Тайны народа

– Господин Лебрен, – возразил Жорж с некоторым колебанием, которое тронуло купца, – на этот раз могу ли я верить… могу ли надеяться с уверенностью? Я заклинаю вас, скажите мне… Если бы вы знали, что я только что выстрадал!

– Даю вам честное слово, мой дорогой Жорж, что моя дочь вас любит. Мы с женой согласны на этот брак, который нас радует, ибо мы видим в нем залог счастья для нашего ребенка. Ясно это?

– Ах, господин Лебрен! – воскликнул Жорж, горячо сжимая руки купца.

Лебрен продолжал:

– Что касается времени вашего бракосочетания, мой дорогой Жорж, то вчерашние события и те, которые готовятся сегодня… Наконец, цели, преследуемые нашим тайным обществом…

– Вы, господин Лебрен? – проговорил Жорж, невольно прервав купца и не будучи в состоянии скрыть своего удивления, на время заглушенного радостью. – Вы, господин Лебрен, член нашего тайного общества? Поистине это меня приводит в тупик.

– Пускай, – возразил с улыбкой купец. – Вам, дорогой Жорж, придется еще не раз удивляться. Почему бы мне и не быть членом этого тайного общества? Разве потому, что я, не будучи богатым, обладаю некоторым достатком и собственным домом? Что может быть у меня общего с партией, целью которой является приобщение пролетариата к политической жизни при посредстве всеобщего избирательного права и урегулирование собственности при помощи организации труда, не так ли? Эх, мой честный Жорж, именно потому, что я имею, мой долг заключается в том, чтобы помочь моим братьям завоевать то, чего они не имеют.

– Это великодушные чувства, господин Лебрен, – воскликнул Жорж, – ибо очень редко случается, чтобы люди, добившиеся хорошего положения в обществе при помощи труда, обернулись и протянули руку своим менее счастливым братьям!

– Нет, Жорж, нет, это случается нередко. И когда… быть может, через несколько часов… члены нашего общества, председателем которых я состою уже давно, возьмутся за оружие, вы увидите среди них купцов, артистов, мелких фабрикантов, писателей, адвокатов, ученых, врачей, представителей мелкой буржуазии, пользующихся в большинстве случаев, подобно мое, скромным достатком, чуждых всякого честолюбия, желающих лишь торжества своих братьев из народа, которые после окончания борьбы сложат оружие и снова вернутся к своей трудолюбивой и мирной жизни.

– Ах, господин Лебрен, как я удивлен, но еще более счастлив тем, что вы говорите!

– Все еще удивлены? Бедный Жорж! Но почему же? Потому, что есть буржуа, вот многознаменательное слово, буржуа республиканцы-социалисты. Разберем, Жорж, серьезно, разве интересы буржуазии не связаны с интересами пролетариата? Я был вчера еще сам пролетарий, и если счастливый случай помог мне встать на ноги, то разве несчастье не может вызвать полного разорения и я или мой сын снова не можем сделаться нищими? Разве я и все мелкие купцы не зависим от произвола крупных промышленников и банкиров, подобно тому как наши предки были во власти благородных баронов, сидевших в своих крепких замках? Разве мелкие собственники не так же угнетаются и эксплуатируются этими герцогами банка, маркизами ссудной кассы и князьями процента? Разве нам, всем мелким купцам, не угрожает каждый день разорение вследствие малейшего кризиса, несмотря на всю нашу честность, труд, экономию и ум? Что произойдет с нами, если вследствие страха, алчности или каприза сатрапам столицы вздумается закрыть нам кредит и отказаться от учета наших векселей, как бы они ни были надежны? Разве, если бы кредит, вместо того чтобы быть монополией небольшой кучки, был бы на демократических началах организован государством и был бы доступен самому бедному из нас, разве, говорю я, мы подвергались бы ежеминутным опасностям полного разорения из-за нехватки оборотного капитала, из-за непомерных учетных процентов, из-за нечестной и беспощадной конкуренции? Разве все мы не подвергаемся опасности на старости лет очутиться в беспомощном положении вашего деда? Разве у меня, если я разорюсь подобно другим купцам, может быть уверенность, что мой сын всегда будет иметь возможность зарабатывать средства к жизни, что он не будет, подобно вам, Жорж, и всем прочим пролетариям, обречен на существование впроголодь? Нет-нет, Жорж, мыслящие буржуа, а их много, не отделяют своих интересов от интересов своих братьев из народа. Пролетарии и буржуа в течение столетий сражались бок о бок за свою свободу, их кровь смешалась, чтобы скрепить этот священный союз побежденных против победителей! Союз слабых и лишенных наследия против силы и привилегий! Каким образом, наконец, интересы буржуа и пролетариев могли бы быть не общими? У них всегда были одни и те же враги. Но довольно политики, Жорж, поговорим о вас и о моей дочери. Волнение в Париже началось вчера вечером, сегодня утром оно достигло своего апогея. Наши части уже предупреждены, с минуты на минуту ждем, что придется взяться за орудие. Вы знаете?

– Да, меня уведомили вчера.

– Сегодня вечером или ночью мы пойдем на улицу. Моя дочь и жена не знают этого, но не потому, что я сомневаюсь в них, – прибавил торговец полотном, улыбаясь, – ибо это истинные дочери Галлии, достойные своих матерей, тех славных женщин, которые ободряли жестами и словами своих отцов, братьев, сыновей и мужей, идущих в битву! Но ведь вам известно, что устав нашего общества вменяет нам в обязанность абсолютную тайну. Жорж, ранее трех дней Луи-Филипп будет низложен, или наша партия еще раз будет разбита, но не сломлена, поскольку будущее принадлежит ей. Во время этого вооруженного восстания, мой друг, вы, или я, или мы оба можем погибнуть на баррикаде.

– Таковы всегда шансы во время войны. Но да пощадит она вас!

– Если сказать теперь моей дочери, что я согласен на ваш брак и что вы ее любите, то это удвоило бы ее горе, если бы вы погибли в этой борьбе.

– Это справедливо.

– Поэтому я прошу вас, Жорж, подождать исхода борьбы, прежде чем сказать ей все. Если я буду убит, моя жена знает мое последнее желание. Оно состоит в том, чтобы вы женились на Велледе.

– Господин Лебрен, – проговорил Жорж глубоко растроганным голосом, – трудно передать то, что я чувствую в эту минуту. Могу сказать только одно: да, я буду достоин вашей дочери, буду достоин вас. Бремя благодарности меня не пугает. Поверьте, я всей жизнью своей постараюсь доказать это.

– Я верю вам, мой честный Жорж, – ответил купец, горячо сжимая руки молодого человека в своих. – Еще несколько слов… У вас есть оружие?

– У меня есть винтовка, спрятанная здесь, и пятьдесят патронов, которые я приготовил в эту ночь.

– Если сражение начнется, что кажется неизбежным вечером, мы забаррикадируем улицу как раз против моего дома. Место превосходное. У нас есть большой запас оружия и пороха, я осматривал сегодня военные припасы, относительно которых мы полагали, что о них проведали сыщики, но все в порядке. При первом же движении возвращайтесь к себе домой, Жорж. Я вас извещу, и мы пойдем вместе прямо на баррикады! Скажите, ваш дед умеет хранить тайну?

– Я отвечаю за него, как за себя, господин Лебрен.

– Он там, в комнате?

– Да.

– Хорошо, позвольте мне сообщить ему большую радость.

И Лебрен вошел в комнату старика, продолжавшего курить свою трубку подобно паше, как он выражался.

– Дядюшка, – сказал ему торговец полотном, – у вашего внука такое доброе и благородное сердце, что я отдаю ему свою дочь, в которую он безумно влюблен. Прошу вас только сохранить это в секрете в течение нескольких дней, после чего вы получите право надеяться, что сделаетесь прадедом, а я – дедом. Жорж объяснит вам все. Прощайте, дедушка! До свиданья, Жорж!

Простившись с Жоржем и стариком, Лебрен направился к графу де Плуернелю, драгунскому полковнику, который ждал его до полудня, чтобы уговориться с ним относительно крупного заказа полотна.

Глава IV

Гонтран Неровег, граф де Плуернель, занимал прелестный маленький особняк на улице Паради-Пуассоньер, построенный его дедом. По изяществу этого жилища во вкусе рококо можно было угадать, что оно должно было быть выстроено в середине XVIII столетия и служило гнездышком любви. Квартал Рыбаков (des poissoniers), как говорили во времена регентства, очень пустынный в ту эпоху, вполне подходил для этих таинственных убежищ, посвященных культу Венеры.

Де Плуернель завтракал тет-а-тет с очень красивой девушкой двадцати лет, смуглой, живой и насмешливой, по прозвищу Праделина.

Де Плуернель пригласил накануне ее и нескольких своих друзей к себе на ужин. После ужина, длившегося до трех часов утра, нельзя было отказать Праделине в ночлеге, а утром ее пришлось угостить завтраком. Праделина и де Плуернель уселись за стол в маленьком будуаре во вкусе Людовика XV, смежном со спальней. В мраморном камине пылал огонь, толстые занавеси из бледно-голубого дама, усеянного розами, смягчали дневной свет, в больших фарфоровых вазах красовались цветы. Воздух был теплый, напоенный благоуханием. Вина были тонкие, кушанья изысканны. Праделина и де Плуернель отдали должную честь тому и другому.

Полковнику было около тридцати восьми лет. Он был высок ростом, тонок, но в то же время силен. Черты его лица, немного утомленного, но отличавшегося гордой красотой, изобличали в нем тип германской или франкской расы, характерные черты которой столько раз описывали Тацит и Юлий Цезарь: белокурые волосы, длинные рыжие усы, светло-серые глаза, орлиный нос.

Де Плуернель, одетый в великолепный домашний костюм, казался не менее веселым, чем молодая девушка.

– Ну, Праделина, – сказал он, наливая рюмку старого бургундского, – за здоровье твоего любовника!

– Какая глупость! Разве у меня есть любовник?

– Ты права. За здоровье твоих любовников!

– Ты не ревнив, мой друг?

– А ты?

При этом вопросе Праделина быстро осушила свою рюмку.

– Так как ты не ревнива, моя крошка, – продолжал де Плуернель, – то дай мне совет… дружеский совет. Я влюблен, влюблен до безумия. Это значит, что ее родители имеют лавку. Тебе должен быть известен этот мир, его нравы, привычки. К какому средству посоветуешь ты мне прибегнуть, чтобы добиться успеха?

– Посмотрим. Прежде всего скажи, эта лавочница очень бедна? Она сильно нуждается? Голодает?

– Как голодает? Черт возьми, что ты хочешь этим сказать?

– Полковник, я не могу отрицать твоих качеств. Ты красив, остроумен, мил, любезен, приятен. Но для того чтобы бедная девушка могла тебя оценить как следует, надо, чтобы она умирала с голоду. Ты не можешь себе представить, до какой степени голод содействует тому, что начинаешь находить людей достойными обожания.

– Моя прекрасная лавочница не голодает, – возразил граф.

– Она кокетлива? Любит наряды, драгоценности, зрелища? Вот тоже отличные средства, чтобы погубить бедную девушку.

– Она, вероятно, любит все это, но у нее есть родители, за нею, должно быть, хорошо смотрят. У меня явилась идея…

– У тебя? Наконец-то! Какая же идея?

– Я хотел купить у них побольше товара, одолжить им даже в случае нужды денег, ибо этим мелким торговцам всегда приходится туго!

– Ты, значит, думаешь, что они продадут свою дочь… за наличные?

– Нет, но я надеюсь, что они по крайней мере будут смотреть сквозь пальцы. Тогда я могу привлечь девушку подарками и быстро прийти к цели! Ну-с, что ты думаешь об этом?

– Боже мой, я не знаю, – ответила Праделина, прикидываясь простодушной. – Если в твоем высшем свете так делается, если родители продают своих дочерей, то, быть может, то же самое делается и среди людей маленьких. Только, видишь ли, не были бы они слишком буржуазны для этого, слишком мелочными торговцами’?

– Поговорим, малютка, серьезно.

– Прежде всего мне необходимо знать квартал, в котором обитает твоя любовь, – возразила молодая девушка наставительным тоном, развалившись в кресле, – знание квартала очень важно… То, что дозволяется в одном квартале, не допускается в другом.

– Это очень верно и глубокомысленно, моя красавица, квартал оказывает очень большое влияние на добродетель женщин. Я могу без всяких опасений открыть тебе, что моя лавочница живет на улице Сен-Дени.

При этих словах молодая девушка вздрогнула и встала так быстро, что де Плуернель, с удивлением взглянув на нее, воскликнул:

– Черт возьми, что с тобой?

– Я… – ответила Праделина, овладев собой. – Я укололась, но это ничего. Ты сказал, мой дорогой, что твоя любовь живет на улице Сен-Дени? Это уже кое-что, но все-таки мало.

– Я скажу тебе еще, что моя прелестница живет недалеко от ворот Сен-Дени, и больше я ничего не скажу.

– Мне ничего больше не нужно, чтобы дать совет, – ответила молодая девушка, стараясь говорить шутливым тоном.

Но человек, более наблюдательный, чем де Плуернель, заметил бы беспокойство, отражавшееся в лице Праделины.

– Хорошо, посмотрим! Что же ты посоветуешь? – спросил он.

Разговор был прерван стуком в дверь.

– Войдите, – произнес граф.

Вошел лакей со смущенным выражением лица и быстро сказал своему господину:

– Ваше сиятельство, его высокопреосвященство…

– Мой дядя! – проговорил удивленный полковник, вставая.

– Да, ваше сиятельство, господин кардинал вернулся сегодня ночью из путешествия и…

– Кардинал! – воскликнула Праделина, прервав лакея с громким смехом, так как она забыла уже свою недавнюю задумчивость. – Кардинал! Это забавно! Кардинала не всегда увидишь в Мабиле или Валентино!

– Оставьте же, моя милая, это глупо! Замолчите!

Кардинал, о котором только что доложили, не предполагая, без сомнения, застать своего племянника в столь нечестивом обществе, пошел вслед за лакеем.

При виде кардинала де Плуернель подбежал к двери и, обняв его, тихонько оттеснил снова в гостиную, откуда тот вышел. Тогда лакей, хорошо выдрессированный, запер осторожно за своим хозяином дверь будуара, задвинул задвижку, а затем позаботился о том, чтобы выпроводить Праделину из дома.

Глава V

Кардинал Плуернель был высоким, костлявым и сухопарым стариком шестидесяти пяти лет. Тип его лица был тот же, что и у его племянника. Его длинная шея, лысая голова, нос, загнутый крючком, как у хищной птицы, и круглые далеко расставленные глаза с проницательным взором придавали ему сходство с ястребом, несмотря на глубокий ум, светившийся в его чертах. В своей красной кардинальской мантии этот служитель церкви имел, наверное, грозный и внушительный вид; но теперь он явился к своему племяннику в простом черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы.

– Прошу прощения, милый дядюшка, – сказал с улыбкой полковник. – Я не знал, что вы вернулись, и не ждал вас так рано.

Кардинала, по-видимому, нисколько не удивило, что у драгунского полковника могут быть любовницы, и он только отрывисто сказал ему:

– Мне некогда. Поговорим о делах. Я только что вернулся из длинного путешествия по Франции. Мы накануне революции.

– Что вы говорите, дядюшка! – вскричал полковник с недоверием в голосе. – Неужели вы полагаете…

– Я полагаю, что будет революция.

– Но, дядюшка…

– Есть у тебя капиталы, которыми ты мог бы свободно располагать? Если нет, то я могу ссудить тебя.

– Капиталы… зачем?

– Чтобы обратить их в золото, в лондонские бумаги. Так будет удобнее во время путешествия.

– Но какое же путешествие’?

– Ты будешь сопровождать меня. Мы выезжаем сегодня вечером.

– Сегодня вечером!

– Или тебе больше по вкусу помогать республике?

– Республике! Какой республике?

– Той, которая будет объявлена в Париже в самом непродолжительном времени после падения Людовика-Филиппа.

– Падение Людовика-Филиппа! Республика во Франции!

– Да, французская республика, единая, нераздельная… Для нашего общего блага. Ну что же, подождем. – И кардинал загадочно улыбнулся, нюхая табак.

Граф с изумлением смотрел на него, а потом вскричал:

– Как, дядя, вы говорите это серьезно?

– Мой бедняга Гонтран, или ты ослеп и оглох? – проговорил кардинал, пожимая плечами. – А эти банкеты, которые революционеры задают вот уже три месяца?

– О, дядя! – смеясь, вскричал полковник. – Неужели вы считаете, что эти пьяницы, которые угощаются дешевым вином и телятиной по двадцать су с персоны, способны…

– Эти простаки, и я вовсе не осуждаю их за это, вскружили головы дуракам, которые их слушали. Они играют порохом, как игрушкой, но скоро мина будет взорвана и трон Орлеанского дома взлетит на воздух.

– Это не может принять серьезного оборота, дядя. Ведь здесь пятьдесят тысяч солдат. Стоит только черни пошевелиться, и она будет разорвана на клочки. Положение Парижа так спокойно, что, несмотря на маленькое волнение вчера утром, солдатам не запрещено даже уходить из казарм.

– В самом деле? Тем лучше, – сказал кардинал, потирая руки. – Если республика полетит к черту, то Орлеанский дом вернется на прежнее место, а вместе с ним и мы. Ах, мой друг, никогда наши дела не были в лучшем положении!

– Даже если Орлеанский дом будет свергнут и объявлена республика?

Кардинал пожал плечами:

– Может быть одно из двух: или республика этих босяков даст анархию, диктатуру, эмиграцию, грабеж, гильотину, войну с Европой, и в таком случае это продолжится самое большее шесть месяцев, а затем с торжеством вернется Генрих Пятый, или же, напротив, республика их будет кроткой, легальной, умеренной, основанной на всеобщей подаче голосов.

– Что же произойдет в этом случае, дядя?

– Тогда это продлится дольше, но мы ничего не потеряем, если будем выжидать. Пользуясь нашим влиянием на крупных землевладельцев, агитируя среди крестьян при помощи низшего духовенства, мы будем держать выборы в своих руках и примем все меры, чтобы поселить в умах недоверие и страх перед революционным режимом. И вот, в конце концов, кредит республики будет подорван, и она погибнет естественной смертью при общих проклятиях, которые обрушатся на нее со всех сторон. Тогда на сцену выступим мы. Изголодавшийся народ, истощенные буржуа бросятся к нашим ногам, умоляя нас вернуть Генриха Пятого и спасти Францию. Настанет час, когда мы продиктуем свои условия. А наши условия будут такими: или все, или ничего! Мы потребуем короля, опирающегося на всесильное духовенство, сильную аристократию и беспощадную армию – сто или даже двести тысяч иностранных войск, если в том явится надобность, и Священный союз даст нам их. И общая нужда будет так ужасна, утомление и страх так велики, что наши требования будут немедленно удовлетворены. Тогда мы примем самые решительные и жестокие меры, а именно восстановим духовный суд, возобновим закон тридцатого года относительно святотатства и оскорбления величества, будем производить суд и приводить в исполнение приговоры в течение двадцати четырех часов, чтобы в корне уничтожить всех этих революционеров и безбожников. Если будет надо, мы с этой целью прибегнем к террору, к Варфоломеевской ночи… Франция не погибнет от этого, напротив, она станет только здоровее, так как нуждается в таких кровопусканиях время от времени. Затем, дело образования надо передать в руки иезуитов. Далее, надо уничтожить централизацию – это она дала силу революции. Надо разбить провинции на отдельные части, в которых мы будем властвовать при помощи духовенства и крупных собственников. Для нас невыгодно поддерживать дружеские сношения между населением провинций, и вот, чтобы помешать этому, мы постараемся разжечь соперничество, зависть, заставим вспыхнуть старую взаимную ненависть, которую некогда питали провинции друг к другу. В этом смысле будет благоприятна и вспышка гражданской войны: люди, питающие друг к другу ненависть, не могут совместно составлять заговоров.

Бессердечная логика кардинала отталкивала от себя Плуернеля. Несмотря на свое происхождение и врожденные сословные предрассудки, он уже более или менее применился к настоящему порядку вещей. Конечно, он предпочел бы, чтобы во главе Франции стояли законные государи, но не думал о том, что для достижения этого нужны крайние меры и что только те жестокие средства, о которых говорил кардинал, в состоянии вызвать полный и прочный переворот в государстве. Поэтому он сказал с улыбкой:

– Но подумайте только, дядя! В наше время изолировать население провинций – разве это возможно? А как же пути сообщения, железные дороги?

– Железные дороги! – вскричал кардинал, выходя из себя. – Это изобретение дьявола, годное только на то, чтобы распространять революционную чуму с одного конца Европы до другого. Как могли монархи Священного союза поддаться на эти дьявольские выдумки! Они дорого заплатят за это. Что делали наши предки с целью усмирить непокорных галлов, восстававших против нас? Они запрещали им под страхом смерти покидать свои земли, и тем ослабляли и усмиряли их. Такой политики следует держаться нам и теперь.

– Но ведь вы не станете же уничтожать железные дороги?

– Почему бы и нет? Разве франки, наши предки, не разрушили пути сообщения, устроенные в Галлии этими язычниками римлянами? Проклятие всем этим пышным памятникам Сатаны! Клянусь собственной кровью, человек ухитрился превратить долину слез в земной рай, точно первородный грех его прародителей не сделал для него уделом вечные муки.

– Остановитесь, милый дядюшка! – вскричал полковник. – Меня не привлекает такая мрачная будущность.

– Какой же ты еще ребенок! Неужели ты не понимаешь, что для того, чтобы большая часть человеческого рода не только страдала, но и сознавала свои страдания, необходимо, чтобы у них всегда перед глазами была горсть избранных, пользующихся полным довольством и счастьем!

– Для контраста, дорогой дядюшка?

– Ну понятно! Ведь мы не можем составить себе понятия о глубине долины иначе как по сравнении ее с окружающими возвышенностями… Впрочем, довольно философствовать. Ты знаешь, у меня верный глаз. Положение дел именно таково, каким я тебе его рисую. Последуй моему примеру: реализуй твое состояние, переведи его в Лондон, и завтра мы уезжаем из Парижа. Двор и министерство настолько беспечны, что не принято никаких мер предупреждения восстания. Военное положение не объявлено – можешь спокойно выйти в отставку, не совершая ничего бесчестного…

– Нет, дядя. Это все-таки будет трусость! Республику провозгласить без битвы нет возможности, и я в ней приму участие.

– Ты будешь защищать трон этих презренных Орлеанов?! – вскричал кардинал.

– Я так же, как и вы, не люблю их. Но я служу им в их армии, а если у армии нет воли, ее заменяет дисциплина. Еще раз повторяю: если вы понимаете положение дел правильно, а ваша опытность в том порукой, то не сегодня завтра у нас будет битва. Я был бы подлецом, если бы вышел в отставку в это время.

– Ты предпочитаешь быть задушенным канальей народом на баррикадах и умереть за династию Орлеанов?

– Я солдат и исполню свой долг до конца!

– Но, упрямец, с твоей смертью прекратится наш род!

– Ну, дядюшка, если поискать хорошенько, наверняка найдется где-либо побочное потомство Плуернелей, потомство, как говорится, с левой руки. Вы разыщите какого-либо незаконного Плуернеля, усыновите его, и он продолжит наш род. Незаконный ребенок, вы знаете, всегда приносит счастье!

– Сумасшедший! Так играть своей жизнью в то время, когда перед нами открывается самое заманчивое будущее! Когда, побежденные и сломленные потомками тех, кто в течение четырнадцати столетий был нашим вассалом и рабом, мы наконец одним ударом сотрем позор последних пятидесяти лет! Теперь, когда, умудренные опытом, покровительствуемые стечением обстоятельств, мы сделаемся еще могущественнее, чем до восемьдесят девятого года! Мне жаль тебя. Расы вырождаются! – вскричал старик, вставая. – Если бы все наши походили на тебя, наше дело было бы проиграно.

В это время в комнату вошел лакей и доложил:

– Господин граф, там пришел торговец холста с улицы Сен-Дени. Он дожидается в передней.

– Проведите его в портретную залу.

Слуга вышел, а полковник обратился к кардиналу, который схватил свою шляпу и направился к двери:

– Ради бога, дядя, не уходите от меня разгневанным.

– Я не сержусь, но мне стыдно за тебя.

– Ну успокойтесь, дядя!

– Хочешь ехать со мной в Англию? Да или нет?

– Нет.

– Ну тогда ступай к самому дьяволу! – вскричал кардинал в бешенстве, забывая свой сан, и запер за собой дверь.

Марика Лебрена провели в роскошно меблированную залу. Стены ее были увешаны фамильными портретами. Рассматривая их, Лебрен испытывал смесь любопытства и горечи. Он переходил от одного к другому, и вид их, казалось, будил в нем массу воспоминаний. Взгляд его задумчиво останавливался на этих неподвижных фигурах, немых, точно привидения. Он внимательно прочитывал имевшиеся под портретами подписи, и некоторые имена, судя по выражению его лица, возбуждали в нем то гнев, то презрение.

Глава VI

Лебрен так глубоко задумался, рассматривая портреты, что вздрогнул, когда в комнату вошел Плуернель.