Репетиция конца света

Напрасно думал. Черная метка – вот что такое были эти карты! Черная метка – предвестие гибели.

Он посмотрел вверх и вдруг подумал, что петля над его головой очень напоминает перевернутый пиковый туз. Смешно, да?

***

Алена отошла от телефона.

– Девушка, карту забыли! – крикнул ей кто-то вслед, но она не оглянулась – махнула рукой и пошла дальше.

Тут же спохватилась, что, может, телефонная карта еще пригодится – куда-нибудь позвонить, там же больше половины бит осталось, – но не смогла обернуться, показать людям свое зареванное, скомканное отчаянием лицо. Да и куда, зачем ей теперь звонить? Михаил уехал… улетел в Болгарию, как сказала его квартирная хозяйка. Вернется только после десятого.

Может, она врала. Может… Но Алена поверила – не столько ее холодным, равнодушным словам, сколько своим ощущениям. Она еще в поезде почувствовала – кожей, телом, всем существом, сердцем, – что едет напрасно, что толку из этой поездки не будет. Что-то подсказывало: Михаила в Москве нет. Не понимала, почему уверена в этом, но вот, оказывается, не обманулась.

В Болгарию! Почему именно в Болгарию? Ну да, там друзья юности, оттуда недавно приезжал какой-то Васко Станчев, из-за которого Михаил, собственно, и заторчал в Москве перед Новым годом.

В Болгарию… Но в Болгарию так быстро не уедешь. Нужно оформлять визу. В один день не сорвешься. Как ни стремителен, ни внезапен в своих поездках Михаил – Стрелец все-таки! – даже ему нужно время, чтобы улететь за рубеж. Получается, что в то время, когда он писал свое жуткое письмо Алене и передавал его фирме-доставщику, он уже знал, что поедет в Болгарию? Не потому ли написал это письмо, что хотел поехать именно один, чтобы жена не мешала, не просила взять с собой, не обижалась бы, что он едет встречать Новый год с друзьями, а не с ней?

Ну да, все это было проделано именно для того, чтобы она не обижалась!

Алена остановилась, покачала головой. Ну что за бредятина в мозгу крутится?! А между тем она чувствовала, что способна сейчас поверить в любое самое неправдоподобное объяснение случившегося. Только бы найти его – это объяснение!

Ее вдруг шатнуло от внезапно навалившейся слабости. Понятно – с утра маковой росинки во рту не было, а точнее – со вчерашнего дня. Есть не хочется, однако ноженьки начали ощутимо подкашиваться. Остановилась, подождала, пока отхлынула от глаз тьма. Тьма-то отхлынула, но вместо нее навалилась необходимость решать, что же делать дальше.

31 декабря. Впереди новогодняя ночь, которую так или иначе предстоит встретить в одиночестве. И это бы еще полбеды. Хуже, что общения с людьми избежать не удастся. Потому что если даже она сейчас купит билет на ближайший поезд, то праздничная полночь застигнет ее в дороге. Со случайными попутчиками, которые, конечно, вряд ли будут спать…

И что, снова растягивать губы в резиновой улыбке? Пытаться разделить с чужими людьми веселье, хотя на душе у тебя печаль смертная? Изображать радость, когда тебе хочется только навеки похоронить себя в их с Михаилом совместном прошлом?

Есть еще вариант – остаться в Москве. Скажем, позвонить коммерческому директору издательства, в котором печатаются ее книги. Он к Алене благоволит, может статься, даже пожалеет, посочувствует…

Ой, нет! Только не быть жалкой, тем более в глазах этого человека, который считал их брак с Михаилом образцовым и всегда почтительно передавал приветы «обожаемому супругу». Да и какое она имеет право портить человеку настроение своим унылым голосом? К тому же директор почти наверняка улетел на праздники куда-нибудь в Альпы – на лыжах кататься. И дай ему бог хорошей лыжни!

А что делать, если никому не звонить? Побродить по промороженной столице или на вокзале посидеть, приткнувшись к батарее? Будто бомжиха какая-нибудь? Купить бутылочку пивка – не шампэйн же глушить в одиночестве! – и посасывать из горлышка ненавистный напиток: с Новым годом, с новым счастьем?

Алена тупо покачала головой. Она была так растеряна, так потрясена, что даже боли никакой уже почти не чувствовала. Жалела только об одном: что вообще сорвалась в эту проклятущую Москву. Надо было звонить, беспрестанно звонить из дому. Может быть, перехватила бы все-таки Михаила.

Хотя нет. Поедом бы себя съела за то, что не использовала последнего шанса, дарованного судьбой. Теперь хотя бы утешает сознание: сделала все, что могла.

Впрочем, разве хоть что-то может ее утешить? Разве что естественные транквилизаторы? В смысле, какая-нибудь еда…

Хорошо бы сейчас оказаться дома, около битком набитого холодильника (накануне Нового года Алена запаслась самыми изысканными деликатесами).

Домой! Да, надо как можно скорей добраться домой! Избитое сравнение со зверем, стремящимся в свою берлогу, чтобы зализать раны, показалось Алене самым истинным на свете. Она и всегда-то чувствовала себя в Москве неуютно, сейчас же было полное впечатление, что стоит на сквозняке, вся открытая ледяным ветрам.

Ринулась в кассовый зал, припоминая расписание. Ближайшим поездом домой. Самым ближним! С той же стремительностью, с какой рванула из дому, – теперь рвануть обратно!

Через несколько минут выяснилось, что билеты остались только на девятичасовой фирменный, Москва – Нижний. Все проходящие забиты под завязку.

– Есть свободные купе СВ? – спросила Алена: мысль о попутчиках по-прежнему была невыносимой.

– Сколько угодно. Вам что, два места?

– Одно. Но, пожалуйста, дайте в незанятое купе! Пожалуйста!

– Да какие проблемы? – улыбнулась кассирша. – Пока еще ни одного билета в СВ не продано. Если так пойдет, поедете одна в вагоне.

– Хорошо бы!

Алена заплатила за билет, мельком подумав, что начинают возвращаться условные рефлексы, которые она считала уже вовсе отмершими (к примеру, улыбается в ответ на улыбку, какие-то обязательные слова говорит, ведет себя вполне цивилизованно, даже слезы удается сдерживать). Или боль притупилась, или бешеная гордыня помогает держаться?

Да какая разница! Теперь главное – не грохнуться в голодный обморок. До девяти – времени вагон, поесть успеет, даже объесться. И где? Да хоть в «Макдоналдсе».

Она спустилась в метро, и пока ехала, тупо уставившись на свое расплывшееся, перекошенное отражение в темном стекле, – потребовалось немалое время, чтобы до ее отупевшей головушки дошло: это не лицо от слез опухло, это стекло до такой степени кривое, прямо как в комнате смеха! – вспоминала, как Михаил когда-то привозил ей из Москвы коричневые фирменные пакеты «Макдоналдса», набитые биг-маками, картошкой фри и яблочными пирожками. Все это было остывшим, привядшим каким-то, а все равно – казалось необычайно вкусным. Потом в Нижнем один за другим открылось несколько ресторанов «Макдоналдс», стало возможно оторваться там вволю, потом все этой ненастоящей едой пресытились, Алену туда и палкой не загнать было, однако сейчас до такой степени захотелось чего-то из прошлой, счастливой, беззаботной жизни… Теплого и надежного. Толстого и калорийного.

Она доехала до «Площади Революции», поднялась из метро и повернула было на Красную площадь, однако в лицо ударило таким студеным, неприветливым вихрем, что прикосновение к сердцу столицы пришлось отложить до более приветливых времен. Снова спустилась под землю и переходами вышла почти к Центральному телеграфу. Народище валил валом, сплошь увешанный сумками, распаренный от предпраздничных хлопот, спешащий и ничего вокруг не видящий. Толкались более обычного, и Алена вспомнила, как английский король Эдуард Длинноногий сокрушался: Шотландия, мол, всем хороша, не будь в ней так много шотландцев. С точки зрения Алены, Москва тоже была бы всем хороша, кабы не было в ней столько москвичей. Хотя москвичи на работе сидят или дома, а на улицах толкаются приезжие.

– Яблочки, зимние, подмосковные, из своего сада. Покупайте, недорого! – схватила ее за рукав румяная бабища, притулившаяся с огромной корзиной у выхода из подземного перехода, и повертела так и этак большое, чуточку продолговатое румяное яблоко. Алена только и могла, что растерянно похлопать глазами, потому что это был «джонатан», типичный «джонатан», который, как известно, по форме очень своеобразен, ни с чем его не спутаешь, и на котором даже сохранилась фирменная наклеечка. Вряд ли этот сорт, вдобавок с наклеечками, произрастал в чьем-то подмосковном саду! Однако глаза у продавщицы были честные-пречестные…

Алена остановилась, пережидая поток машин, которым всем вдруг срочно понадобилось промчаться мимо Центрального телеграфа. Два качка с тупыми рожами завсегдатаев – неважно чего, хоть пивнушек, хоть пельменных, хоть третьеразрядных казино – стояли возле крутой тачки, марки которой Алена по темноте своей не разобрала, и обменивались репликами о каких-то ценных бумагах. На каждое нормальное слово приходилось как минимум два «типа» и три мата. Женщина с усталым лицом, остановившаяся возле Алены, сказала зло:

– Козлы деловые, людей из себя строят!

Алена перешла дорогу, невольно улыбаясь и вспоминая бессмертную комедию Грибоедова «Горе от ума»: «От головы до пяток на всех московских есть особый отпечаток!»

Может быть, Михаил поступил с ней так именно потому, что он все же был москвич – от головы до этих самых пяток? И никак не желал сделаться нижегородцем, окончательно осесть в чужом городе, хотя там была трехкомнатная «сталинка» и масса возможностей для работы журналисту такого уровня, каким был Михаил, а в Москве – чужая комната и только случайные заработки там и сям?

«Не думай, – почти взмолилась Алена. – Не думай о нем хотя бы сейчас!»

Если будет думать – будет плакать. А сил и так нет. Если сейчас опять предаться страданиям, только и останется, что свернуться клубочком у крыльца Центрального телеграфа, словно она собачонка, выгнанная из дому хозяином. А почему бы не задуматься о том, что судьба неожиданно дала ей шанс? Михаил пробудет в Болгарии до десятого января. Мало ли что произойдет за это время? Какая бы раскаленная игла ни ткнула его в сердце и ни заставила сделать то, что он сделал, может быть, он спохватится и поймет, что ему не жить без Алены?

Он вернется, не может не вернуться!

Ей надо набраться терпения и подождать. Просто подождать. Дожить до десятого января. А чтобы дожить, надо все-таки поесть.

Она вошла в теплую, сверкающую, разноцветно и весело украшенную стекляшку «Макдоналдса» и подумала, что нету, конечно, места лучше, чем это, для снятия стрессов, настолько здесь все легковесно, забавно, незначительно, от качества еды до улыбок, приклеенных к лицам продавцов.

А вот к ее собственному лицу улыбка никак не желала приклеиваться. Алена не сомневалась, что физиономия у нее самая что ни на есть унылая, никак не соответствующая царящему вокруг лихорадочному предпраздничному веселью. И, не желая раздражать сидящих вокруг своим тоскливым видом, а главное – самой раздражаться от зрелища равнодушно жующих рож, она устроилась спиной к залу и лицом к окну, выходящему на стену Центрального телеграфа.

Глотнула горячего кофе – вернее, того напитка, который называли кофе в «Макдоналдсе», откусила кусок котлеты – вернее, того продукта, который называли здесь котлетой, – и подумала, что если все-таки она выживет, а Михаил так и не вернется, то вся жизнь ее будет не чем иным, как суррогатом. Подобием жизни. В пластиковом стаканчике – всего лишь суррогат кофе, между половинками псевдобулочки – суррогат мяса, а в бумажном пакете – пузырчатый, ненастоящий какой-то пирожок с суррогатом вишни…

Не думать!

Жевала, глядя на рекламные щиты, закрывшие окна Центрального телеграфа. Вот девица с прилизанной, словно бы облысевшей головой. На затылке – тоненькая-претоненькая косичка. И надпись: «Все для ваших волос». Оказывается, это реклама шампуня. Ничего себе! Помоешь голову средством под названием «Косметика 36 и 6» – и немедленно облысеешь, как эта несчастная девица.

В соседнем окне физиономия пухлощекого младенца с надувным розовым сердечком вместо рта. «Все для вашего малыша». Рядом – сплошь зеленый плакат и надпись: «Все для вашего тела».

Вот так, да?.. То есть это реклама косметических средств для мутантов?

Слишком сложно для бедной провинциалки! Алена отвела глаза от рекламы и увидела какого-то парня в кожаной куртке, который стоял напротив, за стеклом, и буквально пожирал ее взглядом.

А может, вовсе не ее. Может, тот последний кусочек биг-мака, который она как раз в эту минуту отправила в рот.

Перехватив удивленный взгляд Алены, парень угрюмо отвернулся и медленно пошел вдоль длинного ряда сияющих окон.

Она запила биг-мак кофе и распаковала пирожок, вспоминая, с какой ненавистью таращился на нее этот тип. По виду он из тех, кто покупает жареные беляши и чебуреки у уличных торговок. Говорят, в те беляши чуть ли не собачатину кладут! Небось парень в черной куртке считает Алену ужасной буржуйкой и ненавидит за то, что она ест дорогую американскую еду.

Ну и дурак, нашел чему завидовать! Жареный беляш в Москве и биг-мак где-нибудь в Париже – одинаково презираемая еда, так что всю силу его классовой ненависти следовало бы направить на обитателей всяких там «Савоев», «Метрополей» и разных прочих несусветных заведений.

Пирожок, пирожок… ну-ка, съешь меня, дружок!

Алена откусила кусочек пузырящегося теста – и ахнула, когда произведение американской кулинарии вдруг переломилось в ее руках надвое и покрыло веселенькими пятнами серый свитерок.

Она тупо продолжала жевать, держа пирог в одной руке, а другой оттягивая свитер от груди – начинка была не только яркой, но и очень горячей. Потом спохватилась, схватила салфетку и принялась вытирать свитер. К счастью, он был не чисто шерстяной, вернее, совсем даже не шерстяной, а связанный из толстой, блестящей вискозной нити. Но все равно – ультрарозовые пятна выделялись отчетливо, слишком даже отчетливо. «Да что же у них за пирожки такие дырявые?!» – возмущенно подумала Алена. И вдруг вспомнила хрестоматийную историю о какой-то американке, которая обожглась в «Макдоналдсе» кофе и высудила у компании два миллиона за то, что напиток был слишком горячим.

А не подойти ли сейчас к стойке и не покачать ли права? Два миллиона Алене очень даже бы не помешали. Да и любая, пусть менее значительная сумма. Она могла бы перехватить в каком-нибудь агентстве горящую путевку в Болгарию и…

И что? Разыскивать там любимого мужа? Шатаясь по городам и весям, словно Диоген, днем с фонарем? Болгария, конечно, страна маленькая, однако найти там Михаила так же реально, как… как высудить два миллиона баксов за испорченный свитерок.

Опять же, пока она будет качать права, вишневая начинка сроднится с вискозой так, что разлучить их потом окажется совершенно невозможно. А свитерок красивый, бесподобно идет к Алениным серым глазам. И, учитывая, что качание прав определенно кончится ничем, не лучше ли заняться более перспективным делом?

Алена глотнула напоследок остывшего кофе, подхватила со стула тулупчик, сумку и ринулась со всех ног в туалет, расположенный в подвале. Минуя вход, она с трудом пробилась сквозь ватагу любителей биг-маков, именно в это мгновение ввалившуюся в ресторан. А в туалете, к ее изумлению, не было ни души. Ничтоже сумняшеся Алена стащила свитер и принялась замывать пятна под струей прохладной воды.

В это самое мгновение парень в черной куртке – тот самый, что разглядывал Алену через окно, – вырвался из толпы, собравшейся у входа, подошел к ее столику и разочарованно уставился на пустой стул и пустой поднос. Огляделся… Да разве можно что-нибудь рассмотреть в этой толчее! Неужели эта сучка ушла именно в ту минуту, когда он вошел? То есть они так по-глупому разминулись?

А может, она еще не ушла, а просто-напросто отправилась в туалет?

Парень стал оглядываться, ища табличку, потом обнаружил стрелку с двумя фигурками сбоку и радостно ринулся в подвал. Радость его, впрочем, поугасла на полдороге, когда он вспомнил, что женщина, которую он ищет, определенно направилась в женский туалет, а он как-никак принадлежит к совершенно противоположному полу.

Караулить под дверью? А если этой твари там и в помине нет? Вдруг она и впрямь ушла из «Макдоналдса», и если он окажется на улице прямо сейчас, еще успеет разглядеть где-нибудь вдали ее светло-серую короткую дубленку?

Что же делать, ешкин кот?! Не разорваться же ему!

Да здравствует синтетическая пряжа! Да здравствует синтетическая пища! Да здравствует синтетическое мыло! Эти три компонента прекрасно поладили между собой, и уже через минуту Алена вздохнула с облегчением, поняв, что пятен на свитере не останется.

Вот если бы его хоть чуть-чуть посушить… Скажем, под автоматической сушилкой. Она шагнула к стене, но в это время за дверью зацокали по ступенькам каблуки. Стоять полуголой (Алена принципиально не носила комбинаций, а сегодня, собираясь в дорогу впопыхах, она забыла надеть и бюстгальтер) даже перед женщинами – до такой степени пофигизма Алена еще не дошла, а потому, подхватив с пола сумку и сорвав с вешалки тулупчик, шмыгнула в самую дальнюю кабинку.

Дверь туалета шумно распахнулась, каблуки загрохотали по кафельному полу, а потом оживленный девичий голос прокричал:

– Да нету тут никого! Слышишь? Нету!

Дверь хлопнула вновь, и стук каблуков начал удаляться вверх по лестнице.

Однако выйти и толком высушить свитер Алене не удалось: в туалет ввалилась толпа жаждущих справить естественные надобности, и поток народа уже не иссякал. Зато через четверть часа иссякло терпение Алены. Она надела на себя сырой свитер, вышла из кабинки, к радости немалой очереди, которая топталась в туалетной комнате, и покинула «Макдоналдс», потуже запахнув на груди дубленку.

Конечно, лучше бы идти душа нараспашку. Может, наживешь чахотку и умрешь самым что ни на есть естественным, натуральным образом…

А может, и не умрешь. И даже если повезет насмерть простудиться, сколько еще мучиться придется, пока коньки отбросишь!

Алена отвернулась от порыва снежного ветра и спустилась в переход, ведущий к метро.

До поезда еще больше часа, однако шататься по улицам она не станет. На вокзал. Прямым ходом на вокзал!

***

Неля писала это письмо долго-долго. Сначала подбирала слова, потом хотела исправить ошибки, но от волнения создавалось впечатление, что только еще больше их насажала. Потом махнула рукой: да ладно, не в институт же поступать собирается. Сойдет и так. Главное – смысл. И фотография.

Фотографию она выбрала из недавних – щелкнули на Маринкином дне рождения, который гуляли в салоне, и Неля получилась на удивление хорошенькая. Конечно, рядом с Лорой, Верой и Маринкой она проигрывала, но, когда вырезала свое изображение и наклеила на белую бумажку, показалась себе просто ослепительной красавицей. К такой мордашке бы фигурку покруглее да нормальную ногу… чтоб он сдох, тот коновал, который так грубо вытаскивал ее из мамкиного живота. Ну, конечно, бывает, идет младенец ножками вперед, тяжело такого рожать, но это же не значит, что надо дитя тащить, будто поганого котенка! Ее тащили именно так. Одно извиняло этого коновала: он спешил спасти умирающую мать Нели. В результате и мать умерла, и дочь он изувечил.

Тогда семья Ховриных жила в Лучанке, это в Сергачском районе, отцу было не до лечения Нелиной ноги. Да и потом ему всегда было на дочку наплевать. Вот и привыкла ковылять, будто уточка. С малолетства сжилась с мыслью о своем неминуемом женском одиночестве, даром что переспала с пьяным одноклассником – конечно, не в школе, а после ее окончания. Того парня как раз должны были забрать в армию, и на проводах накануне рокового утра он так напился, что ему было все равно, где, с кем и как. Неля тоже была хороша, она даже ничего не почувствовала, кроме первой боли, наутро еще тупо удивилась, откуда что на бельишке взялось. Тот парень все еще служил, но Неля была не такая дура, чтобы поверить: мол, вернется и женится на ней. Во-первых, он явно ничего не помнил, а если даже и помнил, постарался забыть. Потом у нее было еще двое или трое случайных перепихов, и она отчетливо помнила брезгливость на лицах мужчин, когда похоть оставляла их, а на смену приходило отрезвление. Такова, видно, ее судьба.

И все-таки хоть на полчаса они ею соблазнялись. Но то были парни простые, сельские. А сумеет ли она соблазнить городского?

Неля покрутилась перед зеркалом, стараясь не обращать внимания на ногу, представила себя в сексуальном красном белье вроде того, каким недавно хвасталась Лорка, попыталась накраситься так, как учила Марина («Нелечка, у тебя такая славненькая мордашка, а если накрасишься как следует, будешь просто очаровашка!»), но сразу въехала кисточкой с тушью в глаз, сморщилась, пошла умываться – и махнула рукой на макияж. Чего дурью маяться, в самом-то деле? Может, та женщина, которая давала объявление, и внимания на ее письмо не обратит? Там у нее небось таких писем пачки и пачки. А может, это вообще розыгрыш?..

Она изо всех сил уверяла себя, что этому не стоит придавать значения, не надо ничего принимать всерьез, чтобы потом зря не расстраиваться, но странное объявление ее уже прочно зацепило. Вот так распяленная во все стороны блесна цепляет за жабры глупую щучку – и не вырваться! Неля зацепилась настолько прочно, что даже побоялась доверить свое ответное письмо почте. Еще вскроют какие-нибудь хулиганы почтовый ящик, у них в Высокове такая шушера порой шляется! Почту там вообще неделями могут не забирать, делается ка-зна-що, как говорил покойный папашка. Чтобы не рисковать, Неля просто взяла и после смены сама пошла на Главпочтамт, благо площадь Горького, где он расположен, в пятнадцати-двадцати минутах ходьбы от салона, а по Покровке прогуляться в любое время года – одно удовольствие.

Там же, на Главпочтамте, она купила конвертик с видом кремлевских башен – Воронья, самая Нелина любимая, – тут же за большим круглым столом надписала конверт, три раза проверив цифры, и подошла к окошечку «До востребования». Хотела попросить приемщицу просто так взять да и положить письмо в нужную ячейку, чтобы не болталось в ящике.

Одновременно с ней к окошку приблизилась худощавая женщина с тщательно уложенными пепельными волосами, в синем пальто, и, пока Неля набиралась смелости заговорить с приемщицей, просунула под стеклянную вывеску бордовую книжечку:

– Девушка, посмотрите, пожалуйста, по номеру удостоверения.

Приемщица проверила какие-то полочки и вернула удостоверение с пачкой писем:

– Ого, сколько! Устанете читать!

Женщина буркнула что-то в ответ и отошла в сторонку, просматривая свою обширную почту. Тут Неля решилась-таки протянуть в окошко свой конвертик:

– Девушка… а вы не могли бы положить вот это письмо?

Приемщица взглянула на адрес и воскликнула:

– Женщина, подождите! Вот вам еще одно письмо!

Женщина в синем пальто обернулась недоверчиво:

– Еще одно? От кого? От вас?

Неторопливо смерила Нелю взглядом с головы до ног, особенно задержавшись на ортопедическом ботинке. Подобие улыбки отразилось в небольших карих, тщательно подкрашенных глазах. Потом вскрыла конверт, пробежала взглядом текст, всмотрелась в фотографию. Тщательно сличила изображение с оригиналом, точно принимала Нелю на работу в режимное предприятие. Пояснила:

– Почему-то всегда на фотографии ну просто Мэрилин Монро, а в натуре – какая-нибудь зачуханная корова из области.

– Я тоже из области, – зачем-то сказала Неля.

– Да не в этом дело! – махнула рукой женщина, продолжая мерить ее глазами. И вдруг спросила, понизив голос, чтобы не слышала приемщица, которая поглядывала на них с нескрываемым любопытством: – Шрамы на ноге есть?

Неля почувствовала, как запылали щеки. Пока была жива бабушка, она не теряла надежды вылечить внучку, трижды пристраивала ее в ГИТО на операции. Результатом этих операций были такие уродливые шрамы, что Неля распростилась с мечтой носить тонкие капроновые чулки. Она чуть заметно кивнула, с трудом удерживаясь от желания нагнуться и почесать шрамы, которые вдруг начали жутко зудеть, а потом побежать бегом (ну, насколько ей это было доступно, конечно!) прочь отсюда, от этой женщины с ее немигающими глазами и странными, пугающими вопросами.

Но она не почесалась, не убежала, а только кивнула еще раз и с усилием расклеила пересохшие от волнения губы:

– Да. Есть шрамы. Очень уродливые…

Напряжение из глаз женщины внезапно исчезло. Создавалось впечатление, будто растаял лед. Губы растянулись в улыбку. Она повернулась к большой урне, стоявшей чуть позади, около стойки, сунула туда всю пачку только что полученных писем и шумно, с облегчением вздохнула:

– Ф-фу! Надоели мне они все – я тебе сказать не могу, до какой степени!

И, подхватив Нелю под руку, стремительно пошла через зал почтамта к выходу. Нелю она даже не поддерживала, а просто-таки волокла за собой, и та от растерянности неуклюже култыхалась следом, как будто у нее была хромая не одна нога, а обе.