Уездный город М.

Лично я многолетнему изучению английского более всего благодарна за выражение to find myself – «обнаружить себя». Англичане бросаются им очень легко, как грамматической формой, но мне здесь чудится некая предварительная амнезия, дурман, прыжок через зону бессознательного. Шел, упал, потерял сознание, очнулся – гипс. Но это как бы экстремальный вариант. А обыденный – когда целый день размышлять о здоровом образе жизни, чтобы далеко за полночь find myself на кухне, задумчиво поглощающей холодную картофелину, прямо в кожуре, макая в остатки выдохшейся горчицы. Как понять? Отчего, почему так? Какие причины и последствия могут быть у столь дикого и бессмысленного образа действий? Нет внятного ответа.

На самом деле я не о себе и не о картофелине с горчицей в полтретьего ночи (хотя и эта тема, как я знаю, болезненно затрагивает многих). О явлении find myself. Как это может получиться: чтобы вот взять и обнаружить себя делающей странные вещи в странной обстановке? И вдруг все вокруг такое вчерашнее, провинциальное, несвежее. А главное – в зеркале мелькает кто-то непонятный; и что тут делать? Наверное, правильный ответ: покопаться в себе. Покопаться, проанализировать, понять. Но только вот именно этого меньше всего хочется; и неприятно.

Интересней и безопасней порыться в том, что вокруг. Отчего мир таков, каков он есть; и что на самом деле ерунда и пустое переливание пустотелых слов из одной пустоты в другую пустоту, а что на самом деле и существенно, и чревато. Какое насекомое из мириадов порхнет так ловко, чтобы закрутить смерч на другой стороне планеты? Какая белка, какой желудь?

Мне страшно нравится теория, что истинной причиной горбачевских реформ и, как следствие, краха всей социалистической системы и железного занавеса – был Интернет. Причем не непосредственно – до этого, в сущности, не успело дойти, – а на уровне как бы предчувствия, предвидения, анализа разведданных. Или вот: в модной американской книжке «Фрикономика» (Freakonomics) Стивена Д. Левита и Стивена Дж. Дабнера просто и доходчиво объясняется, как легализация абортов в 1973 году повлияла на резкое сокращение преступности в начале 90-х. У книжки подзаголовок: «Мнение экономиста-диссидента о неожиданных связях между событиями и явлениями». Очень полезная, в самом деле, книга; читаешь ее и понимаешь, что иногда достаточно просто сформулировать вопрос. Например: какова связь между миграционными процессами на территории бывшего СССР, религиозным и этническим составом населения и абсурдно низкой, что бы там ни говорили, государственной поддержкой рождаемости? И понимаешь, что в вопросе уже заложены все ответы.

Войдя во вкус, замахнешься на более глобальное. Например: что из окружающей нас обыденности окажет наибольшее влияние на Развитие Человека и Судьбы Человечества? И сама себе отвечаешь: видеоигры и стволовые клетки. На видеоиграх уже практически выросло поколение, которое привыкло к тому, что у особи бывает в среднем от трех до девяти жизней. Развитая интуиция, быстрота реакции, точность глаза и ловкость пальцев добавляют тебе еще жизней, так что терять их – не трагедия. Что это если не философия? Отвечу: если не философия, то религия. Видеоигры (а также, в несколько меньшей степени, компьютерные и даже малютка-геймбой) – чисто религиозная практика: «Веруешь ли ты в воскресение мертвых?» – «Ве-ру-ю»… Можно, впрочем, согласиться и на философию, причем в древней и основной ее версии – поисках философского камня. То есть опять-таки – вечной жизни. И вечной молодости. Это я уже плавно перехожу к теме стволовых клеток.

Ну и, конечно, еще одна важнейшая философская задача – выращивание гомункулуса. Оплодотворение из пробирки само по себе не перевернуло бы мир, но овечка Долли – это действительно сравнимо только с открытиями Марии Кюри, Андрея Сахарова и других ребят, которые были нереально умными, но очень плохо понимали, что же все-таки происходит. И оказались все в той же ситуации: to find myself. На другом, конечно, уровне, чем я на своей кухне с картошкой и горчицей, но вряд ли от этого легче.

Вид из окна

«Иди домой! Домой, говорю, иди! Кому сказала я?» Она не пойдет, я знаю. «А ну домой! Ну, что – мяу? А вот кому я веником дам…»

Как же, даст она веником. Сама внизу, а эта красавица на крыше. У нее роман в разгаре. Хозяйка снизу этого не видит, а я вижу. Крыша как раз на уровне моих окон и близко – рукой подать.

– О, Катя, как хорошо у тебя! Как в Париже вид. Можно видеть людей у них в комнатах. Я без этого так в Москве скучаю.

У Аврориных родителей замок рядом с Парижем. Кто бы мог подумать, что для нее лучший вид – на «людей у них в комнатах».

Когда мы сюда только собрались переехать, жалюзи заказали – самые плотные, офисного типа. На все окна – на все тринадцать штук. И на ту сторону, где турагентство, и где церковь, и особенно на ту, где соседний дом. Пока все эти жалюзи не приладили, мы боялись вечером свет зажигать, ходили на ощупь: соседи напротив совершенно откровенно выстроились у своих окон, как в кино. Правда, интересно же, кто там переезжает в квартиру Татьяны Алексеевны. А недавно я тут думаю: когда мы эти самые жалюзи последний раз опускали? И не помню даже. Привыкли. Жалко, что ли, пусть смотрят. Тем более что и мы…

Напротив живут: успешная актриса (черный «хаммер», стеклопакеты), бывший сантехник, а ныне сотрудник префектуры (черная «десятка», решетки на окнах), дворничиха с сыном и кошкой (герани и беленькие деревенские занавески). Остальные жители так явно не маркированы, хотя про них-то я знаю больше всего. Как они пьют чай, какие смотрят сериалы («Друзья» в записи, это я одобряю), как играют в шашки – проигравший лезет под стол и там, я думаю, кричит кукареку. Полная блондинка с длинной косой чистит зубы – изящно наклоняется над раковиной, так беззащитно, женственно. Окно ее ванной как раз напротив окна нашей кухни.

Могли бы протянуть через двор веревку и сушить белье. Веревки много не понадобилось бы, метра четыре, не больше. Но только в Москве так сушить белье не принято.

В Москве теперь так любят: вид из окон должен быть на две стороны, предпочтительно на юг и восток. А еще лучше – панорамный. Хорошо, когда видно какую-нибудь сталинскую высотку и XXС, – почитать хоть риелторские объявления. А из нашего окна в смысле пафоса была видна только светящаяся красная надпись РОССИЯ на гостинице – да и то вдалеке; да и ту уже снесли.

Еще чем похвастаться? – ну, в квартире газ, в смысле колонка, и поэтому с горячей водой проблем никогда нет. Красивая вещь – фирмы «Юнкерс», как самолет. Труба у нее такая, серебряная. И гудит, как самовар. А что там еще было? – сегодня кошка родила вчера котят – ну, это у нас постоянно. Котята выводятся на соседнем чердаке с завидной периодичностью, а я считаю, эти существа как раз идеально предназначены для того, чтобы любить их издали, на безопасном расстоянии и через стекло. Опять-таки, в каждом окне крест какой-нибудь церкви, всего – три.

Раньше мы жили на Тверской, и из наших окон было видно как раз высотку и «Пекин». И много неба, закаты. А теперь никогда не понятно, какая там на улице погода, и еще мне кажется, мы живем как где-нибудь в Тарусе или в Серпухове, хотя на самом деле наш переулок в двух шагах от Кремля. Мой муж, который любит все просторное и имперское, сначала все время ложился на пол, чтобы хоть так посмотреть на небо. Я ему сказала: а ты попробуй воспринимать наш вид не как городской пейзаж, а как натюрморт в раме. Сказала – и самой понравилось. Теперь надо, наверное, герани завести или… бинокль? Такой небольшой. Вуайеризм ни при чем: просто для расширения кругозора.

«Все очень хорошо»

Давайте я расскажу вам, как я живу. Я живу хорошо. Если честно, я так хорошо живу, что даже немного побаиваюсь в этом признаваться, как бы не сглазить. Мой муж очень красивый и добрый, он говорит: «Так и напиши – что я тебя десять лет люблю, как в первый день. Даже больше. Потому что раньше я был несчастный, а теперь счастливый – армейцы в прошлом сезоне выиграли буквально всё!» Ну, я рада. Правда, я очень хорошо живу. Просыпаюсь не по будильнику. Не тащусь в офис, как масса граждан, а иду, скажем, на йогу. Тибетский массаж, имбирный чай, вместо завтрака – десерт, не жизнь, а малина. Забираю младшенького из сада, и мы идем кататься на речном трамвае или в зоопарк. Иногда я заглядываю ему прямо в глазки и говорю: «Ты хоть понимаешь, что мы самые счастливые, живем как короли? Ты понимай!» А он говорит: «Я понимаю». Он правда понимает. Потому что он очень много смотрит телевизор. В основном, конечно, про Губку Боба, но и новости тоже – иногда. Так что у него есть некоторые представления о мироустройстве.

Я очень хочу, чтобы он понимал: мы с ним живем, как королевич и королевна.

Только не знаю, кого я больше уговариваю – может, себя.

Недавно у меня был день рождения – я майская, родилась на позднюю Красную горку. Говорят: «кто в мае родился, тот всю жизнь мается». Так и есть.

Давайте я расскажу вам, как у нас устроена весна, – мы, майские, в этом разбираемся лучше других. Ну вот, сначала идет март – но только он на самом деле никуда не идет. Просто сугробы, просто лежат, просто самая что ни на есть зимняя зима. Потом, уже в основном в апреле, все мучительно долго тает, и течет, и обнажается, и становится очень-очень грязно, а потом еще и очень- очень пыльно. И как-то очень тревожно. А потом уже – бах! – первая жара. Листья, одуванчики, свечи на каштанах, «черемуховые холода», в пригородах уже чуть ли не соловьи. Но у нас, у майских, как будто осколок льда в глазу, как у мальчика Кая.

Уже и пыль жуткая послезимняя кое-как прибилась, и окна по второму разу вымыты, даже газоны кое-где косят – но мы-то помним ту грязь, которая выползла из-под снега. Никуда она не делась, просто травой поросла. А водица в Москва-реке? Вообще ад. В зоопарке половины зверей почему-то не видно, у очкового медведя такая унылость на морде, как будто сейчас зарыдает. «Может, он беременный?» – говорит мой мальчик. «Ну, может, он самка?» – уточняет. Мне кажется, никакой этот он не беременный, просто больной. А вон тот, который клубком свернулся, – может, вообще дохлый?

Мы, майские, всегда так – склонны подозревать худшее.

Крупная компания, которая торгует одеждой, прислала приглашение на открытие весеннего праздника-фестиваля, что-то они придумали в стиле 60-х, чуть ли не игру в субботник. Рядом с нами, на Чистых прудах. Прихожу: по периметру пруда стоят белые палатки с выпивкой, пахнет жареным, песни, пляски, веселый смех, персонажи из телевизора. А за палатками, вдоль ограды – цепь автоматчиков в камуфляже. Спиной к субботнику, лицом к городу. Мне кажется, это были не охранники, а именно армия, солдаты. Мелкие какие-то, юные, и личики у них несчастные. Мне показалось – просто голодные. Но у некоторых – откровенно злые, как будто очень хочется развернуться на сто восемьдесят и пальнуть. В общем, я тоже развернулась и пошла по бульвару назад, домой. Жаловаться мужу, какое все страшное, грубое, липкое, грязное, рабское, хамское, глупое, ложное… Но только он совершенно не захотел этого слушать. «Да брось, – сказал, – Катёк, это же смешно просто. Обыкновенная пошлость, вот и все. Тоже мне гуччи-фигуччи, цитадель, блин, хорошего вкуса! Садись лучше, посмотри футбол со мной. Давай вискаря тебе в чай налью». А потом еще повернулся ко мне и сказал: «Мы Живем Очень Хорошо. Как король и королевна, поняла? Ну, повтори».

Гарнир

Во вторник мы с Миленой были в марокканском ресторане. Как мы там оказались: у меня было совершенно свободных полтора часа, а ее работа в двух шагах от моего дома, и я подумала, что жалко ее – сидит в конторе, когда такое солнце, и вытащила ее погулять. А уж почему наша прогулка закончилась ровно через семь минут и в ресторане – это некоторая загадка.

Ну, там были хотя бы большие окна, правда, немытые. Вид на Яузу и симпатичную голубую церковь. Нас, впрочем, пытались запихнуть за столик в глубине, где никаких окон не было. «Вас будет двое?» Столы у окна были рассчитаны на четверых. Не то чтобы эти столы были заняты или зарезервированы. Если честно, там не было вообще ни одного посетителя, только один дяденька, но он уже расплачивался и нервно докладывал в свой телефон ситуацию с вагоном керамзита. Этот ресторан, видимо, только что открылся, раньше там было дамское кафе – все такое в оборочках и с претензией на особо здоровое питание. Они еще писали, в каком блюде сколько калорий и для какой оно подходит группы крови (честное слово). Это здорово отпугивало – неудивительно, что кафе в рюшечках прогорело. Поколебавшись, официантка в шелковом как бы африканском балахоне великодушно указала нам на стол у окна. Обычный икейский стол был изобретательно обклеен керамической плиткой и в псевдовосточном духе окружен резными столбиками. К одному из столбиков прикручен динамик, марокканская музыка звучала громче всех разумных пределов. Мы попросили убавить звук. На лице официантки отразилась трудная внутренняя работа. «Одну минуту». Она провела экспресс-совещание с двумя охранниками и барменом. Вернулась: «Можно». Все столы, кроме нашего, по-прежнему стояли пустые. Заглянули несколько офисных девиц без пальто, но тут же отпрянули и пробежали мимо, к киоску с булками. Кто-то – видимо, бармен, а может, невидимый директор-распорядитель – действительно убавил звук. Официантка скромно и с достоинством улыбнулась – так улыбнулся бы ассистент Дэвида Копперфилда: voila! Мы проявили черствость: вместо того, чтобы оценить ее магические способности, попросили сделать музыку еще потише.

На столе возникли два стакана-тюльпанчика, на дне по веточке мяты. «Марокканский чай!» Мы попытались заказать такой же, но без сахара. «Без сахара нельзя. В марокканский чай идет сахар. Но если вы хотите, можно положить поменьше», – и принесла чайник густого сиропа: чудеса кончились. Вообще надо было, конечно, как те девицы, просто купить по булке и посидеть с этими булками на скамейке, медитируя на первую травку. Заказали, в общем, бизнес-ланч, один на двоих. «А гарнир? К горячему идет рис или картошка фри. Что вы будете?» Мы сказали, что ничего не будем. Через полчаса появились две плошки с салатами и суп. Еще через полчаса – наша официантка в сопровождении другой официантки. У первой лицо растерянное, у второй – решительное, даже агрессивное. «Ко второму ложится гарнир, это обязательно. Что желаете: рис или картошку фри?» «Пусть картошка», – испуганно сказала моя подруга, в то время как я, одновременно с ней, сказала: «Ладно, рис».

– Это еще ничего! – сказала Милена, когда официантки наконец отошли. – Когда моя дочка училась в частной школе, там по четвергам весь год на обед давали рыбу под майонезом. Дети ее никогда не ели, говорили: «Фу, опять эта рыба, какая гадость!» Родители на собрании пробовали что-то вякать, но директриса заявила: «Очень, очень вкусная рыба! Просто детям она почему-то не нравится».

А я не могу забыть, как пришла делать маникюр, и у маникюрши в кабинете (метр на метр) было включено «Радио-шансон». Я попросила выключить, а она сказала: «Ну, не знаю. Клиентам нравится!» Притом что, кроме меня, никаких «клиентов» там не было и в принципе быть не могло. В общем, пожаловались друг другу – как две жертвы мирового абсурда… Но только я теперь думаю: а может, это вовсе и не абсурд? Может, мы с ней просто не сумели вписаться в некую простроенную систему Идеального Мира? Где дети по четвергам с удовольствием едят на обед рыбу, запеченную в духовке с луком и майонезом, а «клиенты» доверчиво и с благодарностью предоставляют свои обломанные ногти умелой манипуляторше, равно наслаждаясь теплой ванночкой и «Владимирским централом». А в марокканском кафе громко и зазывно гудит марокканская же музыка, за столик на двоих усаживаются два человека, а за столик на четверых – соответственно четверо. И в чай идет (и никуда уже из него не возвращается) сахар, а к горячему идет, опять-таки, гарнир – сваренный по-восточному рис или пожаренная во фритюрнице картошка. Нам принесли, кстати, картошку – на которую со страху согласилась моя подруга. Жирную, горячую, соленую картошку фри, как в «Макдоналдсе». И я ее всю, в легкой задумчивости, съела.

Город-герой

Кофе скоро польется у меня из ушей. Девятая большая чашка, кофеиновая интоксикация. В голове гул, на печени тоска, в глазах песок. Легла не поздно, в час. Встала в десять, заснула в полшестого, убила семерых. Комары у нас мелкие, черноватые, дико проворные и злые как собаки. Прокусывают даже сквозь одеяло и звенят со сверхъестественной пронзительностью. В июне у них пик активности, но вообще-то летают даже зимой, и антикомариные машинки не очень помогают, нужно хотя бы две штуки на комнату. Гнездятся, говорят, в подвале. Мой нежный муж говорит, что в нашей квартире из-за этого жить нельзя, и живет летом на даче – там комары вялые, несущественные. А я ничего. Всуну по комарилке в каждую розетку, обмотаюсь одеялом и живу.

Если совсем уж зверствуют, начинаю на них охоту: тут главное сначала замереть, приманить гада на голую руку или ногу, а потом бить резко и точно. Я не люблю комаров, но я их уважаю. В сущности, комары – мои спарринг-партнеры, они помогают мне закалять характер. Кто не любит комаров (помимо моего чувствительного мужа), это международные эксперты. В этом году Mercer Consulting определил Москве 201-е место (из 215 крупных городов мира) по уровню здоровья и санитарии. Рядом с нами Уагадугу (Буркина-Фасо), на две строчки выше – Киншаса (Конго). В Африке, на цивилизованный вкус, слишком много мух – у нас тоже. Хотя, по строгости, на цивилизованный вкус, одна муха – уже много, но одна – это все-таки особь, насекомое с забавными глазами-фасетками, а вот «мухи» – это уже показатель так-себе- качества жизни… Вы не знаете, куда пропали такие специальные карандаши, которыми надо мазать оконные рамы, чтобы мухи не летели внутрь, а вылетали только наружу? Прошлым летом они нас прямо спасали. Неужели все раскупили? В этом году я борюсь с мухами взглядом и словом. Тихо говорю мухам: «Кыш!» – и все. Не поверите, но помогает. Я не люблю мух и совсем их не уважаю, но я им отчасти благодарна. Они помогают мне воспитывать в себе, во-первых, волю, а во-вторых, терпимость. Раньше мою терпимость проверяли тараканы – и я с треском (с визгом, переходящим в истерический вой) проваливала проверку. Тараканы жили у нас в прежней квартире на Тверской, в так называемой цэковской четырнадцатиэтажке. А тут, в дореволюционном доме на Хитровке, их нету, нету, нету! Впрочем, говорят, тараканы нас вообще покинули – они, оказывается, не выносят излучений мобильных телефонов. А мы – выносим. То есть хлюпики, конечно, мигрируют на дачу, но мы, настоящие москвичи, – мы все выносим: и мобильные излучения, и злокачественных подвальных комаров, и помоечных мух. 201-е место, вы говорите? Вы говорите – позор? Конечно, позор. Но все равно – я люблю Москву.

Столица нашей Родины, город-герой Москва. Ключевое слово (если вы вдруг не поняли) – «герой». Москва, любовь к Москве, верность этому городу требуют героизма. Если не героизма, то по меньшей мере хорошего мужества. 171-е (из тех же 215) место по качеству жизни, уступая столицам государств Зимбабве, Лаос и Никарагуа. Прочувствуйте это: Лаоса и Никарагуа. Жутчайшие показатели во всем, что касается безопасности граждан, уличной преступности, качества медицинских услуг, состава водопроводной воды, загрязненности воздуха и водоемов, состояния транспорта. 50-е (на этот раз из 50, то есть последнее) место по удобству ведения бизнеса – это утверждают исследователи MasterCard. На первых местах, естественно, Лондон, Нью-Йорк, Токио, на 49-м – город-герой Варшава. Но зато мы по- прежнему держим лидерство по стоимости жизни для иностранных топ-менеджеров; это вызывает некоторую гордость. Молочный коктейль за пять долларов, говорите вы? А за двадцать – не хотите ли? Да хотим, хотим, хотим! Бабушки в гастрономе жалуются, что десяток яиц за сорок рублей – это слишком, а в австрийской булочной на Патриарших буханки по триста рублей – и всегда очередь. Москау из э сити оф контрастс. Впрочем, по стоимости жизни для обычных горожан Москва, как утверждает The Economist, идет наравне с Нью-Йорком. То есть у нас фактически дешево. Особенно в азербайджанских кафе: неопрятно, конечно, но прямо-таки дико вкусно, и меню толщиной с каталог IKEA. Командировочные (т. н. иностранные топ-менеджеры) зубрят: kuikui – шпинат с яйцом, mazoni – типа йогурт, duishbara – консоме с крохотными вкуснейшими равиоли. От этого куча пользы, посмотрите на экспатов: взгляд живой, даже бегающий (где б чего сэкономить в свою пользу?), ребята всегда в тонусе.

И мы, те, которые не сбежали на дачу, тоже в отличном тонусе. И физическом, и, если можно так сказать, нравственном. Мухи? Мы скажем им «кыш». Неописуемая помойка под окнами? Ну, когда-нибудь ее уберут. Крыса пробежала? Крыса – небольшой зверек, обладающий на редкость высоким интеллектом. Бомжи? Да это романтические бродяги. Пыльные «лексусы» поперек тротуара? Вдохнули, выдохнули, перешли на другую сторону. Метро? Лучшее в мире. Москва? Город-герой.

Город-порт

Москва, как известно, – порт пяти морей. Или даже семи. Разницы, увы, нет. Потому что горькая правда состоит в том, что моря в Москве нет вовсе.

Зимой об этом как-то не думаешь. Но летом – коротким, оглушительно жарким московским летом – эта недостаточность, обделенность великого города чувствуется необыкновенно остро.

Я не о купании говорю. Купаться-то и загорать в общем есть где: Серебряный Бор, Коломенское, пляж в Строгине, Воронцовский парк, Царицыно, Останкино, Борисовские пруды… Можно еще долго перечислять. Кроме того, в каждом районе имеется водоем, известный только местным жителям, – обычно безымянный или именуемый аборигенами как-нибудь типа «пруд у прачечной». На три летних месяца эти лужи становятся настоящими центрами жизни. Здесь гуляют с колясочками, загорают на прихваченных из дома покрывалах, устраивают трогательные в своем убожестве пикники, сидят с удочками, купают собак, а некоторые и сами рискуют влезть в мутные глинистые воды, приговаривая, что микроб от грязи дохнет и зараза к заразе не пристает.

В моем детстве тоже был такой «пруд у прачечной». Мы предпочитали называть его озером. Улицы вокруг носили названия: Одесская, Перекопская, Керченская, Херсонская, Симферопольский проспект, Севастопольский бульвар, Крымский вал… Это волновало, потому что казались синонимами слова «Крым» и «юг», «юг» и «море», «лето» и «Крым», «лето» и «юг», «лето» и «море»… «Море» и «отдых», «море» и «праздник».

Душным коротким московским летом всем мучительно хочется праздника. Это настоятельное, упорное желание – как жажда. Жажда удовольствий, развлечений, приключений, всякого рода кайфа. Неслучайно так называемая индустрия развлечений так бурно расцвела в этом городе – практически ни на чем. Но, увы, сама по себе Москва никак не праздник, который всегда с тобой, нет. Москва слишком – во всех отношениях – тяжелый город. Даже скромная пирушка тут непременно оканчивается чумой. И будучи не силах утолить жажду праздника, Москва только раздражает желание, только разжигает этот зуд, эти танталовы муки.

Это особенно чувствуется на вечерней Тверской.

Вечерняя Тверская летом необыкновенно похожа на центральную улицу какого-нибудь курортного города, где люди по преимуществу заняты поиском удовольствий – одни; и торговлей удовольствиями – другие. Количество и качество ресторанов, казино, клубов и прочего не имеет большого значения. Главное – взгляды людей – ищущие, жадные, оценивающие. В них не праздное любопытство наблюдателя, в них – активный вопрос. «На что ты сгодишься? Что ты мне предложишь? Что мне с тебя взять?»

Все что-то жуют, пьют из бутылок и из банок, питаются из кульков и с бумажных тарелок. В толпе снуют пушеры; во дворах, освещенные фарами, выстроены на показ шеренги проституток. Девушки, которых сейчас так и хочется назвать портовыми, приезжают сюда на заработки из Краснодара, из Ставрополя. Они говорят нараспев, с фрикативным «г» – дополнительная черта «южности». Одеты во что-то офисно-провинциально-вечернее: душное, обтягивающее, черное, с высокими каблуками. Сутенеры, по контрасту, сплошь в шортах и в сандалиях на босу ногу, реже в спортивных костюмах. По-домашнему, по-дачному. По-курортному. Рядом с «Макдоналдсом» за небольшую плату можно покататься на верблюде – совсем как в Анталии, на Кипре или в Тунисе.

Улицы, подобные вечерней Тверской, в курортных городах именуются эспланадами. Они ведут к сердцу курорта – к большому променаду на набережной, к морю… Тверская, как известно, ведет к Кремлю. Но это – днем. Ночью же Кремль кажется призрачным, как огни больших кораблей. Он где-то далеко – там… А здесь – здесь, как и положено, идет гуляние. Эспланада – Тверская вливается в променад на Манежной площади, превращенной в крышу гигантского подземного пассажа. До двух часов ночи – душной летней ночи – толпы людей гуляют здесь, пьют пиво, жуют, обнимаются на скамейках, ищут прохлады у фонтанов и у речки Неглинки… Жалкая речка, служившая для стока нечистот, выведенная из-под земли, полуискусственная, принаряженная бронзовым бестиарием Церетели, – она, получается, и заменяет море в Москве. Которая, как известно, является портом пяти морей. Или, может быть, семи.