Доводы рассудка

* * *

Еще чуть-чуть все того же спокойного терпения и принудительной веселости со стороны Энн послужило почти чудодейственным средством для Мэри. Скоро она уже сидела, выпрямившись на диване, и начала надеяться, что сумеет подняться к обеденному времени. Затем, забыв и думать об этом, она оказалась в другом конце комнаты, принялась составлять букетик из цветов; потом съела холодное мясо и вскоре почувствовала себя настолько хорошо, чтобы предложить совершить небольшую прогулку.

– Куда мы с тобой пойдем? – спросила она, когда они были уже готовы. – Я полагаю, тебе не захочется заходить в Большой дом прежде, чем они придут повидать тебя.

– Я не имею ни малейшего возражения на этот счет, – ответила Энн. – Мне в голову никогда не придет настаивать на соблюдении подобной церемонии с людьми, которых я знаю так хорошо, как миссис и мисс Масгроув.

– О! Но им следует нанести тебе визит как можно скорее. Они обязаны понимать, как им следует вести себя с тобой, как с моей сестрой. Однако мы вполне можем зайти и посидеть с ними немного, а когда разделаемся с этим, насладиться нашей прогулкой.

Энн всегда считала такой стиль общения крайне неразумным; но она прекратила прилагать усилия препятствовать этому, полагая, что, хотя с каждой стороны непрерывно возникали всяческие поводы для обид, ни та ни другая семья уже не могли жить без этого общения. Соответственно они направились к Большому дому, где просидели целых полчаса в старомодно обставленной квадратной комнате, с небольшим ковром на натертом до блеска полу, в обстановку которой дочери постепенно вносили соответствующий дух беспорядка, с помощью огромного пианино и арфы, подставок для цветов и маленьких столиков, поставленных на все свободные места. О! Если бы оригиналы, с которых писались портреты, развешанные на деревянных стенных панелях, если бы все эти господа в коричневом бархате и дамы в синем атласе увидели все происходящее, они бы ощутили такое ниспровержение порядка и аккуратности! Да и сами портреты, казалось, с удивлением взирали на все это.

Масгроувы, подобно их жилищам, находились в состоянии изменения, возможно усовершенствования. Отец и мать придерживались стиля старой Англии, а молодые стремились к новому. Мистер и миссис Масгроув были очень хорошими людьми; дружелюбными и гостеприимными, не слишком образованными и совсем далекими от утонченности. Их дети отличались уже современным складом ума и манерами. Семейство было многочисленным; но, помимо Чарльза, взрослыми детьми были только Генриетта и Луиза, молодые девушки девятнадцати и двадцати лет, принесшие из школы в Эксетере весь обычный набор образованности и лоска, и теперь, подобно тысячам других юных дам, придерживаясь определенного стиля, жили счастливо и весело.

Их платья всеми способами подчеркивали их достоинства, их лица были довольно симпатичны, их настроение чрезвычайно хорошим, их манеры непринужденными и приятными; они пользовались влиянием дома, и их баловали повсюду. Энн всегда рассматривала их как самых счастливых созданий среди своих знакомых: но тем не менее спасалась, как все мы делаем в подобных случаях, некоторым удобным чувством превосходства и не поменяла бы свой более утонченный и развитой ум на все их удовольствия и завидовала им только в том, что они явно отличались совершенным пониманием друг друга и полным согласием между собой, той жизнерадостной и добродушной взаимной привязанностью, которой она знала так немного в отношениях с любой из своих сестер.

Их встретили с превеликой сердечностью. Все было кстати со стороны обитателей Большого дома, которых вообще, насколько Энн прекрасно понимала, винить было не в чем. Полчаса пролетели незаметно в довольно приятной беседе; и она нисколько не удивилась, когда к ним в их прогулке присоединились обе барышни Масгроув, в ответ на особое приглашение Мэри.

Глава 6

Энн не требовалось совершать эту поездку в Апперкросс, чтобы узнать, как часто переезд от одной группы людей к другой, даже обитающих на расстоянии всего трех миль, может легко привести к полной смене окружающих мнений, тем для разговоров и даже мыслей. И раньше, когда ей случалось гостить в Апперкроссе, ей ни разу не удавалось не поразиться этому явлению или не пожелать, чтобы остальные Эллиоты могли воспользоваться этим ее преимуществом и понаблюдать, как мало в других местах интересуются или как мало везде, кроме Келлинч-холла, уделяют внимания многому из того, в чем ее домочадцы видели столько смысла, выставляли на всеобщее обсуждение, сопровождали всеобщим интересом. Но все же, со всем этим опытом, ей пришлось теперь освоить еще один урок, состоявший в постижении нашей собственной несущественности за пределами нашего собственного круга; так как, прибыв на новое место с душой, полной переживаний по поводу решения проблемы, всецело и на многие недели захватившей обитателей обоих домов в Келлинче, она, естественно, ожидала несколько большего любопытства и сочувствия, чем она нашла в очень схожих репликах мистера и миссис Масгроув, произнесенных каждым из них по отдельности, но лишь с небольшими вариациями: «Выходит, мисс Энн, сэр Уолтер и ваша сестра уехали. И в какой же части Бата, вы полагаете, они поселятся?» – причем без всякого особого интереса к продолжению темы; или в замечаниях со стороны юных дам: «Надеюсь, и мы отправимся в Бат зимой; но помните, папа, если мы поедем, мы должны выбрать удачное место, больше никаких ваших Квин-сквер»; или в беспокойстве Мэри: «Честное слово, мне будет изрядно не по себе, когда вы все уедете туда, в Бат, веселиться и радоваться жизни!»

Она могла только решить избегать подобного самообольщения в будущем и думать с преувеличенной благодарностью об удивительной и благословенной дружбе с такой по-настоящему сердечной и участливой своей наставницей, как леди Рассел.

У мужчин Масгроувов имелись охотничьи угодья и дичь, которую следовало то охранять, то отстреливать, лошади, собаки и газеты занимали все остальное их время, женщины же были поглощены всеми другими обычными предметами домашнего хозяйства, соседями, платьями, танцами и музыкой. Она признавала, что так оно и должно было быть и каждое небольшое социальное сообщество должно диктовать свои собственные темы для обсуждения, и надеялась вскоре превратиться в совсем не недостойного внимания участника того сообщества, куда оказалась теперь пересажена. Так как ей предстояло провести самое малое два месяца в Апперкроссе, на ней лежала высокая обязанность насколько возможно больше посвятить свое воображение, свою память и все свои мысли заботам Апперкросса.

Она вовсе не страшилась этих двух месяцев. Мэри никогда не отвергала ее, как это делала Элизабет, и проявляла к ней больше сестринских чувств. К тому же младшая сестра хоть немного, но поддавалась ее влиянию. Среди других обитателей коттеджа и вовсе даже намека на проявление недружелюбия не сквозило. Она всегда поддерживала дружбу со своим зятем, а в детях, которые любили ее не меньше матери, а уважали, пожалуй, и намного больше, она имела объект интереса, развлечения и благотворного влияния.

Чарльз Масгроув был человек обходительный и милый; здравым смыслом и нравом он, несомненно, превосходил свою жену, но ни талантами, ни умением поддержать беседу, ни особым тактом не отличался настолько, чтобы жизнь с ним под одной крышей могла подтолкнуть Энн к опасным размышлениям и сожалениям о прошлом; хотя все же Энн могла согласиться с леди Рассел и поверить ее словам, что более подходящий союз мог бы положительно повлиять на него, а женщина чуткая и разумная сумела бы придать больше значительности его характеру и привнести больше полезности, рациональности и элегантности в его привычки, равно как и в его повседневные занятия и стремления. Сейчас же он ни к чему не проявлял особого рвения, разве только к охоте и прочим развлечениям, и понапрасну растрачивал время, не извлекая пользы ни из чтения книг, ни из других занятий. Его крайне здоровое жизнелюбие никогда, похоже, не поддавалось влиянию периодически нападавшей на жену хандры, и он мирился с ее непоследовательностью и неблагоразумием, порой к истинному восхищению Энн, и в целом, несмотря на частенько случавшиеся между ними мелкие стычки (в которых иногда ее собственная роль помимо ее воли возрастала, так как обе стороны апеллировали к ней), супруги были вполне счастливой супружеской парой.

Они всегда прекрасно дополняли друг друга, когда речь шла о недостатке в деньгах, оба крайне не прочь были получать щедрые подарки от его отца; но и здесь, как и в большинстве случаев, Чарльз выказывал душевное превосходство, поскольку, если Мэри сильно досадовала и негодовала на старшего Масгроува, случись тому не оправдать их ожиданий, он всегда заявлял, что его отец вправе тратить деньги по своему усмотрению.

Что касается умения обращаться с детьми, то в теории он намного превосходил жену, да и на практике все складывалось отнюдь не так уж плохо.

«Я мог бы справляться с ними значительно лучше, если бы Мэри не вмешивалась», – не раз слышала от него Энн, и ей немало в это верилось; но, выслушивая, в свою очередь, упреки Мэри в его адрес: «Из-за Чарльза я не в силах вообще заставить их слушаться, он их просто портит», – она никогда не испытывала ни малейшего искушения произнести: «Как ты права!»

Самое неприятное обстоятельство на протяжении всего ее пребывания у них в гостях заключалось в слишком большом доверии, которое оказывали ей все стороны любых конфликтов, без исключения посвящавшие ее во все тайные обиды каждого дома. Зная о некотором ее влиянии на сестру, у нее постоянно просили, даже если и не всегда в открытую, а только намеком, постараться добиться совершенно нереального.

«Если бы ты могла уговорить Мэри поменьше воображать себя больной», – так формулировал просьбу Чарльз, а горемыка Мэри уныло сетовала: «Не сомневаюсь, если бы Чарльз даже смотрел, как я умираю, он и тогда не задумался бы, каково мне. Я уверена, Энн, если ты постараешься, ты сумеешь убедить его, что я и вправду очень больна – мне намного хуже, чем я стараюсь показывать».

Могла Мэри и объявить вдруг: «Хоть их бабушка и вечно в них нуждается, я терпеть не могу посылать детей в Большой дом. Бабушка потакает и потворствует им ужасно и дает им столько всякого вздора и сладостей, что они обязательно возвращаются больными и ведут себя несносно всю остальную часть дня». Миссис же Масгроув, при первой же возможности, оставшись наедине с Энн, жаловалась: «Ох, мисс Энн, как бы мне хотелось, чтобы миссис Чарльз хоть отчасти переняла ваше умение обращаться с этими детьми. С вами они совершенно иные создания! Вообще-то они, как ни посмотри, избалованы ужасно! Как было бы хорошо, если бы вы направляли вашу сестру в вопросах воспитания детей. Таких прекрасных и здоровых детей свет еще не видывал, бедные дорогие мои малютки! И это я говорю без всякого пристрастия! Но миссис Чарльз совершенно ничего не смыслит в воспитании! Боже правый! Какими невыносимыми они иногда бывают. Ручаюсь вам, мисс Энн, только это мешает мне желать видеть их в нашем доме так часто, как мне того хотелось бы. Кажется, миссис Чарльз не совсем довольна тем, что я не приглашаю их чаще; но поверьте, невозможно же постоянно одергивать детей: „Не делай этого“ и „Не делай того“ – или добиваться от них терпимого порядка, лишь позволив им больше пирожных, чем идет им на пользу».

Больше всего ей доставалось от Мэри. «Миссис Масгроув, безусловно, считает всех своих слуг надежными. Попробуй только поставить это под сомнение! Она сочтет это за государственную измену; но я уверена, без преувеличения, что ее доверенная горничная и прачка, вместо того чтобы заниматься делом, весь день напролет шатаются по деревне. Я встречаю их везде, куда бы ни пошла; и скажу тебе больше, как ни войду в нашу детскую, они уже и там. Если бы моя Джемайма не была испытанным и надежнейшим созданием, одного этого хватило бы, чтобы испортить ее; ведь она рассказывает мне, как они всегда искушают ее прогулкой». А со стороны миссис Масгроув слышалось: «Я взяла себе за правило никогда не вмешиваться ни в какие дела своей невестки, так как не вижу в этом большого смысла; но вам, мисс Энн, я скажу, поскольку вы-то сумеете навести порядок, что я не слишком хорошего мнения о няне миссис Чарльз: я слышу странные истории о ней; где-то она всегда шляется; и, поверьте моему опыту, она так разодета, ну прямо барыня, ей ничего не стоит всех слуг испортить одним своим видом. Миссис Чарльз безгранично ей доверяет, я знаю; но вам я всего лишь советую быть начеку, поскольку, если вы заметите что-нибудь неладное, не задумываясь, сразу же скажите об этом».

И снова слышалась жалоба, но уже Мэри на миссис Масгроув, не желавшую оказывать ей должного почета во время званых обедов в Большом доме, где бывали и другие приглашенные. Сестра никак не видела причин для свойского обращения и не понимала, почему ее старшинство по родовитости следовало отбрасывать из-за ее нынешней родственной близости к ним. А однажды, когда Энн прогуливалась с барышнями Масгроув и разговор зашел о положении в обществе, об аристократии и том, как ревностно те оберегают свое высокое социальное положение, одна из девушек заметила: «Я без колебаний скажу тебе, насколько нелепы некоторые люди в вопросах первенства, ведь все вокруг знают, насколько мало тебя саму это волнует; вот если бы и Мэри кто-нибудь посоветовал, что лучше бы ей не проявлять столько упрямства в этом вопросе, и особенно если бы кто-нибудь убедил ее не выставлять себя вечно вперед и не стремиться занять мамино место. Никто и не сомневается в ее более высоком положении перед нашей мамой, но ей приличествовало бы все-таки не всегда настаивать на этом. Не то чтобы это хоть в малейшей степени беспокоило саму маму, но я знаю, что многие в округе обращают на это слишком много внимания».

И как Энн должна была утрясти все эти проблемы? Она вряд ли сумела бы многое изменить, и ей ничего не оставалось, как просто терпеливо выслушивать, смягчать обиды и оправдывать каждую сторону перед другой; давать всем им советы проявлять терпение и терпимость, столь необходимые между такими близкими соседями, и вносить больше ясности там, где это шло на пользу сестре.

Во всех других отношениях ее пребывание в Апперкроссе началось и проходило отлично. Удалившись от Келлинча на целых три мили, ей удалось и самой воспрянуть духом, благодаря перемене места и положения; болезни же Мэри отступили от присутствия постоянной спутницы, а их ежедневное общение с другой семьей, поскольку в коттедже для них не находилось ни превосходящих пристрастий, ни особых привязанностей или занятий, которыми приходилось бы жертвовать, этому только способствовало. Общение это непременно становилось теснее некуда, так как они встречались каждое утро и почти никогда не проводили вечер порознь; но она полагала, что вряд ли все складывалось бы столь удачно без представительных фигур мистера и миссис Масгроув на своих привычных местах или без щебетания, смеха или пения их дочерей.

Она играла намного лучше, чем любая из сестер Масгроув, но она не обладала голосом, не имела представления об игре на арфе. И любящие родители не сидели рядом и не мыслили себя переполненными восхищением. О ее мастерстве мало кто вообще вспоминал, разве только из любезности, или чтобы дать другим немного отдохнуть, или для разнообразия, и она прекрасно это понимала. Энн знала, что своей игрой доставляла удовольствие только самой себе; но и это чувство было ей совсем не внове. За исключением одного короткого периода ее жизни, никогда, уже с четырнадцати лет, никогда, с тех пор как потеряла свою дорогую матушку, не знала она счастья быть выслушанной или ободренной справедливой оценкой тонкого вкуса. В музыке она давно привыкла чувствовать себя одной-одинешенькой во всем мире; и любящее пристрастие мистера и миссис Масгроув к исполнительскому мастерству дочерей, и полное безразличие их к любому другому отзывалось в ней скорее радостью за самих сестричек, чем горькой обидой за себя.

Общество в Большом доме иногда увеличивалось в размере. Соседей было не так много, но Масгроувов посещали все, и ни у одной семьи в округе не бывало так много званых обедов, и ни к кому так часто не ездили с визитами, ни у кого не собиралось столько случайных и приглашенных гостей. С ними буквально все знались.

Девушки были без ума от танцев; и время от времени вечера заканчивались небольшим импровизированным балом. На расстоянии пешей прогулки от Апперкросса жила семья небогатых родственников, которые зависели от Масгроувов во всех удовольствиях; они могли появиться в любое время и всегда рады оказывались принять участие в любой забаве или организовать танцы; Энн же, явно предпочитавшая роль аккомпаниатора более активному участию, часами напролет играла для них контрдансы; такую ее доброту не могли не оценить мистер и миссис Масгроув и всегда в пользу ее музыкальных способностей, посему тут уж она частенько заслуживала их одобрительных возгласов: «Отлично, мисс Энн! Вы здорово играли, правда! Бог мой! Как же ваши маленькие пальчики порхали по клавишам!»

Так прошли первые три недели. Наступил Михайлов день; и Энн, несомненно, душой возвращалась в Келлинч. Любимый дом обживали другие; другие же теперь могли наслаждаться ее любимыми комнатами и обстановкой, гулять в рощах и любоваться несравненными видами!

Мало что могло отвлечь ее от этих мыслей весь день 29 сентября; а вечером ей еще и посочувствовала Мэри, которая, по какому-то поводу записывая дату, воскликнула: «Вот это да, – не это ли день, когда Крофты предполагали въехать в Келлинч? Как хорошо, я не вспоминала об этом прежде. От этой мысли я впадаю в уныние и делаюсь больной!»

Крофты вступили во владение поместьем по-военному стремительно, и следовало им нанести визит. Мэри глубоко переживала эту неизбежность. Никто не догадывается о ее страданиях. Она постарается отложить посещение, насколько сможет; но ей не полегчало, пока (на это ушло всего несколько дней) она не сумела уговорить Чарльза отвезти ее в Келлинч и не вернулась оттуда оживленная и в приподнятом настроении под воздействием воображаемого волнения. Энн совершенно искренне обрадовалась, что остальным не на чем оказалось туда ехать.

Однако ей хотелось повидать Крофтов, и она была довольна, что оказалась дома, когда они нанесли ответный визит. Они прибыли: хозяин дома отсутствовал, но обе сестры их приняли; и как-то так получилось, что миссис Крофт досталось занимать Энн, пока адмирал, усевшись подле Мэри, ублажал ее своим добродушным вниманием к маленьким мальчикам. Энн вполне могла заняться поисками сходства с дорогими чертами и, не обнаружив, искала его в голосе, манере выражать чувства и в оборотах речи.

Миссис Крофт, хотя и не отличалась ростом и явно не была склонна к полноте, оказалась коренастой, энергичной и физически крепкой особой, держалась уверенно и прямо, и это придавало ей значительность. Живые темные глаза, хорошие зубы и в целом приятное лицо; хотя побуревшая и обветренная кожа, следствие ее постоянного пребывания в море вместе с мужем, заставляла ее выглядеть несколько старше, словно она прожила на свете значительно дольше, чем свои тридцать восемь лет. Держалась она открыто, непринужденно и свободно. Характер в ней проявлялся решительный, чувствовалось, что она вовсе не испытывала неуверенности в себе и не мучилась сомнениями, когда предстояло действовать; однако без каких-нибудь признаков вульгарности или грубости или недостатка жизнерадостности и добродушия. Удостоверившись, что миссис Крофт на самом деле уважительно и деликатно относится к ее чувствам, связанным с Келлинчем, Энн почувствовала к ней расположение, особенно же когда с первой минуты, с самого момента представления, она убедилась, что миссис Крофт ничего не знает и ни о чем не подозревает и с ее стороны не сквозит ни малейшего намека на какое бы то ни было проявление предвзятости или предубеждения. На душе у Энн стало спокойно и легко, она расхрабрилась и воспрянула духом, но тут на какой-то момент опять пришла в волнение от неожиданного замечания миссис Крофт:

– Как я понимаю, это с вами, а не с вашей сестрой мой брат имел удовольствие поддерживать знакомство, когда жил в этих местах.

Энн надеялась, что вышла из возраста, когда краснеют по каждому поводу; но из возраста, когда переполняют эмоции, она уж точно выйти не успела.

– Возможно, вы не слышали, но он женился, – добавила миссис Крофт.

Она сумела отреагировать, как и следовало; и обрадовалась, когда следующие слова миссис Крофт пояснили, о каком именно из своих братьев та вела речь, что не сказала в ответ ничего, что не могло бы относиться сразу к любому из братьев, в том числе и к мистеру Вентворту. Энн сразу же оценила разумность своих высказываний, поскольку миссис Крофт думала и говорила в тот самый волнующий момент об Эдварде, а не о Фредерике; и, устыдившись своей забывчивости, проявила подобающий интерес к нынешним делам их прежнего соседа.

Дальше все складывалось на удивление спокойно; до тех пор, пока, когда гости уже собирались уходить, она не услышала, как адмирал объяснял Мэри:

– Мы ожидаем брата миссис Крофт к себе, и очень скоро; как я понимаю, вы о нем слышали?

Он не договорил, поскольку в этот момент его атаковали мальчишки. Они облепили его как старого доброго приятеля и требовали непременно остаться и не уезжать; и, слишком углубившись в обсуждение настоятельных просьб забрать их с собой в кармане его пальто, и прочее и прочее, не имел больше возможности окончить фразу или вспомнить, о чем он начал было говорить. И Энн оставалось только убеждать себя, по мере сил и возможностей, что обсуждался приезд того же самого брата, о котором шел разговор в гостиной.

Она не могла, однако, достичь такой степени уверенности, чтобы не сгорать от стремления узнать, не обсуждалась ли эта тема в другом доме, куда Крофты заходили еще раньше.

Обитателей Большого дома ждали вечером того дня в коттедже; и, поскольку в это время года такие посещения уже не осуществлялись пешком, она начала прислушиваться к шуму кареты, когда к ним забежала младшая из барышень Масгроув. Первой черной мыслью, возникшей при ее появлении, было что мисс Масгроув пришла принести извинения и им придется провести вечер в своем тесном кругу; и Мэри уже совершенно настроилась оскорбиться, но тут Луиза внесла ясность и все исправила, объяснив, что в карету поместили арфу, и поэтому ей всего лишь не хватило места и она пришла пешком.

– И я расскажу вам, какая тому причина, – добавила она, – и все-все остальное. Так вот, я прибежала предупредить вас, папа и мама сегодня вечером совсем пали духом, особенно мама; она только и думает о бедняге Ричарде! И мы придумали, лучше взять с собой арфу, поскольку арфа, похоже, развлечет ее больше, чем фортепьяно. Сказать вам, почему она в такой печали? Когда Крофты нанесли нам визит этим утром (они ведь зашли потом и к вам, не правда ли?), они, оказывается, говорили о ее брате, капитане Вентворте, который как раз возвратился в Англию, или вышел в отставку, или еще что-то в этом роде, и приезжает повидаться с ними; и к несчастью, когда они уже ушли, маме на беду пришло в голову разобраться, не тот ли это Вентворт, или кто-то с очень похожей фамилией, какое-то время был капитаном у бедного Ричарда; я даже не знаю, когда или где, но задолго до того, как он умер, бедняга, это точно! И, просмотрев его письма и вещи, она обнаружила, что так оно и было, и нет сомнений, это точно должен быть тот самый человек, и ее голова теперь переполнена только этим и бедным Ричардом! Нам теперь нужно изо всех сил стараться веселиться, а то она так и застрянет на этих мрачных думах.

Реальные обстоятельства этой патетической части истории семейства были таковы: Масгроувы на свою беду имели совершенно неисправимого сына, причинявшего им массу беспокойства, и на свое счастье потеряли его прежде, чем он достиг двадцатилетнего возраста; этого непутевого и бестолково го отпрыска, с которым справиться на берегу они уже не могли, отослали служить на море; любили его в семье не слишком, беспокоились и того меньше, впрочем, ровно настолько, насколько он того заслуживал; о себе он давал знать крайне редко, и едва ли о нем вообще горевали, когда два года назад вести о его смерти где-то далеко за пределами страны с трудом преодолели путь до Апперкросса.

По правде сказать, хотя его сестры теперь и старались сделать для него все, что могли, называя «беднягой Ричардом», прожил он не кем иным, как тупоголовым, бесчувственным, никчемным Диком Масгроувом, никогда не сделавшим ничего, чтобы заслужить право носить полное свое имя, и оставался всего лишь Диком, живым или мертвым.

Он провел несколько лет на море и за время своих перемещений, характерных всем корабельным гардемаринам, но особенно тем, от которых любой капитан желает избавиться, провел шесть месяцев и на борту фрегата капитана Фредерика Вентворта «Лакония», и с «Лаконии» он, по требованию своего капитана, написал два письма, которые отец и мать получили от него за все время его отсутствия; то есть единственные два бескорыстных письма: все остальные письма являли собой всего лишь просьбы выслать денег.