Полная версия
Россия и мусульманский мир № 11 / 2012
Россия и мусульманский мир №11
КОНФЛИКТУ ЦИВИЛИЗАЦИЙ – НЕТ!
ДИАЛОГУ И КУЛЬТУРНОМУ ОБМЕНУ
МЕЖДУ ЦИВИЛИЗАЦИЯМИ – ДА!
МИР НА ПОРОГЕ НОВЫХ ВРЕМЕН
Михаил Хазин, публицистСегодня мир стоит перед принципиальным, радикальным сломом. По силе и размаху он неизмеримо превосходит сломы 1917 и 1991 гг., поскольку в тех случаях были известны и даже, в некотором смысле, привычны идеи, в рамках которых шли изменения. Ныне нет ни языка описания, ни альтернативных идей.
Последний раз в истории такая ситуация сложилась в Европе в XVI–XVII вв., когда после более чем тысячи лет христианства начался жесточайший слом в идеологии и экономике феодализма. Это было крайне тяжелое время, и не дай Бог, чтобы оно повторилось. Чтобы этого избежать, необходимо еще до того, как перемены разрушат все защитные цивилизационные механизмы, предложить новые идеи, не менее цивилизационные по масштабу. Но они пока не найдены.
В чем же суть начавшихся на наших глазах перемен?
Главная проблема современности – в том, что исчерпан механизм, который обеспечивал экономическое развитие человечества в течение нескольких сотен лет.
Современная модель развития, которую сейчас именуют «научно-техническим прогрессом», оформилась в XVII–XVIII вв. в Западной Европе после «ценностной революции» XVI–XVII вв., отменившей господствовавший более тысячи лет запрет на ростовщичество. Разумеется, как и всякий библейский запрет, он не соблюдался полностью, но в системе экономических взаимоотношений в целом ссудный процент не использовался. Там, где он применялся почти легально – в торговых республиках типа Венеции или Генуи, – он играл, скорее, роль страхового взноса. Собственно производственные процессы строились на цеховых принципах, при которых и объем, и технологии, и номенклатура производства были жестко ограничены.
Не буду сейчас обсуждать причины появления капитализма (т.е. капитала как источника прибыли за счет ссудного процента), но обращу внимание читателя на одно принципиальное обстоятельство: с его возникновением появилась серьезная проблема – куда девать полученный продукт? Не секрет, что позднеантичная мануфактура обеспечивала довольно высокую производительность труда – уж точно выше, чем средневековое цеховое производство. Однако, вопреки тезисам Маркса, она уступила свое место менее производительному феодализму. Почему? А дело в том, что у мануфактур того времени не было рынков сбыта, рабовладельческое общество просто не создавало достаточный объем потребителей. Пока Римское государство поддерживало городской плебс (давало ему «хлеб и зрелища») за счет внеэкономических источников доходов – военной добычи и серебряных рудников в Испании, – мануфактуры работали достаточно успешно. Затем они неизбежно должны были умереть.
Аналогичная проблема неминуемо ждала и зарождающиеся центры капитализма. Да, там имелись источники денег, на которые можно было создать мануфактуры. Но избыточный объем производства и новые, инновационные продукты требовали новых потребителей. Где их найти? Единственным местом сбыта мог стать внешний рынок.
Разумеется, экспортируемая продукция должна была превосходить местную – и стоить дешевле, и быть более качественной или просто новой (условно говоря, плуг вместо сохи), а потому ее поступление неминуемо разрушало местное производство, что, в свою очередь, пополняло армию безработных на местах и создавало почву для развития капитализма. Стоит вспомнить историю огораживания в Англии, когда «овцы съели людей», поскольку получаемые мануфактурным способом ткани были дешевле тканей ручной работы, или жуткий голод в Индии, когда, как писали очевидцы, по обочинам дорог лежали кости умерших от голода сотен тысяч, если не миллионов, ткачей и членов их семей, не выдержавших конкуренции с завозимыми из Англии фабричными тканями…
Впрочем, это, в некотором смысле, лирическое отступление. Главное – опережающее финансирование инноваций. Вкладывать средства в производство привычных продуктов и услуг, а также в разработку новых имеет смысл только в том случае, если постоянно расширяются рынки. С одной стороны, они должны обеспе-чивать сбыт неуклонно дешевеющих традиционных изделий, а с другой – обеспечить «технологической метрополии» получение дополнительных доходов, окупающих производство инновационных продуктов.
Соответственно, уже в XVIII в. началось развитие так называемых «технологических зон» (термин Олега Вадимовича Григорьева, разработавшего соответствующую теорию в начале 2000-х годов), которые стали такими «технологическими метрополиями» и постепенно расширяли свои рынки сбыта и политическое влияние. Иногда «технологические метрополии» и просто метрополии совпадали. Британия категорически запрещала развитие производства в своих колониях, они должны были оставаться чисто сырьевыми придатками. Даже финансовая система была приспособлена под то, чтобы в колониях не могли возникнуть самостоятельные источники капитала. На территории Великобритании ходили бумажные деньги (фунты стерлингов), запрещенные к вывозу, а в колониях – отчеканенные «на местах» золотые монеты, гинеи, которые все, кто хотел приехать или вернуться на родину, должны были везти с собой.
Великобритания и стала первой технологической зоной. Второй могла бы быть Франция, но она оказалась жертвой Великой французской революции и Наполеоновских войн, а потому своей зоны не сформировала и, более того, стала частью зоны британской. Второй технологической зоной сделалась Германия, которая включила в свой состав (именно как технологические зоны, а не государства) Австро-Венгрию, часть Италии, Северной и Восточной Европы, а также Россию. Окончательно эта зона оформилась после победы во франко-прусской войне, к концу 60-х годов XIX в.
Третью зону создали США, после освобождения от британской колониальной зависимости получившие возможность развивать свою промышленность, темпы роста которой особенно ускорились во время Гражданской войны 1861–1865 гг. Четвертой зоной в начале XX в. стала Япония. Однако уже к концу XIX в. у первых трех зон начались проблемы: их расширение в Атлантическом бассейне стало резко замедляться, так как исчерпались свободные рынки. Что это означало с точки зрения капитала? А то, что вложения в инновации и новое производство становились все менее и менее рентабельными. Начался кризис падения эффективности капитала. Заметить и понять его было достаточно сложно, поскольку процесс шел неравномерно и в отдельных отраслях, и в разных регионах, но сама мысль о том, что для нормального развития капитализму нужны расширяющиеся рынки сбыта, мелькала уже у Адама Смита. В начале минувшего века она стала источником спора между Лениным и Розой Люксембург, причем последняя активно критиковала тезис Ленина о том, что «капитализм сам себе создает рынки сбыта». Люксембург, как мы сегодня понимаем, была права, но из-за этого спора сама тема на многие десятилетия стала в СССР «табу», что во многом и привело страну к гибели.
Итогом вышеупомянутого кризиса стало резкое усиление циклических кризисов, бывших до того обычным, но не критичным явлением. Теперь они стали намного продолжительнее. Депрессию после кризиса 1907 г. даже лет 20 назад называли в США «Великой». Главное же, стало понятно, что единственный способ продолжить развитие – это перераспределить рынки сбыта в свою пользу. Первая мировая война была битвой за рынки с единственным прямым результатом: одна из технологических зон, имевшая до того не только собственное производство, но и собственную валютную систему, эту систему потеряла. Имелось и косвенное, но немаловажное следствие: приход к власти в бывшей Российской империи партии, которой удалось сделать то, что не удалось национальной буржуазии царского времени, – построить собственную технологическую зону. Пятую и последнюю.
К началу XX в. объем рынка, который было необходимо контролировать по-настоящему независимому государству, составлял около 50 млн. потребителей… Хочу пояснить, что в данном контексте подразумевается под словом «независимость» и его не совсем точным синонимом «самодостаточность». Независимое государство – это такое, у экономики которого имеется независимое от внешних факторов ядро.
Во-первых, в нем имеются все (или почти все, за исключением непринципиальных) отрасли экономики.
Во-вторых, во всех этих отраслях государство находится на передовых мировых позициях или может выйти на них достаточно быстро.
И, в-третьих, страна способна достаточно долго развиваться даже при полном отсутствии внешней торговли. Изоляция на какой-то срок не должна стать для нее катастрофой. Реально независимое государство не может не иметь независимой экономики. Обратное же, вообще говоря, может быть и неверно.
Итак, к началу прошлого столетия в Европе осталось только пять-шесть реально независимых государств, имеющих самодостаточную экономику: Российская империя, Германская империя, Австро-Венгрия, Франция, Великобритания и, возможно, Испания. Все остальные страны неизбежно были вынуждены присоединиться в качестве сателлитов или «младших» партнеров к объединениям, возглавляемым одной из перечисленных стран. Первая мировая война не разрешила базовые экономические противоречия. Для передела рынков необходима была война вторая, из которой вышли невредимыми только две технологические зоны из пяти. Германская и японская попросту исчезли, а Британия еще до конца войны от претензий на собственную зону отказалась, разрешив США напрямую торговать с колониями Соединенного Королевства, минуя Лондон. Как и следовало ожидать, первое время Соединенные Штаты отлично развивались, осваивали новые рынки, делали бомбы и рвались в космос… А вот дальше начались те же самые проблемы со сбытом.
К середине XX в. объем рынков, который было необходимо контролировать стране для обеспечения самодостаточной и развивающейся экономики, составлял около 500 млн. человек. В этот момент по-настоящему независимыми и лидерами крупных межстрановых объединений могли быть лишь два государства, не более. Так и произошло – остались только СССР и США. Китай и Индию можно было не принимать во внимание – они не являлись потребительскими рынками в современном понимании этого слова, их экономики во многом носили натуральный характер. Однако мировая экономика продолжала развиваться, и к концу третьей четверти XX в. объемы рынков, необходимые для нормального развития самодостаточной экономики, достигли величины порядка 1 млрд. человек… И стало понятно, что в мире может остаться только одно независимое государство.
Вопреки распространенному мнению, шансы стать победителем склонялись на сторону Советского Союза. Кризиса было не миновать обеим сверхдержавам. Но поскольку объем рынков у советской зоны был существенно меньше, чем у американской, у нас кризис начался раньше, а именно – в самом начале 60-х годов. Однако диспропорции благодаря плановой советской экономике компенсировались, так что кризис развивался медленно. К концу 70-х мы только вышли на нулевые темпы развития экономики. А вот в США все началось хотя и позже, но быстро и жестко. 1971 г. – дефолт, отказ от обмена долларов на золото, затем поражение в войне во Вьетнаме. 1973–1974 гг. – нефтяной кризис, резкий рост цен на нефть и, соответственно, издержек, затем – стагфляция (инфляция, сопровождаемая застоем или падением производства, высоким уровнем безработицы). Это был натуральный кризис падения эффективности капитала, реинкарнация кризиса конца XIX – начала XX в. Маркс мог бы улыбнуться: капитализму грозило поражение в полном соответствии с его теорией, но не потому, что социализм рос быстрее, а потому, что он падал медленнее.
Сознавали ли члены Политбюро ЦК КПСС после катастрофического «нефтяного» кризиса 1973 г., что Советский Союз выиграл «холодную войну» и что перед ними встал вопрос – нужно ли добивать противника и форсировать разрушение «западной» экономики и США? Я достаточно много сил потратил на то, чтобы разобраться, был ли этот вопрос сформулирован в явном виде и какой на него был дан ответ. Мое расследование (которое состояло в беседах с бывшими высокопоставленными функционерами ЦК КПСС и КГБ СССР) показало следующее.
Во-первых, вопрос был поставлен.
Во-вторых, ответ был сведен к двум значительно более простым, а главное, технологическим проблемам.
Одна из них касалась возможностей СССР контролировать территории, входившие на тот период в зону влияния США. После распада «суверена» там неминуемо должны были начаться неконтролируемые, во многом разрушительные и опасные для всего мира процессы. Вторая касалась готовности СССР оказаться один на один с Китаем, который к тому времени уже начал технологическую революцию.
Ответы на оба эти вопроса оказались отрицательными – руководители страны пришли к выводу, что СССР не имеет возможности контролировать почти половину мира, скатывающуюся к тоталитаризму, разгулу терроризма и анархии, и одновременно ограничивать растущие возможности Китая. СССР начал процесс, который позже получил название «разрядка».
По сути дела это была длинная цепь уступок противнику. Советский Союз вступил в переговоры с Соединенными Штатами по стратегическим вооружениям, которые понизили остроту бюджетных проблем Америки. Запад находился в остром нефтяном кризисе, а СССР начал поставлять туда нефть и газ. Идеологи капитализма не знали, как бороться с советским идеологическим и политическим давлением (достаточно почитать тексты, которые писали в то время Киссинджер и Бжезинский), а СССР пошел на переговоры по гуманитарным вопросам, которые завершились подписанием в 1975 г. знаменитого акта в Хельсинки, включившего в себя так называемую «гуманитарную корзину» – она и легла потом в основу тотальной критики СССР / России в части нарушений «прав человека». Иными словами, руководство СССР решило сохранить status quo – не расширяться за счет разрушения конкурента, а попытаться закрепиться в более или менее фиксированных границах проектных территорий. Это было принципиальнейшей ошибкой – как если бы ребенок не просто отказался расти, но и принял бы меры для реального осуществления этой идеи (например, вместо школы продолжал бы ходить много лет в детский сад).
Тем временем руководство США нашло выход из положения. Было необходимо запустить новую «технологическую волну», что невозможно сделать на спаде и без войны. А поскольку расширить рынки нельзя, необходимо это расширение имитировать. Денежные власти США начали стимулирование конечного спроса, что и составляло суть политики «рейганомики».
Цель была достигнута: новая «технологическая волна» запущена, СССР распался – и как технологическая зона, и как отдельная страна. Теоретически в этот момент следовало остановиться. Нужно было активами (в том числе рынками), полученными на распаде противника, «закрыть» долги, образовавшиеся за десятилетие «рейганомики». Однако к власти в то время уже пришла администрация Клинтона – ставленники Уолл-стрит, для которых эмиссия и создание новых долгов были главными источниками доходов. Вместо того чтобы «закрыть краник», они использовали полученные активы как залоги под новые долги. Как следствие, пришел «золотой век» Клинтона, который сменился перманентными кризисами 2000-х годов. И сегодня можно смело сказать, что современный кризис – это реинкарнация кризиса 70-х годов. Очередной кризис падения эффективности капитала. Только раньше падение происходило в рамках конкуренции нескольких технологических зон, а сегодня – в рамках одной. Сути дела это не меняет.
Есть и еще одна тонкость. Предыдущие два кризиса происходили в ситуации более или менее естественного накопления долгов. Исключением стало начало 30-х годов. Тогда ужас «Великой» депрессии был во многом вызван падением частного спроса после 20-х годов, когда он несколько стимулировался кредитным механизмом. Сейчас заканчивается период массового стимулирования спроса за счет механизма «рейганомики», поэтому всех ждет не медленное загнивание (как это было в 80-е годы в СССР), а предшествующее весьма и весьма глубокое падение.
Но это еще полбеды. Главное же – отказывает механизм научно-технического прогресса, который несколько веков определял развитие человечества. Он исчерпан. Целиком и полностью. У него нет больше ресурса. Поэтому Россию ждут серьезные проблемы, связанные со списанием неподъемных долгов и, соответственно, разрушением всей мировой финансовой системы. Это значит, что искать новую модель развития нам придется не в тиши кабинетов, имея впереди как минимум несколько десятилетий, а в крайне жестких социально-политических условиях. Можно сколько угодно объяснять, что проблемы Египта нам не грозят, но давайте рассуждать здраво: наше отличие только в одном: что большая часть населения Египта тратит на еду 80 % своих доходов, а мы – только 40. Но при том росте цен, который сегодня наблюдается, долго ли нам ждать?
Именно в тот период отказа от победы в «холодной войне» фактически начался отказ от базовых принципов «Красного» проекта. Несколько позже, уже во второй половине 1980-х годов, Горбачёв объявил, что СССР больше не будет нести миру свои ценности, поскольку переходит к ценностям «общечеловеческим». Отказавшись от советской системы глобализации, Горбачёв неминуемо ввел нас в систему глобализации «Западного» проекта, поскольку другой попросту не было.
О концепции глобальных проектов я уже рассказывал читателям «Дружбы народов» в 6-м номере журнала за 2009 г. Сейчас лишь напомню основные положения. Основой любого глобального проекта является надмирная идея, выходящая далеко за пределы видимого и ощущаемого пространства. Мало того, изначально подобная надмирная идея должна быть заявлена как Истина для всех, на все времена и без альтернатив. Однако одного этого недостаточно. Для того чтобы массы людей, вдохновившись идеей, занялись ее воплощением во всемирном масштабе, необходимо эту идею перевести в политическое измерение, в котором, собственно, и реализуются любые идеи. Для успешного развертывания глобальный проект должен утвердиться в опорной стране. Она должна быть крупной, мощной в экономическом и военном отношении. Только сильная страна, являясь признанным лидером проекта, может удержать прочие государства от беспрерывных конфликтов между собой и обеспечить присоединение к проекту все новых и новых участников. С этого момента глобальный проект становится иерархическим, управляемым из единого центра и откровенно экспансионистским. За историю человечества таких надмирных идей возникло не так уж много. В нашей стране более или менее известна история всего-навсего трех проектов: христианства (которое уже давно распалось на несколько проектов), ислама и коммунизма.
Остановимся более подробно на ситуации последних 500 лет в Европе. В XVI в., после катастрофического «золотого» кризиса, случившегося в результате резкого падения цены на золото, игравшего тогда (да и почти всю писаную историю) роль единой меры стоимости (ЕМС), и последующего разрушения системы натурального феодального хозяйства, в Европе начал развиваться новый, «капиталистический» проект. Его идейной базой стала Реформация. В доктринальном плане этот проект отошел от библейской системы ценностей и отказался от одного из догматов – запрета на ростовщичество, поскольку экономической базой капиталистического глобального проекта стал ссудный процент. Запрет, разумеется, не мог быть отменен в догматике. В тезисах Мартина Лютера, например, он присутствует в полном объеме, но был снят в мифе о так называемой «протестантской этике». В системе ценностей принципиально изменилась базовая цель. Если в «христианском» проекте, во всех его вариациях, основой является справедливость, то в капиталистическом – корысть, нажива.
Именно с капиталистическим проектом, с наличием ссудного процента, связан еще один феномен человечества – так называемое технологическое общество. Его не смогло создать ни одно государство или цивилизация, которое не одобряет ссудный процент. Единственное исключение – Советский Союз.
Капиталистического проекта «в явном виде» сегодня не существует. В XIX в. произошли серьезные изменения в его экономической основе, существенно преобразовавшие базовые ценности. Связано это с тем, что догматическая структура данного проекта была неустойчива и настоятельно требовала изменений. Либо дальнейшего отказа от библейских ценностей (новые капиталистические государства еще во многом были христианскими), либо же возврата к запрету на ростовщичество. Примечательно, что реализовались обе идеи.
Обе родились в конце XVIII в. Первой из них, положенной в основу «западного» проекта, стал обходной путь осуществления многовековой мечты алхимиков о синтезе золота в реторте. Понятно, почему стремились создать именно золото – на тот момент оно было для всего человечества единой мерой стоимости. Затем пришло простое решение: если невозможно синтезировать золото, то следует изменить меру стоимости – установить такую, которую можно создать в реторте. А потом контролировать этот сосуд, не допуская к нему никого постороннего. Именно из этой идеи (о второй я расскажу ниже) вырос механизм финансового капитализма, а затем и новый глобальный проект.
Не вдаваясь в детали, можно сказать, что сегодня единая мера стоимости – это американский доллар. А единственная «реторта», где он рождается, – Федеральная резервная система США, частная контора, владельцами которой являются крупнейшие инвестиционные банки Уолл-стрит. Вся мировая финансовая система с ее институтами, такими как МВФ, Мировой банк и многие другие, своей главной задачей видят именно сохранение монополии ФРС на денежную эмиссию. Разумеется, этот проект, который активно развивался в XIX–XX вв., процветал исключительно благодаря ссудному проценту. Основными его стадиями стали: создание первого частного госбанка (с монопольным правом денежной эмиссии) в Англии в середине XIX в.; создание ФРС США в начале XX в.; Бреттон-Вудские соглашения 1944 г.; отмена привязки доллара к золоту в 1973 г.; распад «красного» проекта в 1991 г. А изменение названия с «капиталистического» на «западный» связано с тем, что укоренившееся в наших СМИ выражение «Запад» обычно упоминается именно для описания проектных организаций «западного» глобального проекта – таких стран, как США или Великобритания, и некоторых чисто проектных образований, вроде МВФ, НАТО и т.д.
Базовая система ценностей в «западном» проекте по сравнению с «капиталистическим» изменилась довольно серьезно. Именно «западному» проекту мы обязаны созданием новой «Нагорной проповеди» – «Протестантской этики», которая de facto отменила оставшиеся библейские ценности. Да и в экономике произошли серьезные изменения, поскольку основные богатства стали создаваться не в материальной сфере, не в производстве или за счет природной ренты, а путем безудержной мультипликации чисто финансовых активов. Такая модель привела к тому, что доля финансовых ценностей, которые в XIX в. составляли менее половины всех активов человечества, на сегодня составляют более 99 %. Только объем финансовых фьючерсов, например на нефть, превышает объем физической нефти (в ценовом выражении) в сотни и тысячи раз.
Такой способ создания активов «на печатном станке» в условиях уже существующей технологической цивилизации вызвал к жизни феномен «сверхпотребления». Развитие системы потребительского кредита на базе эмиссии доллара позволило резко увеличить уровень жизни немалой части населения в границах «западного» проекта. Вместе с тем это одновременно уменьшило желание бороться за реализацию проектных ценностей, поскольку борьба неминуемо снижает жизненный уровень. До распада мировой системы социализма рядовых последователей «западного» проекта сплачивала внешняя угроза. После ее исчезновения они полностью расслабились. В результате одно из основных направлений межпроектной борьбы, демографическое, оказалось для «западного» проекта потерянным навсегда.
Кроме того, изменение основного способа производства не могло не только серьезно изменить психологию проектной элиты, но и резко сузило ее управленческую часть: на сегодня основные проектные решения в «западном» проекте принимает фактически узкая группа лиц, состоящая от силы из нескольких десятков человек.
А теперь вернемся к судьбе второй идеи – запрету на ростовщичество. В XVIII в., практически одновременно с появлением идеи финансового капитализма, в работах социалистов-утопистов появились идеи, которые стали основой для развития «красного» проекта. С точки зрения библейской догматики, он был попыткой вернуть запрет на ростовщичество (в форме обобществления средств производства). Однако его идеология имеет важную особенность – серьезный уклон в социальную сферу, мощное развитие социальных технологий. Слабое место «красного» проекта – полное отсутствие мистической составляющей, которое вначале было не слишком заметно из-за контраста с проектами капиталистическим и «западным». Однако когда противники начали перенимать у «красного» проекта социальные технологии, этот недостаток стал играть все большую роль. Не исключено, что именно стремлением восполнить пробел объясняются попытки Сталина «реанимировать» православие в 40-е годы, но его смерть остановила эти начинания.