Сокровища Русского Мира. Сборник статей о писателях

«Его называли «рабочим поэтом», всегда выпячивая первое слово, но весь-то секрет его и состоял, что он был именно Поэтом, и только жил и писал в такое трудное время, которое барским не назовешь.

«Красным солнышком душу пронес» – говорил Ручьев не только о себе, но о каждом из своего героического и трагического поколения», – пишет о своем учителе Юрий Конецкий. «Красное солнышко» – такой привычный для сказки образ! Да и «Невидимка» тоже ведь наделен типично сказочной неуязвимостью, неуловим, невидим.

Сказка, как и песня, с детства не отпускала поэта, только укреплялась в его мировоззрении как ключ к поэтическому познанию мира, самостоятельному освоению его. Открыто говорит Ручьев об этом в поэме «Прощание с юностью», где он переосмысливал свою жизнь с точки зрения взрослого, но не предавшего своих истоков человека.

«Рожденный при царе, крещен в купелив дому столетних прадедов своих,где входят в кровь, как воздух,с колыбелижелания, повадки, сказки их,где по ночам – мы жались первым страхом —выл домовой, яга стучалась в дом,змей пролетал над крышей и с размахухлестал по окнам огненным хвостом;где нам, мальчишкам, бабки нагадали:по золотым жар-птицыным следамза самым верным счастьем мчаться в дали,к премудрым людям, к дивным городам».

Также, как позднее Юрий Конецкий, Ручьев шел к своим лиро-эпическим вершинам через ряд стихотворений балладного характера: «История орла, скалы и речки», «Свидание», «Проводы Валентины», «Парень из тайги»…И он к своим вершинам пришел. Пожалуй, главное достижение поэта – его поэма «Любава». В ней ощутимо влияние традиции романтических поэм, о которых писал В. М. Жирмунский:

«Поэт выделяет художественно эффектные вершины действия, которые могут быть замкнуты в картине или сцене, моменты наивысшего драматического напряжения… Объединяются общей эмоциональной окраской, одинаковым лирическим тоном, господствующим в поэме – и в описательных ее частях, и в рассказе, и в действии.»

В «Любаве» современный ему героизм и столкновение эпох Ручьев не просто показывает через драматическую любовную коллизию – особенность метода поэта дала возможность на почве, вроде бы далекой от открытой сказочности, в реальной строящейся России через повседневное, неухоженное бытие прорасти вечному мифу.

Вспомните «Иллиаду» Гомера! И кто теперь докажет, что боги не вмешивались в непосредственный ход сражений, если слепой певец это зафиксировал? Не гомеровским ли участливым богом, немножко – только с другой целью – перехватившим функции «невидимки», предстает в поэме «Любава» нарком Серго Орджоникидзе?

«Будто б раз перед самым рассветом,приглушив от волненья буры,горняки его видели летомна крутых горизонтах горы.А под осень – на тропах плотины,по приметам действительно он,с бригадиром одним беспартийнымполчаса толковал про бетон.По сугробным, невидимым тропам,поздним вечером, в лютый буранон зашел на часок к землекопамв освещенный костром котлован.…И по компасу путь выбирая,шел пешком через ямы и тьмук первым стройкам переднего края,лишь по картам знакомым ему».

Тема прекрасного города, его строительства, как решающего исторического события, которая проходит через все ручьевское творчество, здесь получает свое высшее выражение. В «Любаве», по-моему ее носителем и пропагандистом очень ярко написанным стал одноногий служитель загса, инвалид в шлеме со звездой. (Тоже неведомо откуда вылез не то из сказки, не то из мифа какого-то.)

«Сами гляньте, что долы, что горы,где ни ступишь – то вал, то окоп…Вроде город нашвовсе не город,а насквозь – мировой Перекоп!»

И вот конфликт – выбор души между городом-мечтой и вполне созревшей «царь-девицей» из байки ребячьей» – Любавой. Скажите, а вам это противостояние случайно не напоминает разрушение Трои из-за красоты Елены? Но здесь красота великого будущего города побеждает силу женской красоты.

И опять не могу не процитировать Конецкого: «Поэзию Ручьева я полюбил с ранней юности, ценил его поэму „Любава“ за выписанные рукой зрелого мастера характеры и краски, за убедительную интонацию и емкий, саморазвивающийся сюжет. И за музыку стиха. Убери ее – останется великолепная повесть, но исчезнет то волшебство поэзии, которая, обогащая души, таинственно вводит в наш обиход потаенные ритмы глубинной гармонии и добра, недоступные обыденной прозе.»

Конецкий же в беседе со мной назвал «Любаву» отложенной поэмой. То есть типичный сюжет тридцатых годов разрабатывался Ручьевым многие годы спустя с 1958 по 1962 годы и, благодаря такой большой временной паузе, приобрел дополнительный объем дыхания и полноту осмысления.

Я с упоением впервые читала стихи Ручьева в городе, полностью объявленном всесоюзной комсомольской стройкой – Аркалыке. Такая акция – не завод, не отдельный объект – целый город строился трудом энтузиастов, ну и, конечно, заключенных. Местный казахский театр – целый курс выпускников ГИТИСа, да и нас, журналистов, выпускников крупных университетов по распределению за романтикой сюда приехало достаточно. Помню, как гордились, что именно здесь, в районе Аркалыка – так звали тот областной центр – в казахской степи садятся космонавты.

Это уже потом мы выяснили, что у города нет перспектив для развития, рудник, возле которого его построили быстро исчерпал себя. Вскоре он областным центром быть перестал, превратился в поселок, а недавно выяснилось: в городе-мечте больше нет населения, он стал необитаемым. А вот Ручьева я опять перечитываю. И, мне кажется, пафос его поэзии не устареет никогда.

Жизнь меняется, но опыт не просто поколений, а вот таких замечательных дарований неисчерпаем, он питает, делает богаче силы молодых. Каким тружеником был Ручьев на Магнитострое (пришлось работать и плотником, и бетонщиком), как доблестно трудился на Севере в годы войны, забывая о собственной несвободе, таким же тружеником был он и в поэзии.

Конецкий пишет: «Секретов мастерства он не скрывал: « И план был, и вдохновение было, а многие страницы я сначала писал прозой, а потом уже только зарифмовывал». Мне поэм, в те годы еще не писавшему, дико было слышать о каком-то плане, но ведь многотысячестрочная поэма единым махом, с наскоку – теперь-то я знаю! – ни в жизни не напишется. Это тебе не лирическое стихотворение в шестнадцать строчек!»

Ручьев был счастливым человеком – творцом, полным оптимизма. Он умел дружить и, наверное, потому легко находил общий язык с молодежью, что сам обладал молодой энергетикой, которая легко читается в его стихах. Другой его ученик и соратник Конецкого и Ладейщиковой в шестидесятых годах, а мой педагог и наставник – поэт Борис Марьев, которому я также посвящаю в своей книге отдельную главу, описал это взаимодействие в своих стихах «Памяти Бориса Ручьева».

«У Кремля,На Софийской набережной,Меж поэтовОн был – как бог,И глядел яПочти что набожноНа его сединуи батог.Он меняСреди молодежиОбнаружил сам —за версту,И на лике егоОбмороженномБыло что-то от тундры в цвету…Остальное – в каком-то мареве.Был доклад. Содоклад. Буфет..– А читали выБорьку Марьева?! —Грянул он на весь каьинет.И ко мне на плечо,Безжалостный,Как в присяге,С размаху легТо ли посох егоДержавинский,То ль колымский его батог…….Как мы пили с Ручьевым!Спорили!..Был он ровней со мною —с юнцом…Нас паскуды какие-то ссорили.Разве можноПоссоритьС отцом?!»

Фигура самого Ручьева приобретает здесь прямо-таки библейскую мифологичность. Марьев, рисуя его как Бога, практически композиционно развивает сюжет 4 строфы 22 псалма: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною, Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня.» Стихотворение Марьева завершается так:

«Спит поэт, землекоп и философ,Хоть в Магнитке —не пухом земля…Заведу яко времениПосох —Наподобье его костыля.Перед тем,как лечьПо соседству,Ту —ручьевскую —БлагодатьПередам я другим…По наследству…Только было бКомуПередать!»

Даже, если допустить, что это мое сопоставление с библейским текстом несколько привязанное, нет на свете ничего случайного. Посох этот был, видимо, абсолютно органичен, как последний дополнительный штрих к незабываемому портрету этого деятельного по-державински государственника в уральской поэзии. Как я уже писала, не одному Марьеву он указывал им путь в поэзии. Обратимся снова к вполне реалистическим воспоминаниям прямо по-сыновьи преданного памяти Ручьева Конецкого. Я все время надеюсь, что его живые записи станут когда-нибудь основой воспоминаний о судьбах его поколения шестидесятников и тех, кто это поколение за собой вели. Сам Юрий Валерьевич называет себя в творчестве прямым наследником классической советской традиции тридцатых годов, не только Ручьева, но и Корнилова, лауреатом премии которого он является. Вернемся сейчас к моменту первой встречи Конецкого с героем этой моей главы.

«Весной 1969 года в гудящем молодыми голосами холле московской гостиницы «Юность» кто-то из челябинских поэтов по праву земляка – то ли Саша Куницын, то ли Слава Богданов – познакомил меня с Борисом Александровичем Ручьевым, который переложив натруженную палочку – батожок из одной руки в другую, неторопливо протянул мне свою доброжелательную ладонь.

– Неровно работаешь, – сказал он хрипловатым голосом вместо приветствия, – стихи пишешь крепкие, настоящие, да вдруг – слабинка…