палладио слегка нахмурился. Хотя он никогда не встречался с дожем прежде, но знал, что тот сорок лет командовал флотом, был глубоко верующим, уважаемым и достаточно мудрым человеком, чтобы избежать ужасающих тюрем республики, куда вполне могли его посадить сменявшие друг друга члены Совета Десяти. Неужели Себастьяно Веньер занял столь высокий пост слишком поздно? Возможно ли, что его разум помутнел? Из окна Палладио видел остров Джудекку, на который обрушился дождь, но даже сейчас он все ещё был одним из прекраснейших сестиери Венеции, огибая древний город с окраины, словно гребень.

– Да, конечно, – неспешно ответил он, гадая, куда ведет этот вопрос.

Дож вновь заговорил, словно рассказывал сказку или притчу.

– Когда свирепствовала последняя Великая Чума, в 1464 году, к воротам монастыря Санта-Кроче на Джудекке подошел молодой воин и попросил воды. Все сестры были внутри, а госпожа настоятельница находилась при смерти. Сестра Схоластика подошла к воротам. Взглянув на молодого человека, она увидела его сверкавшие серебром доспехи, огненно-рыжие волосы и лазурно-голубые глаза. В благоговейном страхе она подала ему стакан воды. Юноша, выпив всю воду, поблагодарил Схоластику и велел ей и всем сестрам молиться Святому Себастьяну день и ночь и пить воду из колодца. Если они сделают так, как он сказал, чума пощадит монастырь. Затем он вонзил свой меч в землю, и видение исчезло – рассеялось, как туман.

Когда дож умолк, Палладио, который прикидывал, сколько времени уйдет на дорогу до Местре, почувствовал в наступившей внезапно тишине, что должен поддержать разговор.

– Что же произошло? – спросил он.

– Госпожа настоятельница исцелилась в ту же ночь, как и все болевшие монахини. Чума не коснулась ни одной из сестер, и все, кто пил из колодца, спаслись, – ответил дож, поднимаясь. Он подошел к Палладио и, посмотрев ему в лицо с высоты своего роста, продолжал. – Многие годы этот монастырь был местом паломничества; люди брали там воду из колодца, чтобы бороться с чумой, а потом и с другими недугами. Когда я родился, совсем недалеко от Санта-Кроче, во Дворце Веньер, меня назвали Себастьяно в память об этом чуде. Но теперь монастырь лежит в руинах. – Он умолк.

В тишине было слышно, как загудел ветер. Теперь Палладио понял, что от него требуется, и сердце его охватила тревога. Многие годы он хотел строить на Джудекке – острове с хорошей почвой из твердых пород и с лучшими видами на лагуну. Многие годы он обращался в Совет Десяти с просьбой выделить ему там место для застройки, но тщетно. А теперь, когда его единственным желанием было покинуть город, ему предложили то, чего он так жаждал прежде. Тонкие губы Палладио скривились в усмешке. Временами ему казалось, что Всевышний слишком насмешлив.

– И вы хотите, чтобы я восстановил монастырь Санта-Кроче? – спросил он.

– Нет, не совсем, – дож вновь подошел к окну. – Взгляните на них, Андреа.

Протянув к нему руку с искривленными артритом пальцами, он пригласил Палладио посмотреть вниз, на дивное пространство площади Сан-Марко. Две проститутки прогуливались под окном в своих обычных красно-желтых платьях с обнаженной, колышащейся при ходьбе грудью, несмотря на то, что дождь хлестал почем зря.

Палладио, слишком старый, чтобы возбудиться от подобного зрелища, заметил того, кто, напротив, заинтересовался им: мужчина наблюдал за проститутками, притаившись под арками Старой Прокурации, и рука его стыдливо трудилась в промежности. Он поманил женщин к себе под арку и, сунув монету одной из них, тут же прижал её к благородным колоннам, поддерживавшим галерею, и задрал ей юбки. Другая женщина встала сзади и засунула руку ему в штаны, чтобы усилить наслаждение клиента.

– Посреди улицы, Андреа, – произнес дож, отворачиваясь. – Прямо посреди улицы. Великолепный столп, созданный вашим коллегой Сансовино, который делает эту площадь прекраснейшей в мире, превратился в место разврата. – Он вздохнул в унисон с ветром. – Блуд, упадок; и становится все хуже и хуже. Раньше подобное могло случиться только во время Карнавала – всего две короткие недели в году. Теперь таким зрелищем никого не удивишь. Этим мы славимся за границей. Над нами смеются. Никто не вспоминает о колоннах Сансовино или даже о ваших виллах и соборах. Все говорят о шлюхах, которые занимаются своим ремеслом на улицах, – дож положил руку на оконную задвижку, словно желая убедиться, что она надежно защищает от тлетворного духа. – А когда все узнают, что в город пришла чума, станет ещё хуже. Призрак смерти творит странные вещи с человеком – делает его необузданным, похотливым, заставляет красть, лгать, душу продать за звонкую монету.

Палладио старался соединить разрозненные мысли дожа в рассказ о чудесах и блудницах.

– Только один человек в силах спасти этих распутников от чумы и от самих себя, и это не я, – произнес дож.

Палладио подумал о шести лекарях из сестиери, но ни один из них не был достоин милости спасителя. Поняв вдруг, что дож говорит о Христе, он изобразил на лице благочестивую набожность. Дож взглянул на него водянисто-голубыми глазами. Тусклые и слезящиеся, они казались старыми и подавленными.

– Это вы, – уточнил он.

Благоговейное выражение на лице Палладио сменилось крайним удивлением.

– Разве вы не видите? – продолжал дож, – Господь карает Венецию. Нужна жертва, дар столь значительный, чтобы смягчить Божественный гнев и удержать Его десницу от истребления города. Если медицина не помогает, пора обратиться к молитве. Вы, Андреа, вы возведете храм на руинах монастыря Санта-Кроче. Вы пойдете по стопам Святого Себастьяна и построите церковь столь великолепную, столь угодную славе Божьей, что она будет соперничать с Его творением. А когда закончите, придут сотни и тысячи людей, которые обратятся к Богу, воздавая Ему хвалу устами своими и благодаря Его коленопреклоненно. Сила молитвы искупит наши грехи.

– Но… Я думал… Безусловно, это огромная честь, но, возможно, я мог бы руководить строительством из Виченцы или Тревизо…, – воспротивился Палладио.

Его слова замерли под взглядом дожа, и ветер засвистел в насмешку. Дож помедлил минуту, а затем произнес:

– Андреа. Мы с вами уже немолоды. Нам отпущено немного. Вы останетесь в Венеции, как и я. Это величайшая услуга, которую вы можете оказать своему городу. Разве вы не понимаете? – Он обхватил руками плечи Палладио и сжал их на удивление сильно. – Вы заключите договор с Самим Господом Богом.

Палладио вспомнил, как ещё молодым каменщиком он всегда находил окаменелости в породах, с которыми работал. И дня не проходило, чтобы он не нашел хотя бы одного моллюска наутилуса, окаменевшего в виде идеального завитка Витрувия, погребенного на тысячи лет в мраморе Каррера. И вот сейчас он попал в такую же ловушку: это новое задание связало его по рукам и ногам; он был буквально заперт в каменной тюрьме.

Он распознал во взгляде дожа ревностное упорство и понял, что Себастьяно Веньер не потерпит возражений. И как он мог подумать, что у дожа глаза старика? Они горели теперь голубым огнем фанатизма, огнем Святого Себастьяна. Даже если бы ему хватило смелости отказать, угроза тюремного заключения отбивала у него всякую охоту возражать. Палладио склонил голову в молчаливом согласии.

Дож, который и не ожидал отказа, позвал своего камергера: «Камерленго, проводите сеньора Палладио домой и обеспечьте всем, что ему нужно. И ещё, – остановил он камергера, который направился было за Палладио к дверям, – найди мне настоящего врача».

Глава 1

Константинополь

983 год по мусульманскому летоисчислению

Месяцем ранее

В то утро Фейра Адалет бинт Тимурхан Мурад решила заняться своей внешностью особо. Ее отец уже ушел из дома, и она не могла – как часто делала – надеть его платье. В Константинополе в бедных семьях обычно женщины и мужчины носили одно и то же одеяние; мужская и женская одежда почти не отличалась друг от друга, а денег хватало только на единственное хорошее платье и на единственную хорошую пару обуви.

Фейра с отцом не бедствовали, так как Тимурхан бин Юнус Мурад был морским капитаном высокого ранга и положения, но девушка все ещё придерживалась традиции: это помогало ей прятаться.

В тот день у её отца, видимо, была важная встреча, да к тому же ранняя, потому что солнце не успело ещё подняться над городом, когда Фейра распахнула резные решетчатые ставни окон. Купола и минареты, которые она так любила, выглядели ещё темными силуэтами – на фоне розовеющего неба. Фейра вдохнула солёный воздух.

Запах Константинополя.

Она взглянула на море – бледную серебристую линию в предрассветных лучах – и задумалась, что там, за ним. На мгновенье ей отчаянно захотелось отправиться в другие страны, в те места, которые существовали для неё только в рассказах отца. Но эти грезы отняли у неё время. Отвернувшись от окна, Фейра взглянула на серебряный прямоугольник на стене, окаймленный эмалью и отполированный так, что в нем можно было увидеть свое отражение, искаженное лишь естественными неровностями металла. Отец привез его Фейре в подарок из далекой восточной страны, из-за далекого восточного моря, когда она была ещё маленькой, и с тех пор оно висело здесь, в её комнате. Ещё ребенком она с любопытством заглядывала в это зеркало; оно показывало, какого цвета у неё глаза, каким становится лицо, когда корчишь смешные рожицы, можно ли языком дотянуться до носа. Теперь, когда Фейра выросла, зеркало стало её лучшим другом.

Она внимательно посмотрела на свое отражение, стараясь обнаружить то, что видели в ней мужчины. Заметив, что мужчины разглядывают её на улице, она начала покрывать голову. А когда они стали любоваться её губами, ей пришлось закрыть половину лица белой муслиновой вуалью – яшмаком. Она нарочно выбрала вуаль с золотыми блестками по краям, чтобы они отвлекли их внимание от её глаз. Но мужчины все равно смотрели на неё, и тогда она перешла на ормиси – тонкую вуаль шириной в ладонь, прикрывавшую глаза. Когда это тоже не помогло, она догадалась, что мужские взгляды привлекает ее фигура. Она стала перевязывать свои расцветающие груди так туго, что ей было больно, – но все равно мужчины смотрели на неё. Почему?

Фейра прочла немало сонетов и од о любовном томлении и понимала, что не имеет ничего общего с идеалами османских поэтов. Не походила она и на девушек из пошлых песенок, которые распевали моряки, друзья её отца; они долетали до неё иногда, когда она лежала в постели, а гости ужинали внизу и слишком много пили.

Фейра не считала свои янтарные глаза, большие, но слегка раскосые, как кошачьи, достаточно круглыми и темными, чтобы их воспевали в песнях. Её маленький, аккуратный нос был слишком вздернут, чтобы считаться красивым. Её кожа кофейного цвета – недостаточно смуглая, чтобы мужчины слагали о ней песни. Её волосы, ниспадающие крупными локонами на спину, были недостаточно шелковистыми и прямыми для поэтов, да и цвет не тот: все оттенки золотисто-коричневого и ни один из них – настолько темный, чтобы сравнивать его с вороньим крылом. А её широкий рот с ярко-красными крупными губами – при этом верхняя больше нижней – невозможно даже в самых смелых куплетах сравнить с бутоном розы.

Черты её лица – по отдельности и все вместе – казались ей ничем не примечательными, даже странными. Но они обладали удивительной, притягательной силой, которую она не понимала и уж точно не желала. Даже все её попытки спрятаться плохо помогали. Когда она прикрывала глаза, мужчины смотрели на губы. Когда она прятала губы, они смотрели на глаза. Когда она покрывала голову, они смотрели на фигуру. Но она все равно не оставляла попыток, потому что неудобства ежедневной маскировки не шли ни в какое сравнение со страхом показать себя такой, какая она есть.

Фейра слегка подняла подбородок, и отражение ободрило её. Сегодня она наденет женское платье; что ж, она постарается на славу. Она приступила к своему ритуалу.

Стоя в одних широких шароварах из полупрозрачного шелка, Фейра взяла длинную кремовую ленту и плотно обвязала несколько раз свою пышную грудь. Когда грудь заныла, и дышать стало тяжело, она мрачно улыбнулась.

Теперь пора надевать платье. Отец привозил ей платья из золотого и серебряного атласа, тюки парчи и дамасского шелка со всех концов света. Но они лежали нетронутыми в сундуке под окном. Вместо этого Фейра купила простой халат из цельного куска ткани – барами – на рынке бедестан. Платье ниспадало без складок до самого пола, скрывая изгибы фигуры. Затем она надела верхнее платье – фераджу, застегивающуюся на пуговицы по пояс, с открытыми полами.

Потом она причесалась и заплела косу, уложив её вокруг головы, как корону. Она ничего не могла поделать с локонами, которые к вечеру выскальзывали из-под вуали. Каждый день она пыталась обуздать их. Фейра покрыла волосы тонкой вуалью и завязала вокруг лба плетеным шнурком. Затем смочила завитки вокруг головы розовой водой и беспощадно запихнула их под вуаль, чтобы ни один волосок не высовывался.

Сверху на все это она натянула четырехугольную шапку хотоз, которая застегивалась на пуговицу под подбородком, и квадратное покрывало, закрывавшее все лицо, затем взяла отрезок простого тюля и обмотала его несколько раз вокруг шеи. Фейра вновь взглянула в зеркало. Полностью закутанная, она была неузнаваема. Её одежда цвета песка и корицы позволяла слиться с городом и надежно укрывала от посторонних глаз. Единственное яркое пятно – желтые туфли, приличествующие её вере, – кожаные туфли с загнутыми носками, с застежкой на подъеме, практичные, не пропускающие воду и другие вредоносные жидкости, с которыми она могла столкнуться во время работы.