Девочка-ветер

У моих студентов заспанный вид. Они медленно занимают места, рассаживаясь преимущественно на галерке. Еще бы! После часовой паузы, проведенной в буфете или в сквере на скамейке перед центральным входом, надо напрягаться. Иностранные языки будущим Пироговым и Боткиным не даются. На улице мягкая теплая осень, а в аудитории до тошноты пахнет краской. Честно признаться, у меня тоже нет желания торчать здесь. Работа.

Я хорошая тетенька и никого не мордую (любимое выражение Фибки Домбровского), а доверительно, почти ласково пытаюсь объяснить моим тунеядцам, что образованный врач должен время от времени научную литературу в иностранных журналах почитывать.

Опыта убеждения у меня маловато, но все-таки иногда появляются желающие (исключая упорных отличников, конечно) пополнить ряды цивилизованных обитателей этой планеты.

После вступительной речи о пользе Fremdsprache[7] прошу напрячься и предлагаю коротенький тест.

– Двоек ставить не буду. Пока. Желающие могут оставить автограф.

За окном беззвучно моросит дождь. Пешеходы прибавили шагу. Море разноцветных зонтов и нескончаемый поток машин. Темно-зеленый «форд» остановился на противоположной стороне улицы, и мне стало ясно, отчего с утра сосет под ложечкой и хочется спрятаться ото всех.

Надо быть полной идиоткой, чтобы переживать, так реагировать на встречу с человеком, который с переменным успехом так давно морочит мне голову.

Появление Павла в моей жизни очень озадачило Танюшу, и она долго относилась к нему как к существу второго сорта, младшему брату по разуму, считала его извращенцем, отдающим предпочтение партнерам с некоторыми уродствами. Поняв, что для Павла я в некотором роде то же, что для нее – Валюша, она успокоилась, простив даже отсутствие интереса к ее персоне. Редкий случай. Танюше как кислород необходимо внимание. Она чахнет, если рядом нет человека, потакающего ее капризам, своего рода вампиризм, которым она страдает, вытягивая из окружающих способность сопротивляться. Павел же относится к числу немногих, владеющих даром смотреть сквозь Танюшу, не замечать присутствия и не морщиться от ее навязчивой манеры общаться.

Глупейшая ситуация. Сейчас он увидит меня у окна и решит, что я караулю его, как верная собачонка. Хотя откуда ему знать, в каком окне маячит силуэт терпеливой и всепрощающей подруги, которая еще вчера была уверена, что сошла с дистанции. Все сначала? Новый день, новый бой? Сколько можно, девочка моя, наверно, пора остановиться и признать, наконец, свое поражение, не питать ложных иллюзий, потому что это все ненастоящее и ничего не вырастет из отношений, кроме того, что есть.

Подтянут, красив, как всегда. Женщины оглядываются. Еще бы! Как с рекламной картинки «Летайте самолетами “Аэрофлота”».

Пускай подождет. Я жду иногда неделями. Не бежать же сломя голову, перепрыгивая через ступеньки. И без того неподъемный портфель догружаю «отчаянными попытками» моих эскулапов и медленно бреду на кафедру. Расписание на завтра. Плащ. Кто-то «одолжил» мой зонтик. Впрочем, прогулка под дождем на сегодня отменяется.

Он стоит у подъезда и широко улыбается. Неотразим. Даже лучше, чем Делон в молодые годы.

– Ты замечательно выглядишь.

Ему очень нравятся строгие костюмы и блузки, которые просто кричат о благосостоянии моей семьи, обувь, стоящая пару зарплат простого коллеги-преподавателя. Он не устает повторять, что Мадам, моя мамочка, – настоящая женщина, если научила меня так одеваться, держаться, разговаривать и прочая и прочая. Иногда кажется, что мы так долго почти вместе только потому, что меня можно показывать не стыдясь, не боясь, что залью вином скатерть, посажу соусом пятно на блузку или скажу глупость.

Он еще не теряет надежды познакомиться с ней. Почему-то я всегда откладывала этот важный шаг, наверно, боялась услышать неодобрение из уст такой безупречной Дамы. Может быть, хорошо, что этого так и не произошло, поэтому не придется придумывать оправдания одно нелепее другого, чтобы не чувствовать себя ущербной и неспособной завязать нормальные отношения с мужчиной, если мы с Павлом окончательно расстанемся. Я оставила себе пожарный выход, подстраховалась, где-то внутренне понимая, что все может прекратиться так же внезапно, как и началось.

Я благодарю за комплимент и, как последняя дура, улыбаюсь в ответ. Это слабость. Или болезнь. Три года встреч урывками, в спешке, в перерывах между бесконечными полетами, какими-то курсами, ремонтом квартиры, до сих пор далеким от завершения, шумными вечеринками и вечными друзьями.

Мне хочется, чтобы он спросил, как я жила без него, чтобы прижал к себе и сказал, как в первый раз: «Я больше тебя никуда не отпущу!» Мне хочется успокоить гложущую тоску и предчувствие приближения чего-то непоправимого, но он слишком перевозбужден, переполнен впечатлениями, ему не до моих «хочу». Сунув небрежно пакет и усадив в машину, весело рассказывает о полете. В пакете чудесный шарф и тонкие перчатки из мягкой замши. Он настолько внимателен. Естественно, на улице осень, а маленькая девочка вечно теряет перчатки и забывает о своем горле. А может быть, все не так плохо и я насочиняла себе страшную историю, в которой нет ни капли правды? Если наши отношения так плохи, если я ему совершенно безразлична, зачем тогда нужны эти встречи, почему дарит подарки, помня мои слабости, привычки и вкусы?

Он мастерски ведет машину, лавируя в потоке, избегая столкновения с пешеходами, выскакивающими тут и там почти из-под машины, и постоянно говорит, не останавливаясь ни на минуту. Я слушаю вполуха и смотрю на грязную, размытую картинку за окном, на потоки воды, разлетающиеся брызгами из-под несущихся автомобилей, на многоцветие зонтов на фоне хмурого неба и никак не могу понять, почему и зачем я еду с ним. Я совершаю поступки против нормальной, здравой логики, веду себя глупо и не могу остановиться. Зачем нужны отношения, которые не приносят ничего, кроме неудобства, неудовлетворения, недовольства собой? Кто пострадает оттого, что они прекратятся? Я понимаю умом, что не нужна ему так, как нужна любимая женщина, он прекрасно обходится без меня!

У дома, продуваемого ветрами, среди чахлых ощетинившихся колючками кустиков, ведущих к канаве, именуемой оврагом или иногда парком, он загнал машину на стоянку, охраняемую дюжиной ободранных дворняжек и помятым дядькой, который тут же высунулся из вагончика. Меня вечно коробит от его наглой физиономии. Он смотрит, прищурившись, усмехается и, вероятно, сплевывает за моей спиной, сравнивая с другими девицами. Для меня не секрет, что этих «других» Павел также катает на своей новой машине и приводит в гости. Я, опустив голову, жду, чувствуя, как нарастает недовольство собой и мое терпение приближается к последней капле.

В обшарпанном лифте многоэтажки он прерывает поток восторженных эпитетов об Испании, чтобы сообщить, что завтра летит в Питер. Но никто не спросит, может, мне тоже прокатиться до замечательного города в компании красивых и веселых людей. Мы могли бы чудесно провести время.

За дверью слышна возня и громкий лай, удары лапами по металлу, упрятанному под тонкий слой дерматина, словно собака Баскервилей поджидает свою очередную жертву. Павел засмеялся и что-то забормотал, торопливо выпуская своего любимого монстра на волю.

Собака, больше похожая на теленка (бог его знает какой породы), прыгает с порога и принимается лизать руку хозяину. Сейчас это чудовище радо даже мне. Собака – единственное существо, которое, очевидно, ему дороже всего на свете. Конкуренцию этому псу я составить не могу. Я привыкла делить его со всеми: с «Аэрофлотом», с друзьями-приятелями, которых не счесть, с женщинами, которые делят его со мной, наконец, с собакой, которая меня игнорирует, очевидно, чувствуя во мне слабого противника.

В квартире все тот же бардак, что и неделю назад. Шаткая конструкция из поставленных друг на друга стульев грозит в любой момент обрушиться на голову в узком коридоре, голые стены хранят еще кое-где остатки старых обоев. Единственное место, где можно жить, – его маленькая спальня, половину которой занимает топчан, застеленный китайским покрывалом цвета бордо, покрытым темными пятнами неизвестного происхождения и затканным разноцветными драконами. Абажур на потолке заменяет кусок обоев, прикрывающий голую лампочку, на стене – плакат какой-то группы, в углу на кресле лежат сваленные в кучу вещи, явно нуждающиеся в стирке, на трюмо с поломанными дверцами рассыпана мелочь и масса всевозможных безделушек. Сегодня я собираюсь изображать этакую брезгливую штучку и не стану наводить порядок.

– Я поеду к себе, – неожиданно для самой себя сказала я холодно. – Дел много.

Павел уже сменил форму на джинсы и свитер и собрался гулять с собакой. Сегодня придется обойтись им обоим без моего общества. Так не греющая меня перспектива вымокнуть и извозиться в грязи оврага вдруг кажется совершенно глупой. С какой стати я должна выгуливать этого монстра? Из романтического ужина тоже ничего не выйдет.

Павел удивлен и обескуражен. Впервые за три года я ухожу потому, что мне это нужно, вдруг появились дела, которые невозможно отложить. Ему остается только пожать плечами. Я оглядываюсь по сторонам, убеждая себя, что вижу все это в последний раз: и пудреницу под кроватью, и фужер с отпечатками губной помады. Внезапно лопнувшее терпение подняло чувство раздражения и злости на саму себя. Я зла, как же я зла! Столько лет уговаривала саму себя, закрывала глаза на чужие вещи в квартире, будто оставленные специально на видном месте, словно самка хищника метила свой Revier[8]. Я дошла до оправданий типа: это его сестры, живущей на той же лестничной клетке. Зачем, простите, ей оставлять серьги в ванной или губную помаду в ящике комода? Я – удобный экземпляр подружки: всегда под рукой и ни одного выяснения отношений за три года. Моей глупости так долго хватало на то, чтобы не замечать перестановок в квартире, сделанных по-хозяйски женской рукой, вороха фотографий в незнакомых мне компаниях с другими женщинами. Неужели это я, умница, подающая когда-то такие надежды, превратилась в наиглупейшее существо: Dumme Gans[9]. Чем я думала в это время? Или в это время не думают?

– Ты позвонишь, когда твои дела кончатся? – спросил он, похожий на херувимчика с пухлыми губками и пепельными вьющимися волосами.

– Непременно, – киваю, искренне надеясь, что мои дела никогда не закончатся, а его телефон будет вечно занят.

– Послезавтра? – поинтересовался он, пропуская меня в кабину лифта и придерживая собаку, рвущуюся на волю.

Павел что-то почувствовал, но я не собираюсь его обнадеживать, я сама еще не знаю, хватит ли у меня сил выкинуть из головы мысли о принце, которого давным-давно выдумала, смогу ли запретить самой себе жалкие попытки натянуть на него этот образ, понять, что он не тот, кого так долго жду. Лучше сейчас поставить все точки самой, чем однажды, найдя в очередной раз в его квартире вещи другой женщины, услышать: да, ты не единственная. О чем речь? Никто никому ничего не обещал. Просто сосуществовали время от времени под одной крышей, время от времени спали в одной постели…

Может, это и не любовь вовсе? А просто боязнь остаться одиноким и никому не нужным? Привычка?

Такси, высадившее пассажира у соседнего подъезда, медленно развернулось, выплескивая веером воду из луж на тротуар. Павел пронзительно свистнул и замахал рукой. Собака сорвалась с поводка и понеслась, как торпеда, в овраг, оправлять свои надобности. Чудесно, мне совсем не хотелось даже прикасаться к его уже грязной, пахнущей свалявшимся мокрым валенком, шкуре. Павел так обожает свою псину, что готов воспринять мое нежелание почесать «мальчика» за ушком на прощание как оскорбление всему его роду до седьмого колена.

Я подставила ему на прощание щеку, словно мы расстаемся на пару дней, дала себя обнять и улыбнулась, вдруг почувствовав, что не ощущаю больше потребности видеть его, прикасаться, чувствовать, слышать. Я уже не люблю и не ненавижу его! Что-то отключилось и больше не греет. Тупик. Из которого пора выбираться.

С облегчением спряталась от моросящего дождя в спасительное тепло такси с запотевшими стеклами. Перед лобовым стеклом еще раз мелькнула его фигура, затрусила по тротуару, резво перескакивая через лужи, вдогонку за собакой…

– Эй, дальше чердак!

Я остановилась как вкопанная и долго не могла прийти в себя. Он внимательно смотрит на меня и отступает. Высокий, красивый, хорошо одетый мужчина с зачесанными назад золотыми волосами, опускающимися на воротник мягкими волнами. Что он делает в моем доме, под моей дверью?

– Привет.

Не хватало только посетителей. Наверное, Танюша прислала его со своим очередным купи-продай. Откуда он взялся? Почему раньше я его не видела? Не из волшебной же лампы он появился, чтобы исполнить все желания кузины?

– Может, в другой раз… – он в нерешительности остановился, почувствовав мое отвратительное настроение и нежелание иметь с ним дело, и спрятал за спину тоненькую папку, которую держал в руке.

– Нет уж, выкладывайте, коль пришли, – неласково возразила я, гремя ключами. Мой голос похож на скрипучую старую дверь. Настроение свободы, которое я так радостно приветствовала, удирая от Павла час назад, очень быстро выветрилось из моей головы. Кажется, вот-вот начнут одолевать сомнения, так мне свойственные. Можно все вернуть на свои места, потому что, как человек очень осторожный, никогда не рублю сгоряча и не совершаю необдуманных поступков.

– Каюсь, плохо посещал уроки английского… – И виновато добавил: – Танюша сказала, что вы – гений.

– Танюша явно преувеличивает. А переводами я не занимаюсь, и это она знает. Очень жаль, что вы потратили время, ожидая меня.

Как-то все это резко и совсем не похоже на меня. С Павлом я молчу или соглашаюсь, а с этим из меня просто потоком выплескиваются все гадкие эмоции, накопившиеся за время общения с другими.

– Катастрофически не хватает времени. Если только через неделю…

В конце концов, его вины в моих неудачах на личном фронте нет. И даже то, что он знакомый Танюши – еще не повод топтать его ногами.

Он вошел следом за мной в коридор, взял из рук портфель, помог снять плащ.

– Это не к спеху, – сказал спокойным голосом и внимательно посмотрел на меня, словно пытался понять, как себя вести, потом вдруг улыбнулся, и мне стало легче: слава богу, нормальный, незакомплексованный человек. Павел бы уже тысячу раз обиделся, надулся, как избалованный ребенок, и все испортил, а я бы искала способ разрядить обстановку. Впрочем, с Павлом я себе подобных вольностей не позволяю. А этот улыбается – и ни тени раздражения на лице.

Пока я переодевалась, он включил чайник и даже нашел чашки.

– Кстати, Танюша сердится на меня и заодно и на вас за побег с ее праздника. Когда я вернулся, она рвала и метала… – Он смеется и смотрит на меня с видом заговорщика.

Еще одно слово, и я кинусь на него с кулаками. Это не мой принц! Верните мне моего принца, не дайте очередной раз поцеловать обыкновенную лягушку. Его спас телефонный звонок. Неизвестно, как бы весело было этому Золотому Мальчику после того, как я наговорила бы кучу гадостей о нем, его связи с Танюшей и…

– Ну, здравствуй, дорогая моя. – Танюша возбуждена, и хорошо, что между нами сейчас приличное расстояние, мне с нею в рукопашном бою не справиться.

– Здравствуй, душенька, – ответила я медовым голосом, подыгрывая кузине. Этот ее вечный приторно-сладкий голосок!

– Ты пропала, не звонишь…

Я никогда не звоню Танюше, но она игнорирует мое слишком явное желание обходиться в этой жизни без нее. Что-то в психике Танюши не так, она вечно ведет себя как разлученный близнец, стремящийся во что бы то ни стало воссоединиться со своей половинкой. Ей никак невдомек, что, родившись и выросши единственным в семье ребенком, я эгоистка до кончиков ногтей, что не люблю, нет, ненавижу коллективную опеку, задыхаюсь в перенаселенных чужими людьми комнатах, испытываю отвращение к переполненному транспорту и чужому дыханию за спиной. Я редко задерживаюсь на кафедре, стараюсь не спускаться в метро, избегаю троллейбусов в часы пик и лучше просижу голодной пару дней, но доеду на такси до места назначения. Мы с Танюшей два сапога пара – психически нездоровые, каждая со своей дурью, и категорически отказывающиеся признать за кем-то право взять верх.

– Телефон не в порядке? – прервала мои размышления Танюша.

– Ты что-то не в духе… – предположила я, позволив Танюше выпустить пар, в чем тут же раскаялась.

– Будешь тут в духе! – резко ответила она. – Чем вы там вчера с Ильей занимались?

– Ну-у! – засмеялась я, прикрыв ладонью трубку, представляя мечущуюся весь день Танюшу, копящую в себе злость. Она так долго держалась – и вот наконец прорвало!..

Похоже, Золотой Мальчик догадывается, с кем я так мило беседую, и отводит в сторону хитрый взгляд.

– А чем, по-твоему, могут заниматься две особи мужского и женского пола? Спариванием, моя дорогая!!!

«Золотой» доктор хохочет, широко раскрыв рот, даже не представляя себе, как я его в этот момент ненавижу. Танюша фыркает в трубку. Всем полегчало, кроме меня. Малышка не в себе, скажут они при встрече и от души посмеются над моими фантазиями. Чего еще ждать от этой липучки, которая как моллюск готова присосаться к любому. Достаточно посмотреть, как летун с ней обращается. Она себе так всю жизнь выдумала! Все самое романтическое случилось с нею во сне.

Неужели так трудно оставить меня в покое? Чем я заслужила все это? Ответа нет.

Мы молча допиваем остывший чай. Нам не о чем говорить. Мы незнакомые и чужие друг другу люди.

Он аккуратно поставил чашку и поднялся:

– Спасибо за чай. Я рад, что вам уже лучше.

Если на меня нашло, то это надолго. Я киваю головой: чего уж там, пожалуйста за чай, и сегодня мне значительно лучше, чем вчера.

– Кстати, пекусь о фамильной чести, признайтесь, Валюша рогат?

Он ответил легко, без тени волнения на лице, глядя мне в глаза, как человек с чистой совестью или непревзойденный актер:

– Не знаю.

– Вот и хорошо.

– Кому хорошо? – нахмурившись, спросил он.

Тут бы успокоиться, но бесенок, не дающий мне спокойно жить, отрезал:

– Всем.

Мне плохо, но я обещаю сама себе: то ли еще будет.

Павел уже давно вернулся из Питера и наверняка успел куда-нибудь слетать. «Послезавтра» прошло две недели назад. Иногда кажется, что плохо мне не оттого, что Павлу так и не пришло в голову поинтересоваться причиной моего отсутствия, а виной всем неприятностям Танюшин Золотой Мальчик, которого я приняла за кого-то другого, такого знакомого и желанного.

В аудитории уже не пахнет краской, теперь холодно и неуютно. Студенты, как обычно, выглядят сонными и очень измученными. Первый курс, еще не привыкли, не настроились и не могут понять, что делать со свалившейся на голову свободной и взрослой самостоятельной жизнью. За окном идет дождь. Тоска. Моя мамочка бодро поставила по телефону диагноз: авитаминоз и переутомление, не забыв прибавить «аггравация». И на том спасибо. От поездки на каникулы к ним (мамочке и ее супругу) в гости я вежливо отказалась, сославшись на занятость. Моей мамочке остается только вздыхать и говорить, что я себя гроблю и в мои годы надо думать о семье, а не о работе, тем более что работа у меня не ахти какая. Она права, но по всему получается, что, кроме как работать, я больше ни на что не способна. Я универсальный преподаватель, способный заменить любого у нас на кафедре, и никогда не отказываюсь, потому что у всех дети, внуки, а у меня даже мыши в доме от тоски и одиночества не заводятся.

Девица с прической «перышками» мямлит, нервно листая учебник, и, определенно, не знает, что с чем спрягают и где про это написано. Как ее там? Архипова.

– Садитесь, Архипова, мы бы с удовольствием вас еще послушали, но, к сожалению, время неумолимо.

Студентка на пару лет старше меня и поступала раза три-четыре. Она меня ненавидит. Не могу сказать, что я питаю к ней очень нежные чувства, но, поскольку мы в разных категориях, она позволяет себе что-то сердито бубнить под нос, не решаясь протестовать открыто, а я только кисло улыбаюсь. Может быть, эта самая Архипова станет великим врачом. Тогда уж точно заработает на переводчика.

– Нуте-с, пара в небытие, ума вам не прибавилось. К следующему занятию повторить прилагательные. – Тоска. Им скучно. У них море конспектов, а эта тетка, или как там меня, со своим немецким. – И, естественно, «тысячи». У кого нет текстов, с удовольствием поделюсь.

Если бы они знали, как мне хочется сбежать отсюда! Это все не мое. Показав однажды характер, я не имею права отступать. Теперь я стала умнее и поняла, что начальник всегда прав. Надо только покаяться, и все вернется на круги своя. Какое-то время старые коллеги пошушукаются, но я буду заниматься наукой и Архиповы с их «перышками» не будут портить мне кровь. Надо только решиться. Но у меня бараний характер, и принципами я не поступаюсь. Если я уверена в своей правоте, повернуть вспять меня невозможно. Поэтому я сижу в «неязыковом» медицинском институте, где мои способности и знания никому не нужны и кафедра физкультуры стоит значительно выше, чем «иностранцы» и «русский язык» (для студентов дружественных стран).

Я выглядываю в окно и ловлю себя на поисках зеленого «форда». Ну уж нет. Умерла так умерла (как говорит Фибка). Кто-то сказал, что сначала забудешь глаза, потом – фигуру, потом – запах, а однажды утром проснешься – и его уже нет. В каком-то фильме. Ожидание однажды кончится, и придет покой и свобода. Я устала и вымоталась. Хочу избавиться от гаданий «приедет – не приедет». Мне нужна свобода. Свобода ото всего, даже от навязчивого Traummann[10]. Он может быть только в мечтах, в фантазиях, а в жизни преобладают летчики Павлы и друзья детства Фибки: одни используют тебя, других – ты. И ни намека на полное единение, на те самые две половинки. Ради чего жить? Моя мамочка утверждает, что каждая женщина мечтает выйти замуж. Она «намечтала» уже двух мужей.

Aufgabe[11] не из простых, потому что я до сих пор не пойму, нужно ли мне это: дети, газеты, телевизор и пепел на ковре…

Фабиан Домбровский – единственный отпрыск гордой фамилии – два раза в год стойко отбивается от принудительного выполнения гражданского долга, которое я называю «осенне-весеннее обострение нелюбви к Отечеству». Виктор Кукин каждый раз не упускает случая указать Фибке на его неправильное отношение к долгу и начинает свой рассказ со слов: «Когда я служил в Афганистане…» Я глажу Фибку по взъерошенным волосам и тоном сердобольной мамочки советую лентяю поступить в аспирантуру. Фибка в аспирантуру не хочет: великий контроль над собой презирает, именуя себя гениальным свободным художником от программирования, подчеркивая тем самым, что в нашем институте на него молятся, как на бога, потому что лишь ему под силу не дать развалиться этой шарашке (вычислительному центру), предоставляют полную свободу и хорошее содержание (о некоторых выгодах, которые можно извлечь, имея свободные руки, Фибка скромно умалчивает).

Мое зубоскальство по поводу преимущества строевой дисциплины и гигиеничности коротких стрижек выводит Домбровского из себя. Он обзывает меня «кровожадной дикаркой», Кукину же ставит диагноз ППС (Фибка очень гордится своей начитанностью). Тем более что воинственный коллега «Улисса» не читал[12].

Перебранка заканчивается примирением, и Домбровский получает в пользование заветный ключик от чердака, именуемого «каморкой Папы Карло». Никто теперь и не вспомнит, кто «перепутал» чердак с подвалом, но ни Фибку, ни меня подобная оплошность не смущает, главное – конспирация. После каждого Фибкиного посещения тихой комнатки с импровизированной кроватью из старых стульев, сундуков и побитых молью подушек (Танюшу бы в эту обитель!) на обоях в невинный голубенький цветочек появляется очередная цитата из великих, вроде: «Предпочитаю женщин, которые читают бегло: с ними быстрее добираешься до конца главы, а во всяком деле, и в любви тем более, надобно всегда иметь в виду конец»[13].

Фибка всегда ставит дату и размашистый автограф, словно готов подписаться под каждым словом.

Зная, что я страшно расстраиваюсь из-за его художеств, Фибка пытается раззадорить меня и посмеяться, называя «пуританочкой» через слово (да, пуританочка, нет, пуританочка, согласен, пуританочка, исправлюсь…). Он никак не может примириться с присутствием «летунов» в моей жизни, поэтому доводит записочками-цитатами, оставляя их повсюду или посылая e-mail: «Многие наделены удивительным талантом привязываться к совсем неподходящим людям»[14].

Я рассердилась, получив очередное послание, скомкала листок конспекта и запустила в него бумажным шариком.

– Не твое дело, – сердито бросила ему и на все попытки примирения отвечала упорным молчанием. Я могу стерпеть глупые выходки его девиц, визжащих по ночам на чердаке Замка, пропустить пикантные замечания в адрес коллег-женщин и злые – мужчин, но ни за что не соглашусь обсуждать свою частную жизнь с другом детства.