Забытая клятва Гиппократа

Я молчала, находясь в прострации от услышанного.

– Эй, вы еще там, Агния? – поинтересовался патологоанатом.

– Д-да…

– Мне сообщить Андрею Эдуардовичу или вы сами?

– Спасибо, Леонид, я сама все сделаю.

Мне еще предстояло рассказать подруге о том, что в действительности произошло с ее маленькой дочкой.

* * *

– Ты собирался рассказать мне или думал, я сама догадаюсь? – сердито спросила я, столкнувшись с Олегом в коридоре.

– Ты о чем? – кисло отозвался он.

– Я о комиссии. Уж если кого и трясти, так это Извекова, а он в бегах… или где-то еще. А ты при чем?

Сегодня утром я неожиданно выяснила, что вмоей больнице работает Комиссия по этике – спасибо Лицкявичусу за предупреждающий звонок! Несмотря на заключение патологоанатома, они решили всерьез взяться за врачей, принимавших участие в операции, так как семейство Свиридина сдаваться не собиралось. С одной стороны, я их понимала, с другой – дело касалось моего собственного мужа. Конечно, любая смерть больного на операционном столе – не только стресс для врачей, но и повод для разбирательства.

– Им все равно ничего не удастся доказать, – оправдывался Шилов. – Успокойся, пожалуйста, и постарайся рассуждать здраво. Просто так неудачно сложились обстоятельства. Так как бояться нам нечего, этот процесс не затянется, поверь мне, Агния!

– Ты не понимаешь! – воскликнула я. – Комиссия здесь именно для того, чтобы васраскрутить! Им нужно найти виноватых и оправдать свое существование, они хотят провести парочку образцово-показательных процессов и привлечь к ответу недобросовестных медицинских работников. Если ты полагаешь, что комиссия, выяснив правду, уберется восвояси, то глубоко ошибаешься: они станут искать даже то, чего на самом деле нет!

– Поживем – увидим, – хмыкнул Олег, устав со мной пререкаться. Он вообще этого не любил и совершенно не умел: из любого нашего спора я выходила победительницей, чувствуя при этом, что безнадежно проиграла, так как Шилов просто переставал отвечать на мои обвинения и замолкал.

Оставалось лишь надеяться, что комиссия правильно подойдет к делу и не станет устраивать охоту на ведьм, как предвидел Лицкявичус. Хотя, насколько я успела подметить, глава ОМР ошибается крайне редко.

* * *

Раби встретил меня приветливо – впрочем, как и огромный дог Лицкявичуса. Судя по всему, у главы ОМР гости случаются редко, а потому, когда их уединение нарушалось, и домоправитель, и пес радовались любому изменению в обстановке.

– А-а, женщин, который любит сладкое! – весело воскликнул Раби, открывая ворота и впуская меня внутрь, пока дог вился возле моих ног. – Заходи-заходи, будем чай пить, да?

В мой первый приезд к Лицкявичусу Раби угощал меня восточными сладостями. Этот таджик средних лет ухаживал за домом главы ОМР и за самим хозяином, как заботливая мамаша, и только ему позволялось ругать «доктора», как Раби сам его величал, без риска навлечь на себя его гнев. Мне даже казалось иногда, что Лицкявичус побаивается своего домоправителя. Раби содержал дом в безукоризненном порядке: в саду работают поливалки, а на аккуратных, чисто выполотых грядках растет всевозможная зелень. Яблоневые стволы до половины выкрашены белой краской, а небольшие клумбы с какими-то цветами свидетельствуют в пользу того, что Раби отнюдь не чужд эстетики. Думаю, правда, что Лицкявичуса вряд ли интересовали цветочки: принимая во внимание его характер, он их вообще не замечал. Кроме того, Раби заботился и о здоровье хозяина, которое после ранения и контузии сильно пошатнулось. Совершенно случайно я узнала, что отец Олега, нейрохирург, вытаскивал из черепа Лицкявичуса осколок снаряда – вот так, оказывается, тесен мир. Если бы не этот факт, возможно, мы бы не встретились и нынешний глава ОМР, скорее всего, продолжал бы колесить по «горячим точкам».

Честно говоря, я сама напросилась на эту встречу, и глава ОМР, по-видимому, не слишком-то обрадовался моему визиту. Я знала, что он по натуре одиночка и не любит, когда вокруг крутятся другие люди, если дело, разумеется, не касается работы. В этот раз я собиралась поговорить с ним о личном, а потому не была уверена, захочет ли Лицкявичус мне помочь.

– Ну, и что у вас за пожар?

Именно этими словами встретил меня хозяин дома. Подобно тому, как у каждого человека имеются свои словечки для выражения всевозможных эмоций, эти слова являлись своеобразной визитной карточкой моего босса. Он стоял в полукруглом холле лицом к окну, за которым просматривалась часть сада и улица, и повернулся на мой голос.

– Я насчет Комиссии по этике…

– А-а, – вяло протянул Лицкявичус. – Понятно.

– Садись, пожалуйста, – предложил Раби, указывая на один из длинных кремовых диванов, расположенных вокруг журнального столика. Всего их насчитывалось три, и соседний тут же оккупировала собака, устроив свою огромную умную морду на подлокотнике. – Я принесу чай.

– Кофе принеси, – сказал Лицкявичус.

– Не-а, – затряс головой домоправитель. – Какая кофе, слушай? Тебе врач запретила…

– Я сам врач! – грозно зыркнул на Раби Лицкявичус.

– Какая ты врач, слушай? Дуешь кофе с утра до вечера, дымишь, как мангал, а потом Раби за таблетками бегай и лечи тебя, да? Чай принесу, да?

И, сердито качая головой, домоправитель удалился в сторону кухни.

– Да, Андрей Эдуардович, тяжелая у вас жизнь! – сочувственно проговорила я, опускаясь на мягкий диван.

– И не говорите, – буркнул он.

– Но ведь он прав, и вам действительно нельзя кофе, – возразила я.

– Еще одиндоктор на мою голову! Послушайте, Агния Кирилловна, Раби я прогнать не могу, потому что ему некуда больше идти, но у вас, насколько я понимаю, есть собственная квартира. Так что, если хотите и дальше пользоваться моим гостеприимством…

– Хорошо-хорошо, больше не буду – обещаю! – поспешно сказала я.

– Так что там насчет комиссии?

Я быстро объяснила, в чем дело. Когда закончила, он покачал головой:

– Дело дрянь. Комиссия сейчас поднимет всю его подноготную… Знаете, как уже прозвали эту организацию?

Я удрученно покачала головой.

– «Святая инквизиция» – по-моему, название говорит само за себя. Не сомневаюсь, что, как и у каждого из нас, в послужном списке Шилова можно найти, как бы это поточнее выразиться… прорехи, что ли? В общем, вы меня понимаете. Непременно всплывет и дело той девицы, которая выскочила из окна.

Я изумленно уставилась на главу ОМР. Откуда, черт подери, он мог об этом знать?! Когда Олег еще жил и работал в Москве – до нашего с ним знакомства, – он и в самом деле лечил одну неуравновешенную девушку по имени Инга Савостьянова. Как часто случается, пациентка влюбилась в своего врача, но он не отвечал ей взаимностью. Так вот, она и скакнула из окна больницы прямо во время совещания – на глазах, так сказать, у изумленной публики. Разбилась насмерть, разумеется. Это и стало одной из многочисленных причин, по которым Шилов переехал в Питер, бросив незаконченную докторскую диссертацию, друзей и вообще всю свою старую жизнь.

Раби вкатил сервировочный столик.

– Чай! – радостно возвестил он и бросил собаке кусок сахара, пойманный на лету. – Ужин через полчаса, – добавил домоправитель и чинно удалился.

– Олег не виноват в гибели той девочки! – сказала я.

– Это я тоже знаю, – кивнул Лицкявичус. – Надо выпить этот чай, Агния, иначе Раби придет и снова начнет бухтеть!

С этими словами он с явным отвращением схватил со столика чашку и в несколько глотков осушил ее содержимое. Я послушно взяла свою.

– Но комиссии все равно, – продолжал между тем глава ОМР. – Как в том анекдоте про украденные ложки, помните? «Ложки-то потом нашлись, но осадок остался…» Девушка умерла, и Шилов являлся ее лечащим врачом. Кстати, в его деле есть еще кое-что, к чему можно прицепиться.

– Что? – спросила я испуганно.

– Вам лучше самой спросить вашего мужа, – ответил Лицкявичус. – Я просто хочу сказать, что, хотя Шилов не совершил ничего такого, чего не делали бы мы с вами, да и любой другой медик, в данных обстоятельствах какой-нибудь мало-мальски нелицеприятный факт работает против него. Вы же понимаете, что раз уж комиссия начала разрабатывать вашего мужа, то ни с чем она не уйдет: даже если его вину в данном деле не докажут, то прицепятся к чему-то другому, свято следуя принципу, что дыма без огня не бывает!

Мне было неприятно это слышать, но признаюсь, Лицкявичус просто высказывал вслух то, о чем я думала.

– И что же нам теперь делать? – убитым голосом спросила я, впрочем, не ожидая ответа.

Глава ОМР прошелся по помещению, сложив руки за спиной. Он сейчас напоминал птицу-секретаря, которая вот так же выхаживает туда-сюда, слегка наклонившись вперед и чуть свесив голову набок.

– Я кое-кого знаю в этой комиссии…

Он произнес это тихо и, как мне показалось, очень неохотно.

– Правда? – приободрилась я.

– Но не думаю, – продолжал Лицкявичус, – что это поможет.

– Почему нет?

– Да потому, Агния Кирилловна, что меня прочили на его место, и он об этом знает!

Я снова упала духом. Если тот человек попал в состав комиссии только потому, что отказался Лицкявичус, то он и в самом деле вряд ли станет прислушиваться к его мнению!

– Кто это? – тем не менее спросила я. – Как его фамилия?

– Толмачев. Денис Васильевич Толмачев. Зачем вам?

– Что он за человек, этот Толмачев?

– Ничего утешительного сказать вам не могу. Что касается принципиальности, то руководство, пожалуй, сделало неплохой выбор, но, с другой стороны…

– Что – с другой стороны? – насторожилась я.

– Толмачев – он как танк: едет вперед, перемалывая гусеницами все, что попадается на пути. Он и Шилова перемелет, если решит всерьез за него взяться.

– А вы не могли бы… – начала я и осеклась, не решаясь просить.

– Не мог бы я – что? Поговорить с ним о Шилове? Боюсь, эта беседа может не помочь, а лишь навредить вашему мужу.

– У вас не самые лучшие отношения с этим Толмачевым, да?

– И не только потому, что он заменил меня на этом посту. Честно скажу, мы никогда не сходились по определенным вопросам…

– Видите ли, Андрей Эдуардович, Олег чувствует свою ответственность за Свиридина. Он являлся не просто хирургом, а был лечащим врачом Свиридина на протяжении нескольких лет. Он хорошо знаком с родственниками покойного… Думаю, для него это дело – личное, понимаете?

– Лучше, чем вы думаете, – пробормотал Лицкявичус.

Несмотря на то, что меня сейчас больше всего занимало незавидное положение Олега, я не могла не уловить странных ноток, неожиданно прозвучавших в голосе главы ОМР в ответ на мой почти риторический вопрос.

– Что-то случилось, Андрей Эдуардович? Вы простите, что я вот так ворвалась, прошу помощи…

– Ерунда!

– Нет, не ерунда! У вас что-то случилось?

– Вам, Агния Кирилловна, сейчас и своих забот хватает, – устало сказал он. – В любом случае вы тут ничем не поможете.

– В чем я не помогу? Вы же меня знаете, теперь я не успокоюсь, пока не расскажете!

– Да уж, я вас знаю… Ладно. Помните дело Екатерины Гордеевой?

– Гордеевой? Погодите-ка… Это та, которая самоубийцу залечила, да?

Около года назад в ОМР поступила жалоба от матери некой Дианы Пулевич. Двадцатилетняя девушка поступила в приемный покой больницы с диагнозом отравление таблетками димедрола, алкогольное опьянение. Как выяснилось позднее, Диана пыталась покончить с собой, запивая снотворное коньяком. Дежурная врач-терапевт Гордеева составила лист врачебных назначений, не получив результатов анализов и не имея объективной картины состояния здоровья пациентки. Она назначила Пулевич для внутривенно-капельного введения хлорид калия в норме, превышающей максимально допустимую суточную дозу (при допустимой дозе в восемьдесят миллилитров раствора больная получила все четыреста!). При этом не было выполнено промывание желудка и не назначено введение сорбентов. Сначала у Пулевич развилась острая гиперкалиемия (высокая концентрация калия в крови), а позже – полиорганная недостаточность вследствие необратимых изменений почек и головного мозга. Все это и привело к скоропостижной смерти пациентки. Я хорошо помнила это дело, хотя оно оказалось не таким уж и сложным. Самым парадоксальным являлось то, что девчонка ведь к этому и стремилась! Возможно, именно поэтому коллеги Гордеевой пытались до последнего ее прикрывать, но Леонид положил конец любым попыткам это сделать, так как его выводы были однозначны: в смерти Пулевич виновата врач-терапевт. То, что девушка пыталась покончить с собой, не являлось причиной для халатного отношения к своим обязанностям, и Гордеева предстала перед судом. Не скрою, мы жалели женщину. Вины с нее, конечно же, никто не снимал, но сама ситуация с юной самоубийцей выглядела уж слишком нелепой.

– Ее ведь посадили, да?

– На шесть месяцев, – кивнул Лицкявичус. – За причинение смерти по неосторожности. Она уже вышла.

– И что?

– Сегодня я получил от Карпухина еще одно дело об убитом враче.

Он указал на журнальный столик, на котором навалом лежали какие-то бумаги и папки:

– Та, что сверху.

Взяв ее в руки, я раскрыла и на первой же странице увидела на фотографии знакомое лицо – лицо Екатерины Гордеевой! Я хорошо ее помнила и сейчас легко узнала, несмотря на то что женщина в момент фотосъемки была уже явно мертва.

– Ее убили! – пробормотала я. – Когда?

– Судя по отчету патологоанатома, больше месяца назад.

– Причина смерти?

– Та же, что и у других – смертельная инъекция.

– Боже мой… Как же так? Она ведь отсидела свое, правда, не лишилась права заниматься медицинской деятельностью, если не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь, – резко подтвердил Лицкявичус. – И теперь она мертва.

– Что же это делается? – пробормотала я растерянно. – Неужели и в самом деле в городе орудует маньяк? Что это может быть за человек?

– Судя по тому, что говорит Павел Кобзев, одно из трех – либо это просто псих, который зациклен на медицине без всякой на то причины, либо он сам имеет к ней отношение, либо он не просто так выбирает своих жертв.

– Вы полагаете, каждый из этих людей мог каким-то образом соприкоснуться с убийцей?

– Исключено! Они не просто работали в разных клиниках, но и являлись специалистами в разных областях медицины.

– Значит, все-таки маньяк…

Я решила рассказать Лицкявичусу о том, что успела узнать о Юлии Устименко. Он выслушал меня молча, не перебивая.

– Знаете, Агния, я тут подумал… – начал он, как только я замолкла.

– Да, Андрей Эдуардович?

– Не стоит вам этим заниматься. Я позвоню Артему Ивановичу…

– Погодите, почему это – не стоит? – возмутилась я. – Ну, предположим, с первого раза у меня ничего путного выяснить не получилось, но это не значит, что я не сумею докопаться до сути – дайте мне время!

– Агния, дело не в вас, – покачал головой Лицкявичус. – Дело в том, что это становится слишком опасным. Мы не знаем, по какому принципу этот… маньяк выбирает своих жертв, вы же, занимаясь расспросами, рискуете вызвать его интерес!

Я, признаюсь, оторопела. Значит, глава ОМРбеспокоится о моем благополучии? Это не его обычные шовинистские штучки, не сомнения в моей компетентности или способностях – просто Лицкявичус боится, что я сама могу привлечь внимание серийного убийцы. И я не знала, радоваться мне такому отношению или огорчаться.

* * *

Несмотря на то что босс совершенно ясно дал понять о нежелательности моего дальнейшего участия в деле, я все же решила попросить Карпухина добиться для меня разрешения на свидание с мужем Юлии Устименко, не ставя в известность главу ОМР. Мне хотелось самой взглянуть на этого человека и понять, что он собой представляет. Если Анатолий Устименко просто стал жертвой недобросовестности следователя, который вел его дело, то я считала несправедливым тот факт, что он сидит в тюрьме, а кто-то другой, находясь на воле, по-прежнему вершит свои черные дела.

– Только будьте осторожны, Агния, – предупредил меня майор. – Постарайтесь не давать Устименко слишком больших надежд на освобождение: в конце концов, мы не уверены в его невиновности. Именно поэтому я не стал с ним встречаться – пока, но, если уж вы так уверены, что разговор с ним может помочь… В общем, дерзайте, но я вас предупредил!

К счастью, мне никогда раньше не приходилось бывать в колонии. В КПЗ – да, самой довелось посидеть почти десять часов[2], но в колонии я оказалась впервые. Скажу откровенно, это место произвело на меня гнетущее впечатление. Исправительная колония номер шесть, находящаяся в Грузовом проезде, как раз то самое учреждение, оказаться в котором вряд ли захочется кому-то в здравом уме. Я вообще считаю, что такие места нужно показывать детям в школе, чтобы они заранее знали, куда их может привести кривая дорожка: уверена, это могло бы наставить на путь истинный большое количество молодежи! Несмотря на то что персонал, включая охранников, вел себя вполне цивилизованно, я двигалась по стеночке, боясь привлечь к себе лишнее внимание. Меня привели в большую комнату, где находилось несколько столов с длинными скамейками. Некоторые из них занимали мужчины в униформе – заключенные, в компании своих посетителей – жен, родителей или приятелей. Сказать, что в подобном окружении я сразу же почувствовала себя неуютно, значило бы не сказать ничего!

Анатолий Устименко оказался именно таким, каким описала его Эльмира Докуева. Небольшого роста, чисто выбритый, с затравленным взглядом голубых глаз, он никак не походил на человека, способного на убийство. С другой стороны, как любит говорить Карпухин, «если бы физиогномика являлась бесспорной наукой, то отпала бы необходимость в любых следственных действиях». Это значит, что никогда нельзя доверять внешности, хотя мое глубокое убеждение состоит в том, что внутренний мир человека и его окружение неизменно накладывают соответствующий отпечаток на его лицо.

Выяснив, кто я такая, Анатолий очень удивился.

– Знаете, – сказал он приятным, хорошо поставленным голосом, который никак не вязался с общим жалким видом заключенного, – меня тут никто не навещает. Мать умерла, а я даже на похоронах не был. Спасибо соседям – вроде бы все сделали как положено… Значит, есть еще и ОМР какой-то? Впервые слышу, честно говоря! Милиции и прокуратуры, выходит, недостаточно?

Он горько усмехнулся.

– Так зачем вы хотели со мной встретиться? Все написано в моем деле.

– Мне, видите ли, хотелось бы получить побольше личной информации, а вот ее-то как раз в деле и нет. Я до сих пор не могу понять, почему именно вы стали единственным подозреваемым в деле об убийстве Юлии, а другие версии вообще не рассматривались?

– Да так ведь легче, верно? – вздохнул Анатолий. – Честно слово, иногда мне кажется, что я ее и убил!

– Кажется? Почему вы так говорите?

– Потому что яхотел это сделать, видит бог!

– Это из-за того, что ваша жена связалась с мужем своей пациентки, да? – уточнила я.

Он кивнул.

– Я ведь, дурак, думал, что все у нас хорошо. Ну, детей нет, так что ж теперь, вешаться? Юля детей не хотела. Насмотрелась на работе на всех этих женщин с патологиями и решила, что рожать сама не станет. Теперь вот думаю, что надо было сразу этот вопрос решать, а так… Остался я и без жены, и без ребенка!

– Какие ваши годы? Вот выйдете, женитесь…

– Женюсь?

На лице Анатолия промелькнуло выражение, истолкованное мной как ужас перед таким невероятным предположением.

– Нет уж, увольте! – воскликнул он. – Да и выйду я отсюда, судя по всему, не скоро.

Карпухин дал мне на этот счет четкие указания, а потому я не стала обнадеживать Устименко, хоть мне этого очень хотелось, так как муж Юлии мне нравился. Может, я и ошибаюсь, но Анатолий, похоже, неплохой человек и попал под жернова правосудия по нелепой случайности, от которой никто не застрахован: недаром же говорится, от тюрьмы да от сумы…

– Значит, – вернулась я к отправной точке, – вы считали ваш брак хорошим?

– Точно. А все остальные вообще думали, что мы с Юлей – идеальная пара, представляете? Но потом появился этот…

– Кстати, – заметила я как бы невзначай, – в деле нет даже упоминания о сожителе вашей покойной супруги. Не знаете почему?

– Понятия не имею. Хотя, с другой стороны, ему-то зачем ее убивать?

– Из-за квартиры, например. Как его звали, кстати?

– Егор, Егор Лычко. Не мог он из-за квартиры Юлю… Конечно, Егор оставил жене и детям свою и переехал туда, где жили мы, а мне пришлось вернуться к матери.

– А почему вы это сделали, Анатолий? – поинтересовалась я. – Ведь насколько я понимаю, квартира принадлежала вам?

– Неправильно понимаете, Агния! – покачал головой заключенный. – Эту жилплощадь оставила мне тетка по материнской линии. Она умерла, и двухкомнатная квартира в кооперативном доме стала моей. Сначала я жил там один, съехав от матери, потом женился на Юле. Когда объявили приватизацию, встал вопрос о том, как ее осуществлять. Юля настаивала на том, чтобы приватизировать жилье на нас двоих, но мама встала стеной. Выходит, права была! В общем, мы приватизировали квартиру в трех равных долях, а не в двух, да и то мама согласилась лишь потому, что надеялась на рождение детей в будущем. Юле это не понравилось, но она, сами понимаете, сделать ничего не могла. Когда Юля закрутила с Егором, она просто поставила меня перед фактом. Она ведь из Казахстана, идти ей больше некуда, а в квартире одна доля все же принадлежала ей. Вот мне и пришлось переехать к матери опять. А с ней случился инсульт – из-за того, что произошло, и она больше месяца в больнице пролежала. Из-за этого меня так легко и повязали, между прочим!

– Как это? – не поняла я.

– Да алиби у меня на время убийства Юли не оказалось, понимаете ли! – развел руками Анатолий. – На работе выходной случился, мать в больнице, и я, естественно, оставался дома один. Вот никто и не смог подтвердить, что я весь день дома просидел – только к матери сходил на пару часов, а потом вернулся и не выходил до утра.

Да уж, отсутствие алиби является серьезным основанием для того, чтобы счесть человека подозреваемым номер один! Однако, насколько мне известно, только по этому основанию осудить его невозможно.

– У вас не нашли ничего, что свидетельствовало бы о вашей причастности к убийству жены, верно? – спросила я.

– Так-то оно так – не нашли, – закивал Анатолий. – Зато обнаружили лекарства, ампулы разные, шприцы и решили, что я и есть самый виноватый! Как я ни объяснял, что моя профессия обязывает держать подобные вещи дома, это, кажется, мало кого интересовало.

Понимаю. Когда-то сама побывала в похожем положении – просто счастье, что нашлись люди, помогли в трудной ситуации! А вот Анатолию Устименко не повезло… Хоть Карпухин и предупреждал меня не болтать лишнего, но я все же решила кое-что рассказать.

– Послушайте, Анатолий, – осторожно начала я, – лично я вам верю. Дело в том, что у нас имеются кое-какие основания считать вас жертвой следственной и судебной ошибки. Возможно, вашу жену убил другой человек.

Устименко поднял на меня широко раскрытые глаза, в которых застыло недоверие, смешанное с робкой надеждой.

– Правда, что ли? – внезапно осипшим голосом пробормотал он.

– Я пока не могу вам сказать ничего определенного, но мне очень нужно узнать, не было ли в окружении Юлии подозрительных личностей.

– Вы имеете в виду кроме Егора?

– Да, каких-нибудь еще… Например, коллега имел на нее зуб или, скажем, пациентка разозлилась за что-то?

– Нет, – покачал головой Анатолий после недолгого раздумья. – В нашей больнице у Юли проблем не возникало. А вот в прошлой было дело.

– А где она работала раньше?

– В «тройке». Десять лет почти там отгорбатилась, а потом ее попросили – по собственному желанию. Правда, я считаю, Юле услугу оказали, а она злилась!

– Так что там случилось-то?

– Юля едва под статью о причинении смерти по неосторожности не загремела, вот что! У нее умерла женщина на тридцать восьмой неделе беременности. Согласно заключению комиссионного судебно-медицинского исследования основной причиной смерти явилось то, что у пациентки оказался грипп. Над Юлей повисло обвинение в том, что она своевременно не произвела кесарево сечение. При наличии показаний к оперативному родоразрешению она якобы выжидала, вместо того чтобы оказать своевременную помощь роженице, что привело к гипоксии плода, гипоксии беременной, развитию осложнений и, наконец, смерти больной.

– Значит, комиссию назначали? И Юле позволили уволиться по собственному желанию?

– Она была на хорошем счету, а заведующая отделением – ее близкая подруга, – пояснил Анатолий. – Кроме того, больница тоже ведь скандал не приветствовала, поэтому тут же нашлись объяснения тому, почему Юля эту пациентку не прокесарила, и дело зашло в тупик. Она тихонько перешла работать к нам, но отец женщины успокаиваться не желал. Он ходил по инстанциям, требовал открытия уголовного дела. Ему везде отказали, и тогда он стал слать ей письма…