Полная версия
Каменный Пояс. Книга 3. Хозяин каменных гор. Том 1
Несколько раз поднимался молот и ударял по чугуну. Но вот, наконец, Уралко стащил отработанное железо и отбросил в сторону. А на смену старику уже бежал другой работный.
– Видал, сокол? – спросил Николеньку старик, утирая пот. – Вот так и бегай и торопись, как челнок в пряже. Одним словом, горячая работенка!
Молодой Демидов все еще с опаской озирался вокруг. В полутьме по-прежнему скользили черные тени, зловещим сиянием озарялись печи, и на фоне этого золотого сияния четко вырисовывались силуэты людей со щипцами, с полосами железа или непонятными крючьями в руках.
Работа кипела. Со стороны Николеньке казалось, что люди, стремительно снующие от печи к молоту, руки их, несущие раскаленный металл, не знают напряжения, – так легки и плавны были их движения.
Однако один из перемазанных сажей работных вдруг пошатнулся и чуть толкнул Демидова.
– Поберегись, парень! – прохрипел он.
– Ты пьян! – рассердился Николенька. – Смотри, батюшке скажу!
– Не греши! Не видишь, от работы очумел человек: еле держится на ногах, воздух ртом хватает. Закружился, стало быть, невмоготу стало! – сурово сказал Уралко и нахмурился.
– Верно, измаялся! – глухо отозвался работный. – С утра от печи не отходил, а во рту маковой росинки не было. Задыхаюсь! Ох, тошно мне!..
– Выйди на ветерок, подыши! Не ровен час, от натуги сердце лопнет! – сказал Уралко, и работный с тяжело опущенными руками пошел во двор. – Пойдем, передохнешь и ты! – предложил он мальчугану и вместе с ним вышел к пруду.
В лицо пахнуло свежестью. Николенька глубоко вздохнул:
– Славно здесь!
Он огляделся. За прудом весело шумящий лес. Пики елей синели на светлом фоне неба, по которому плыли седые клочковатые облака. На листьях склоненной над прудом березки дрожали капельки росы. Окружающий мир показался Николеньке прекрасным, и ни за что не хотелось возвращаться в молотовые, где грохотал и вспыхивал изнуряющим жаром кромешный ад. Молодой Демидов полагал, что Уралко сейчас же начнет ругать свою долю и работу. Но старик присел на камень на самом бережку пруда и, щурясь на солнце, с душевной теплотой вымолвил:
– Хорошо и на солнышке! Хорошо и на работе! Работа да руки, сынок, надежные в людях поруки. Мастерство наше, милок, старинное, умное.
Уралко испытующе посмотрел на мальчугана и продолжал:
– Стары люди говорят: красна птица пером, а человек – умением. И наши деды, и отцы, и мы – работнички, привычные к железу. Железо-металл стоящему человеку дороге всего! Железо – первый металл!
Демидов улыбнулся и сказал старику:
– Неверно! Самый первый и дорогой металл – золото!
Мой батюшка железо добывает, а сбывает его за золото!
Уралко укоряюще покачал головой.
– Эх, сынок, не то надумал ты. Послушай-ка, скажу тебе такое, о чем стары люди сказывали в давние годочки. В былое времечко наши горы – Камень – впусте лежали: жило тут племя незнаемое – чудь белоглазая[2] да бродячие людишки. Охотой все больше промышляли. И пришли сюда издалека, из новгородской земли, пращуры наши. Крепкий народ! Добрались они на ладьях к подножию гор и закричали властелину Камня:
«Э-ге-ге-гей, горный царь, пришли мы к тебе издалека счастья искать!»
«А чего вы хотите для счастья? – спросил их властелин гор. – Золота на сотню лет или железа навсегда?»
В ответ пращуры наши подняли мечи и закричали владыке горных дебрей:
«Железа нам! Железа навсегда!»
И тогда, сынок, из гор прогремело громом.
«Добрый твой выбор, могучий народ! Будь счастлив отныне и до века, железный род!»
– Вишь ты, как вышло! – С умной улыбкой Уралко посмотрел на Демидова и предложил: – Хватит балясы точить. Надо и честь знать! Айда, сынок, за работу!
Мастерко снова увел Николеньку к пылающим жаром печам.
Проворный и сильный Николенька оказался медлителен и ленив в работе. Старик то и дело покрикивал:
– Живей, живей, малый!
Мальчугану казалось, что он попал в преисподнюю.
Что за люди окружали его? Сумрачные, молчаливые и злые в труде. Лица их обожжены на вечном огне подле раскаленного железа, потные лбы, медные от жара, кожа покраснела. Рваные рубахи взмокли от пота. Дед Уралко поминутно утирал рукавами морщинистое лицо, по которому стекали грязные струйки.
– Пот у нас соленый, сынок! До измору работаем! Рубахи от труда дубяные! – пожаловался старик; из его натруженной груди дыхание вырывалось с громким свистом. – Эх, дырявые мехи у меня стали. С продухом! – И горько улыбнулся он.
Кругом мастерка бегали подручные, перекликаясь хриплыми голосами. А Уралко все подбадривал:
– Проворней, проворней, сынки!
Работали все до изнурения. Николенька неприязненно поглядывал на старика:
– Скоро ли пошабашим? Надоело, дед. И к чему эта мука?
– К науке! – отозвался Уралко. – Ты, милый, работой не гнушайся! На работе да трудах наших Русь держится. Сам царь Петра Ляксеич хорошее дело любил. Кто-кто, а он уж знал толк в мастерстве. Слушай-ка…
Он поманил Николеньку во двор и там, шумно дыша, уселся на камень.
– Маленький роздых костям старым! – устало сказал он. – Слышь-ко, ты не думай, я ведь знавал самого государя. Годов полсотню тому меня в Воронеж гоняли на верфи. Батя мой плотничал, а я якоря пристраивал… Батя отменный корабельный плотник был, царство ему небесное! Ух, топором рубил, как песню пел…
Один разок и похвались мой батя:
«Все Петр Ляксеич да Петр Ляксеич! Да я не хуже царя плотник! Да я…»
«Стой, не хвались!» – крикнул тут бате высоченный мастер. Отец оглянулся и обмер: перед ним стоял царь. Он-то все слышал, а батя его и не заметил.
Петр Ляксеич подошел к плотнику и сказывает:
«Хвасти у тебя много, а поглядим, как ты на деле себя окажешь!»
«Виноват, Ваше Царское Величество!» – повинился батя. Царь говорит ему:
«Ну-ка, покажи свое мастерство! – И кладет свою руку на стол. – Давай выруби топором между этими перстами, да не задень ни единого, тогда ты не уступишь царю Петру – хороший, значит, плотник будешь!»
Ну что тут делать? Хочешь не хочешь, а пришлось мастеру рубить. Да так рубил он: не задел ни единого перста. Тогда царь и сам похвалил его:
«Молодец! По-честному хвалился умением: добрый ты мастер!.. Видишь ты как!..»
Николенька посмотрел на свои грязные руки, вздохнул тяжко.
– Дедушка, а скоро ли домой?
– Погоди, сынок, не весь урок сробили. Великий урок твой батюшка задал: от темна до темна стараешься, а всего не переделаешь!
– Я уйду! – рассердился Николенька.
– А попробуй, бит будешь! – пригрозил Уралко и с презрением посмотрел на Демидова. – Погляжу на тебя: на баловство ты мастак, а в работе ни так ни этак! – Старик укоризненно покачал головой и добавил: – Ты только краем хватил нашей корявой доли, а мы весь век свой надрываемся. А что, сынок, не сладко работному?
Демидов угрюмо молчал.
«Ничего себе растет звереныш! – подумал мастерко. – Деды и отцы Демидова терзали нас, и этот крепнет на злосчастье наше».
Уралко прищурился на солнышко.
– Высоко еще, пора идти работать! – И опять повел Николеньку к молотам.
3Из Санкт-Петербурга внезапно прибыл фельдъегерь с письмом от военного министра, а в нем сообщалось, что государыня, милостиво вспомнив о Демидове, определила судьбу его сына Николеньки.
«Не приличествует сыну столь славного дворянина пребывать в забвении, – высказала свое мнение Екатерина Алексеевна, – потомку знатных родителей надлежит служить в гвардии, у трона своей государыни!»
Это весьма польстило Никите Акинфиевичу и взволновало его. С малолетства любивший именитую знать, он мечтал о блистательной карьере для своего наследника. Об этом в свое время мечтала и покойная жена Александра Евтихиевна. Когда они возвращались из чужих краев и в метельную ноябрьскую ночь в селе Чирковицах, в восьмидесяти верстах от Санкт-Петербурга, родился столь долгожданный сын, решено было, по примеру столбового дворянства, немедленно записать его в гвардию.
По приезде в столицу младенца тотчас же зачислили на службу в лейб-гвардии Преображенский полк капралом. В 1775 году двухлетнее дитя произвели в подпрапорщики, а когда Николеньке исполнилось девять лет, последовало повышение в сержанты; ныне пятнадцатилетний юнец был переведен с тем же чином в лейб-гвардии Семеновский полк. Так, находясь в отчем доме на попечении мисс Джесси и других наставников, Николенька, по примеру всех дворянских недорослей, успешно проходил военную службу в гвардии. И сейчас повеление государыни призывало его в свой полк, который он отродясь не видел, но числился в нем офицером.
Никита Акинфиевич затосковал перед разлукой с наследником. Все дни слуги хлопотливо готовили молодого Демидова в дальнюю дорогу, укладывая в сундуки белье и одежду. Мисс Джесси закрылась в светелке и все ждала – вот-вот появится Николенька: она расскажет ему о своей неудавшейся жизни, и, кто знает, может быть, он пожалеет ее и скажет ласковое слово? А питомец мисс в эти минуты сидел в отцовском кабинете и выслушивал поучения старика. Ссутулившийся, поседевший Никита Акинфиевич тяжелыми шагами ходил по кабинету и строго внушал сыну:
– Может, это последнее расставание с тобой, Николай. Неладное чует сердце! Стар стал. Помни, на тебя ноне вся надежда. Род наш стал велик и прославился, но ты главный демидовский корень, не забывай об этом! Деды наши и отцы были сильны хваткой, величием духа, своего достигали упорством. Добрый корень, сын мой, скалу дробит, так и демидовская сила преодолевала все!
Старый Демидов размеренно ходил по комнате, и слова его глухо отдавались под сводами. Покорно опустив голову, Николенька притворно вздыхал и соглашался во всем:
– Будет по-твоему, батюшка!
А внутри него каждая жилочка трепетала от радости. Ему хотелось вскочить и пуститься в пляс, но юнец сдержал себя. Он уже мечтал о предстоящем путешествии и мыслями был в Санкт-Петербурге, но покорно слушал старика, который внушал:
– Кланяйся матушке государыне да поблагодари за всех Демидовых!
– Поблагодарю и поклонюсь! – охотно кивнул головой Николенька.
– Слушайся управляющего нашей санкт-петербургской конторой Павла Даниловича Данилова. Он есть главный опекатель добра нашего! Поберегись, сын мой, мотовства! Сие приводит к разорению и бедности! – продолжал внушать Демидов.
– Буду слушаться, батюшка, господина Данилова и поберегусь.
– Данилов не господин, а холоп наш! – сердито перебил Никита Акинфиевич. – А с холопами надо себя держать высоко и вызывать к себе почтение, господин гвардии сержант! – Он поднял перст и, довольный, рассмеялся.
Николенька покраснел от удовольствия, что батюшка впервые назвал его по чину. Был весьма счастлив и Никита Акинфиевич: сбылось то, о чем он сам мечтал в младости – сын его, наравне со знатными отпрысками империи, состоит в гвардии. Это сильно льстило старику. Он обмяк, прищурил лукавые глаза на сына.
– Небось побегать хочешь в последнее по заводу?
– Хочу, – чистосердечно признался Николенька.
– Иди, – отпустил его отец.
Угловатый, загорелый Николенька проворно вскочил и устремился из горницы. Выйдя из отцовского кабинета, он сразу повеселел и запрыгал по обширным паркетам. Из светелки на шум спустилась мисс Джесси. Она укоризненно взглянула на питомца, но тот вдруг вытянулся по-строевому, стал грозен и прокричал на весь зал:
– Смирно! Руки по швам! Глаза на-ле-во! Сержант лейб-гвардии Семеновского полка шествует.
У мисс испуганно округлились глаза, и на них навернулись слезы.
– Вы варвар! – укоризненно пожаловалась она. – Мы скоро расстаемся, а вы…
Она не договорила и приложила к мокрым ресницам платок. Костлявая англичанка выглядела жалко, но у здорового Николеньки не было жалости. Он небрежно махнул рукой и на ходу бросил ей:
– Как всегда, вы очень сентиментальны, мисс…
Ему хотелось скорей вырваться из этих опостылевших стен, где за каждым его шагом следили, делали бесконечные замечания, где только и разговоров что о рудах да о железе!
«Я есть главный демидовский корень! Погодите, я покажу вам, как надо жить!» – с гордостью подумал про себя Николенька.
Между тем Никита Акинфиевич после глубоких раздумий избрал среди дворовой челяди дядьку для отбывающего в столицу сынка. Несколько лет Николеньку обучал русской словесности дьячок домовой церкви – крепкий жилистый Филатка. Церковный служака вел себя хитро, замкнуто и отличался страшной скупостью. Про него сказывали, что он носил червонцы, зашитые в шейный платок. От хмельного дьячок упорно уклонялся, держался всегда трезво и рассудительно. Это и понравилось Демидову.
«Такой скареда не подведет, юнца обережет от соблазнов. Скупость – достоинство человека. Копейка за копейкой бежит, глядишь – и рубль в кармане! Пусть Николай перенимает, как надо беречь добро!» – решил Никита Акинфиевич.
Хозяин вызвал дьячка к себе в кабинет. Тот робко переступил порог, опасливо огляделся. Демидов зорко осмотрел приглашенного.
– Чирьями не болеешь? Тайную хворость какую-либо не скрываешь? – вдруг пытливо спросил он дьячка.
– Что вы, Никита Акинфиевич! Помилуй бог! – взволновался церковный служитель. В уме у него мелькнула догадка о доносе. «Кто же чернить задумал меня перед хозяином?» – в тревоге подумал дьячок.
Демидов взял его за руку и подвел к окну.
– Ну, милок, раздевайся!
Филатка испуганно покосился на хозяина, взглянул на окно.
«Помилуй бог, не худое ли задумал старый пес? Демидовы – они, брат, такие!» – со страхом подумал он, но покорился и, поеживаясь от неловкости, разоблачился.
Дьячок был статен, сухопар, телом чист и бел.
– Гож! – облегченно вздохнул Никита Акинфиевич.
– Батюшка! – вдруг спохватился и бросился голым в ноги хозяину дьячок. – Неужто под красную шапку надумали сдать? А известно вам, сударь, что духовные лица законом ограждены от солдатчины?
– Молчи! – прервал его сердито Демидов. – Не о том идет речь! Одевайся!
Филатка облачился и все еще стоял посреди комнаты в недоумении.
Никита Акинфиевич опустился в кресло и, положив на стол большие руки, вразумительно сказал:
– Надумал я дядькой тебя к наследнику приставить. Поедешь ты с ним в Санкт-Петербург. Угодно ли тебе служить моему единственному дитяти?
– А мне, сударь, все едино, что Богу служить, что господину, лишь бы в убытке не был! – просто ответил дьячок.
– В убытке не будешь! – подтвердил Демидов. – Гляди, самое дорогое вручаю на попечение тебе!
– Много довольны будете, сударь! От мирских соблазнов ваше чадо, ей-ей, сохраню, Никита Акинфиевич!
Однако хозяин не довольствовался одними пустыми обещаниями: он подвел Филатку к образу и поставил его на колени.
– Клянись! – строго предложил дьячку Демидов. – Клянись беречь моего сына как зеницу ока и наставлять его на трудном житейском пути!
– Клянусь! – торжественно сказал дьячок и, положив крестное знамение, пообещал: – Крепче жизни буду охранять отрока Николая и на путь истины бескорыстно и благолепно наставлять!
После этого Демидов успокоился и отпустил дядьку:
– Ну, иди и готовься в дорогу!..
Наконец настал день отъезда. К этой поре подоспели крепкие заморозки, горные леса сбросили последний багряный лист, а дороги установились твердые и надежные. Путешествие предстояло совершить «на долгих». Собирая коней в путь, их загодя откормили, объездили. На день вперед отправили обоз со съестным и поваром, чтобы приготовлять на привалах и ночлегах обеды и ужины для молодого заводчика. Дьячок Филатка составил опись всего имущества Николая Никитича и упрятал ее в ладанку. Такая заботливость понравилась Демидову.
Призвали священника, и он вместе с дьячком торжественно отслужил напутственный молебен. Демидов стоял рядом с сыном, одетый в мундир, при всех орденах и регалиях, пожалованных государыней. Поодаль от него стояла дворовая челядь, учителя, мисс Джесси и приказчик Селезень. Долго и торжественно молились, а после молебна демидовская стряпуха поднесла всем по чарке.
– Чтобы дорожку сгладить, чтобы добром поминали молодого хозяина! – объявил Селезень.
После полудня Николай Никитич отбыл из отцовской вотчины…
4В экипаже, обитом мехом, было уютно, и, как ни буянил на дороге ветер, Демидову было тепло. Уральские горы постепенно уходили назад, заволакиваясь синью. Окрест лежали серые унылые деревушки. К вечеру навстречу показался бесконечный обоз. Головной воз поднимался на соседний холм, а последние подводы терялись в дальнем перелеске. Молодой Демидов загляделся на проезжающих.
«Что за люди? Куда едут в такую глухую пору?» – подумал он.
Впереди обоза трусил на сивой кобыле старик капрал в ветхом выцветшем мундире, а между телег на холодном осеннем солнце скупо сверкали штыки. На подводах сидели мужики в рваных сермягах, в истоптанных лаптях. У многих за поясом торчали топоры, у некоторых в руках были пилы, завернутые в грязные тряпицы.
– Кто это? – спросил Николенька и, не дожидаясь ответа, выскочил на дорогу.
Хотелось поразмять ноги и порасспросить проезжих. Демидов подбежал к перзему везу и отшатнулся. На телеге непокрытыми лежали два мертвеца со скрещенными на груди руками. Закрытые глаза покойников запали, носы заострились, и лица их казались пыльными, серыми. К сложенным рукам каждого была прислонена иконка.
– Что смотришь, барин? – угрюмо окликнул капрал. – Замаялись люди, лопнула жила!
Не глядя на капрала, Николай Никитич спросил:
– Куда столько народу собралось?
– Известно куда! – недовольно блеснув глазами, хмуро отозвался бородатый мужик. – На демидовскую каторгу. Приписные мы!
– А покойники почему? – в расстройстве спросил Николай Никитич.
– Проедешь тыщу верстов да вместо хлеба кору с мучицей пожрешь, небось не выдержишь! А тела влекем для показа барину, что не убегли. Да и без пристава мертвое тело хоронить не дозволено. – Крестьянин исподлобья хмуро посмотрел на молодого Демидова. А тот, растерявшись, совсем некстати спросил:
– А зачем тогда идете в такую даль?
– Вот дурак, прости господи! Да нешто сами пошли, силой нас повели! – обидчиво ответил мужичонка.
– Ну-ну, пошли-поехали! – закричал капрал. – Не видишь, что ли, вечер наползает, под крышу поспеть надо.
Скрипя колесами, обоз покатился дальше. Тощие лошаденки с хрипом, надрываясь, тащили жалкие телеги. Покачивая заостренными носами, покойники поплыли дальше, оставив среди дороги ошарашенного молодого Демидова.
– Э, батюшка, хватит вам о сем думать! – потащил его в экипаж Филатка. – Всех, родимый мой, не пережалеешь, на каждый чих не наздравствуешься!
Глава третья
1Стояла глубокая осень, когда Николай Демидов прибыл в Санкт-Петербург. По небу плыли низкие набухшие тучи, изредка моросил мелкий дождик. Из гавани доносились одиночные орудийные выстрелы: жители островов оповещались о грозившем наводнении. Но никто не обращал внимания на сеющий дождик, который покрывал одежду прохожих серебристой пылью. Никого не интересовали орудийные выстрелы. По широкой Невской першпективе лился оживленный людской поток, то и дело проносились блестящие кареты с гайдуками на запятках. Нередко впереди позолоченной кареты бежали скороходы, предупреждая народ:
– Пади! Пади!
Среди пестрого людского потока выделялись высокие кивера рослых гвардейцев, одетых в цветные мундиры, украшенные позолотой и серебром. На всю першпективу раздавался звон шпор, бряцание волочившихся по панели сабель. Семенили отставные чиновники, совершая утренний моцион, прогуливались дамы в бархатных нарядах. У Гостиного двора толпы бородатых людей в синих кафтанах и в меховых шапках осаждали прохожих, предлагая товар, голосисто расхваливая его и чуть ли не силком зазывая покупателей. «Купчишки!» – презрительно подумал молодой Демидов и брезгливо отвернулся. На площадке перед Гостиным двором раздавались крики сбитенщиков…[3]
Сквозь разорвавшиеся тучи нежданно блеснул узкий солнечный луч и засверкал на адмиралтейской игле. И это минутное золотое сияние по-иному представило город. Среди оголенных рощ и туманной сырости он вставал прекрасным и неповторимым видением. Окрашенные в разнообразные колера красок стены домов, омытые дождиком, радовали глаз своей свежестью. Строгие, гармоничные линии зданий – творений великих зодчих – вставали во всем своем величии и красоте. Полуциркульные арки над каналами, одетыми в гранит, стройные колоннады, чугунные садовые решетки подле особняков – все казалось чудом, от которого нельзя было оторвать восторженных глаз. Вот налево мимо коляски проплыл дворец Строгановых, строенный славным зодчим Растрелли. Возвели его руки уральских крепостных, среди которых были отменные мастера по каменной части. Напротив – трактир Демутова. Простое, строгое здание, а влечет.
Николай Никитич вздохнул. Луч солнца угас, и снова все ушло и укрылось в серый сумрак промозглого осеннего дня. На набережной Мойки возок Демидова свернул к старым отцовским хоромам. При виде их сердце потомка болезненно сжалось. Тут когда-то пребывали отец и дед, и на эту землю ступил первый из Демидовых – тульский кузнец Никита.
Двухэтажный родовой особняк сейчас выглядел мрачно. Сложенный из серого камня, он сливался с хмурым петербургским небом. Огромные зеркальные окна его отсвечивали холодным блеском. Тяжелые черные двери из мореного дуба медленно и плавно распахнулись. Из них выбежали слуги в потертых ливреях и засуетились вокруг экипажа. На пороге появился невысокого роста, толстенький человек с обнаженной лысой головой. Несмотря на темный бархатный камзол и башмаки с пряжками, он скорее походил на купчика средней руки. Разгладив курчавую рыжеватую бороду, он подобострастно склонился перед Николаем Никитичем в глубоком поклоне.
– Заждались, сударь! Дом без хозяина сирота! Сколь годков пустуют покои, пора их по-настоящему обжить!
«Управляющий санкт-петербургской конторы Данилов», – догадался Демидов и, сделав надменное лицо, пошел прямо на него. Управителя нисколько не смутило высокомерие молодого хозяина. Поддерживая Николая вежливо под локоток, он повел его по широкой мраморной лестнице, покрытой ковром, во второй этаж.
Данилов провел Демидова по анфиладе парадных залов – обширных, холодных. Ощущение холода усиливали зеркальные окна, отливавшие синевой льдин. В одном из пышных залов висели портреты предков. Из старинных золоченых рам величественно и строго взирали на юнца основатели уральских заводов – прадед Никита Демидов и дед Акинфий Никитич. Находился тут и портрет батюшки Никиты Акинфиевича и матери Александры Евтихиевны. Из потускневших рам все они зорко следили за молодым Демидовым. Ему стало не по себе, и он ускорил шаг. Управитель провел Николая Никитича в отведенные покои. Они не отличались обширностью, но были опрятны, чисты: Директор конторы, как бы оправдываясь, сказал:
– Сами изволите видеть – безлюден наш дворец, а на содержание многие тысячи требует: отопление, освещение, ремонты, челядь… А нельзя! – огорченно развел он руками. – Прилику ради и славы благодетелей наших содержится сей дворец!
Данилов взглянул на Филатку, который прошел следом за Демидовым в отведенные покои, и строго сказал:
– Ты дядькой приставлен к господину и блюди его, ибо он еще млад и неопытен!
Филатка покорно поклонился управителю конторы:
– Будь покоен, Павел Данилович, перед Богом поклялся беречь нашего господина!
Николай Никитич от досады прикусил губу, налился румянцем. Его злило, что его все еще считают мальчишкой, и он успокоился только тогда, когда Данилов покинул комнату.
В доме застыла тишина. Казалось, весь мир был погружен в глубокое безмолвие.
– Ты займись хозяйством! – приказал он дядьке, а сам обошел весь дом.
Залы и небольшие комнаты были обиты штофом различных расцветок, уставлены хрупкой витой мебелью и дорогими вазами. За окнами наплывали сумерки, когда Николай Никитич покинул опустевшие покои, возвратился к себе и там снова застал Данилова. На этот раз на управителе был красный бархатный камзол, белоснежное кружевное жабо. Он выглядел важно и надуто.
– Ты выйди, не мешай нам! – приказал он дядьке.
Когда Филатка покорно вышел, управляющий санкт-петербургской демидовской конторы без приглашения уселся в кресло и положил на стол книгу в толстом переплете. С минуту он многозначительно молчал, барабаня пальцами по переплету, от чего на безымянном пальце нежными искорками засверкал перстень.
– В сей книжице записаны все доходы и расходы на содержание по дому, сударь! – строго начал он. – Волею господина нашего Никиты Акинфиевича указано нам, сколько будет вам отпускаться на приличествующее содержание. – Данилов говорил медленно, сильно окая, отчего слова его казались округленными и весомыми.
Некоторая вольность обращения и наставнический тон не понравились Демидову. Однако Николай Никитич сдержался и промолчал. Между тем управитель продолжал свою назидательную речь:
