Близко, но далеко

Близко, но далеко

Руслан Бекуров

© Руслан Бекуров, 2025

ISBN 978-5-4493-9197-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Острова и полуострова

С детства я без ума от островов и ненавижу полуострова.

Полуостров – тот же получеловек. Ну и к чему мне любить что-то «полу», если есть настоящие цельные острова и настоящие цельные люди? Собственно, люди и есть острова. Со своими берегами, пустынными пляжами, дикой флорой и беспечной фауной.

У меня к островам особое чувство. В одиннадцать лет я зачитывался Жюлем Верном. В «Таинственном острове» кроме текста были еще подробные карты того самого острова, на котором по стечению обстоятельств оказались персонажи книжки. Они придумывали названия бухтам, заливам, холмам, горам и даже отмечали места будущих городов. То есть с нуля создавали свой мир. Как храбрые маленькие боги, бросившие вызов цивилизации.

А потом еще имелась другая настольная книга – «Кондуит и Швамбрания» Льва Кассиля. Она о том, как дети придумали себе страну-остров со своей конституцией, королем и смешными названиями географических объектов – Порт Сигар, Порт Вейн и так далее. Остров Швамбрания был в форме зуба.

Рядом с нашим домом появилась большая лужа. Однажды я тщательно срисовал ее контуры и назвал лужу Грязным морем. Отметил на карте крохотные заливы, а также пару островов.

Вот только ближе к лету Грязное море высохло, и следующий дождь изменил размеры, силуэт и глубину. Некоторые острова безнадежно по-тихому прекратили свое существование.

Позже по воскресеньям мы бегали играть в теннис на старенький корт. Он был на другом берегу Терека – совсем близко к реке. И каждый раз после игры мы неспешно бродили по заброшенному берегу. Кидали плоские камни, строили заводи и жрали пыльную малину.

Тогда-то я и заприметил пару НАСТОЯЩИХ островов. Один в форме маленькой Австралии. До него было легко добраться по змейке камней. Второй – чуть больше. Он находился практически в центре реки под мостом. Вокруг острова были раскиданы маленькие островки-камни, и я сразу же решил, что это архипелаг. Недолго думая, назвал его Архипелагом Бекурова. Чем я хуже Шпицбергена?

Летом тайком от друзей я часто торчал на СВОЕМ острове. Там у меня был ловко спрятанный спичечный коробок, компас и пара ворон, которые время от времени по известной только им логике гостили в МОИХ местах. Зимой я сидел дома и придумывал названия городам, ущельям и каменистым пляжам Архипелага Бекурова. Уйдигора, Порт Аслан (почему бы и нет, если есть Порт Артур?), острова Лелека и Болека, Мыс Доброй Одежды, река Шалдон, Нарткалинские водопады.

Я даже составил карту полезных и бесполезных ископаемых этой маленькой, но МОЕЙ страны. Ей богу, мы были бы не хуже кого-нибудь Мадагаскара.

Ближе к лету я снова возвращался к своим островам – за зиму они умудрялись меняться. Рождались новые бухты, а старые грязные камни, умытые снегом и дождем, беспечно сверкали на солнце. В такие моменты и я был счастлив – это же безумно хорошо видеть, как меняется ТВОЯ страна. Потому как кому нужна страна, которая никогда не меняется?

Со временем я переключился на девчонок, но и их еще долго воспринимал как острова – солнечные и не очень, с пляжами и без. Бывали разные. Необитаемые, таинственные, «девушки сокровищ», коралловые, вулканические. Но чаще – обычные. Как Сахалин.

Хотя я и сам-то полжизни был скучным материком. С унылым континентальным климатом и тысячами бестолковых городов.

Но каждый отпуск я собираю чемодан и покупаю билет в один конец. На Архипелаг Бекурова. Туда, где Терек бьет волнами об уйдигорские фьорды, и… горы скрипят под ногами.

Джигиты ритма

Недавно, возвращаясь домой, я разговорился в маршрутке с пацаном-чеченцем. Все в нем было по классике: битловская прическа, черные с блеском брюки, лаковые длинные туфли, у которых носки такие острые – боишься порезаться. Но вот, что меня поразило – он сидел и читал Ричарда Бротигана. А в таких случаях меня всегда тянет поболтать – Бротигана читают хорошие люди.

Поговорили мы с ним о том, о сем. Он учился в меде, снимал однушку с тремя кумыками на Проспекте Ветеранов, а в тот вечер ехал в «Галерею» устраиваться охранником.

Пацан спрятал книжку в карман и начал заполнять анкету. В пункте «Пол – М | Ж (нужное подчеркнуть)» он подчеркнул слово «нужное».

И я увидел в нем себя образца 2002-го года. На меня навалили кучу часов на журфаке, а зарплата старшего преподавателя еле покрывала аренду жилья. Поэтому днем я преподавал на факультете, а вечером мчался на Пискаревку. Там в одном из складов я числился ночным грузчиком. А утром мчался в университет, чтобы с умным видом и красными глазами рассуждать о журналистике.

Я редко бывал в своей комнате – спал по два-три часа на складе. Грузчиком, кстати, получал в разы больше, чем за преподавание. В какой-то момент скопилась куча денег, но я не знал, КОГДА их тратить. И из кармана неизменно торчала зубная щетка.

В целом, жилось неплохо – например, у меня появлялись новые друзья.

Ханна, атташе по культуре финского консульства в Петербурге, была невероятной женщиной с безупречным русским языком и большим интересом к Кавказу. Мы познакомились на каком-то очередном унылом семинаре. С тех пор часто ходили друг к другу в гости. Я – в ее роскошную двухуровневую квартиру на Кирочной, она – в мою убогую комнату в коммуналке на Тучковом переулке. Много и эмоционально рассказывая ей о сарматах, аланах, футболе, борцах-вольниках, Гайто Газданове и Валерии Гергиеве, я и сам начинал верить в своеобразие нашей нации. Как-то даже угостил ее осетинскими пирогами. Из-за этих вот треклятых пирогов у нее и всплыла идея новогодней финско-осетинской вечеринки.

Я принял это без энтузиазма и с надеждой, что все в суете забудется.

Но ничего не забылось. Через неделю позвонили из консульства:

– Господин Бекуров, 31-го декабря вы приглашены на праздничный прием. Записывайте адрес.

– Адрес я знаю, но… Извините, а приходить обязательно?

– Конечно! На приеме будет присутствовать господин посол!

До 31-го декабря оставалось три дня. Я вспомнил о Зауре, который когда-то танцевал в легендарном ансамбле «Иристон». Он с удовольствием согласился поучаствовать.

– Когда мы были на гастролях в Великобритании, потные англичанки целовали наши ноги! – зачем-то вспомнил он.

– Ногти? – переспросил я.

– Какие ногти?! НОГИ! Мы же в чешках танцевали! – резонно парировал Заур. Тут, собственно, следовало бы немного рассказать о Зауре, но в таком случае основная история потеряет какой-либо смысл.

Короче, с танцами я разобрался. Оставалась мелочь – осетинские пироги и арака. Арака нашлась у Соса. Пироги мы заказали в кафе «Три пирога» на Петроградке.

30-го декабря Заур сообщил, что танцевать не будет. Я уже забыл почему, но, в сущности, это не имеет и не имело никакого значения. В тот вечер я чувствовал себя дигорским Талейраном – от моих действий зависела судьба финско-осетинских отношений. Мир висел на волоске.

Я позвонил Азамату. Он учился в аспирантуре журфака и обладал фантастической способностью подписываться на любые сомнительные штуки. Потому что банально стеснялся отказываться. Кроме того, худой и пластичный Азам достаточно органично вписывался в мой концепт вечера. Понятно, что без Заура возникает проблема с танцами. Но есть арака и пироги. Есть неуклюжий я и стеснительный Азамат. Есть Сос, в конце концов. Поэтому в первую очередь следует напоить гостей, а уж потом показывать танец.

Вечером 31-го декабря в назначенное время я, Азамат и Сос вползли в квартиру Ханны. У нас было семь пирогов, два графина араки и белая волосатая папаха. В зале для приемов накрыли стол с финской едой и напитками, два официанта наливали шампанское в бокалы, из динамиков доносились мелодии Сибелиуса. Над потолком вперемешку были развешаны новогодние гирлянды и флаги Финляндии, России и Осетии. Ханна встретила нас в вечернем платье. Она познакомила меня, Соса и Азамата с послом, его женой и дочерью Мартой. Я сразу же предложил выпить традиционного осетинского зелья. Гости согласились, и мы пили араку из бокалов для шампанского.

Посол много рассказывал о том, как любит Кавказ. Мы удовлетворенно кивали и пялились на Марту. Она пила минералку.

– Долго еще в Питере будешь? – спросил я ее.

– Ну, мама с папой послезавтра возвращаются в Москву, а я, пожалуй, еще погуляю здесь, – ответила она.

– Бухнем где-нибудь? – влез в разговор Азамат.

– Это свидание? – улыбнулась она. – Посмотрим, я позвоню.

К сожалению пришло время танцевать, и мы с Азаматом спрятались в коридоре.

Хореография заключалась в том, что Сос врубает «Симд», и Азамат плавно на носках как бы выплывает в зал. Он совершает несколько кругов, и затем Сос переключает плеер на динамичный «Танец с кинжалами». И тут выпрыгиваю я. Дальше – чистая импровизация.

Что-то случилось с плеером. Сос нажимал на кнопку, Азамат выплывал, музыка вырубалась, и Азамат заплывал назад. Так повторялось несколько раз. Наконец, Сос додумался зафиксировать кнопку канцелярской скрепкой – сказочное осетинское шоу стартовало.

Азамат был фантастичен. Медленно и даже как-то вальяжно он нарезал круги в центре зала, его глаза под лохматой папахой выражали, как мне тогда казалось, необъяснимую для скучных европейцев осетинскую ментальность. Его поза напоминала аланского лучника, натягивающего тетиву.

Когда Сос включил динамичный трек, я в широком прыжке вылетел в зал. Это был первый и, надеюсь, последний танец в моей жизни.

Между тем, Азамата уже понесло. В сущности, у него неплохо получались лишь два элемента. Плавное скольжение с расправленными конечностями и динамичная «ковырялка». Однако, Азамат придумал, как мне казалось тогда, тысячи вариаций этих телодвижений. А потому выглядело это, как некий осмысленный хореографический номер, который символизировал историю осетинского народа. Экспрессивность танца выражалась в изменении мимики – от грустного влюбленного Пьеро до потного профессора Хачикяна.

Моя роль заключалась в том, чтобы на контрасте с пластичным Азамкой финны увидели и первобытную составляющую нашей истории. По крайней мере, наверное, в этом и была идея. Я хаотично вертелся вокруг Азамата, представляя себя то красавицей-горянкой, то ревнивым абреком. В голове мелькали кадры из «Фатимы» и «Волшебной папахи», а руки и ноги совершали невообразимые до абсурдности движения, которые не имели никакого отношения к танцам народов Кавказа.

Сос с CD-плеером на коленях следил за реакцией аудитории. Ханна восхищенно наблюдала за Азаматом, ловила каждый его взгляд, а когда он совершил свой фирменный разворот, она захлопала в свои финские ладошки. Азамат приблизился к ней на критическое расстояние и с криком «Асса!» продемонстрировал нечеловеческое сальто назад. Посол щелкнул пальцами. И только Марта скептически смотрела зелеными глазами в пол.

В какой-то момент я, поскользнувшись на зеркальном паркете, плюхнулся на задницу. Марта засмеялась. Я посмотрел на нее таким слегка изумленным взглядом и сказал:

– Если что, это и есть НАСТОЯЩАЯ джигитовка!

Была совсем неплохая новогодняя ночь. После танцев мы ели, пили и болтали.

– У вас очень эмоциональные танцы, – заметила супруга посла.

– Еще какие! – согласился посол, проглатывая очередной кусок пирога.

– Жаль, что с кинжалами не получилось, – Азамат разговаривал с Ханной. – Есть у нас такой танец. Танцующий замедляет темп и закладывает кинжалы за ворот бешмета сзади. В это время ему подают еще два кинжала, которые танцор закладывает уже за ворот бешмета спереди. Затем – еще два кинжала. Так, постепенно у танцора набирается до двенадцати кинжалов – он закладывает их в рот, придерживая зубами, под шапку и так далее. Танцуя, он постепенно сбрасывает кинжалы, вонзая их в землю в шахматном порядке.

– В шахматном порядке? – переспросила Ханна.

– Именно так, в шахматном порядке, – ответил Азамат.

Шутки шутками, а уже в феврале посол отмечал юбилей в одном из кавказских ресторанов Москвы. Ко входу он подъехал на белом коне, в белой лохматой папахе и с накинутой на плечи белой буркой. По рассказам очевидцев, посол исполнял какой-то дикий ритуальный танец, навязчиво называя его «осетинским».

Вот только Марта так и не позвонила. Ни мне, ни Азамату.

Ну и черт с ней.

Полиэтиленовый футбол

В футбол каждый из нас играл по-своему. Я любил быть защитником. Мне нравилось закрывать нападающих и перехватывать передачи.

И еще я обожал бить «пыром» от своей штрафной далеко к чужим воротам – там всегда где-то торчал Тамик в своем неизменном «петушке». И даже если играли баскетбольным мячом (а в школе почему-то мы обычно им и играли), Тамик бесстрашно подставлял голову и почти каждый раз забивал.

Тамик и сейчас не гигант, а тогда уж и совсем был маленьким. Но именно он лучше и чаще других бил головой. Однажды зимой мы резались с «А» классом, и я подавал очередной угловой. Тамик как ни в чем не бывало болтал в центре поля с Парамоном. Я разбежался и пульнул мяч в район одиннадцатиметровой. Тамик ворвался, нет, влетел в штрафную и кивком головы вонзил мяч в нижний угол ворот. Эх, видели бы вы тот гол!

А Сос (Мамсур), будучи творческой натурой, к футболу относился безразлично. Обычно он висел на перекладине, пытаясь отбить мяч ногами на лету. У него это редко получалось, но в одном Сос был королем – время от времени он незаметно доходил до чужих ворот и как бы между прочим предлагал смениться голкиперу соперников.

– Иди побегай!

Именно благодаря такому хитрому трюку мы успевали забить два-три гола в пустые ворота. А Сос, прислонившись к штанге, ехидно ухмылялся.

Еще мы придумали свой футбол. Полиэтиленовый.

Началось это, кажется, осенью в восьмом классе, когда Черчес смастерил маленький мяч из тетрадных полиэтиленовых обложек.

Мы играли пара на пару, или в «звездочку», или в «триста», а позже резались по-настоящему на двое ворот в широких коридорах правого крыла, где полы начищались мастикой.

Последние два года мы вообще не учились – пропускали уроки, потому как в такие часы никто не мешал нам играть.

Лучшим был Черчес. Он славился фирменными резаными ударами. Мамсур отдавал ювелирные передачи пяткой между ног. Ну а Тамик даже здесь умудрялся забивать головой.

Учителя закрывали глаза на наше полиэтиленовое безумие. А добрейший директор Борис Ефимович только раз выразил свое недовольство. Как-то, в конец обнаглев, мы резались во время урока возле его кабинета. Он вышел и после небольшой паузы попросил нас найти другое место для игры.

Эра «полиэтиленового футбола» закончилась неожиданно и быстро. Мы и сами не заметили, как плавно переключились на большой теннис.

Но это – уже другая история.

Синие губы

По владикавказским меркам он был звездой. Его любили, он собирал зальчики, а в многочисленных кафешках на Проспекте Мира ему наливали бесплатный кофе. По крайней мере, ему самому казалось, что он звезда. Не какая-нибудь там местечковая белая звезда-карлик, а настоящая межгалактическая рок-звезда. А когда тебе что-то кажется, так оно и есть.

Обычно Бэвид бродил по центру с гитарой. Иногда встречал друзей и выпивал с ними по стаканчику-другому в бельгийском баре возле парка. Но чаще – шатался без дела и пел свои и чужие песни на улицах.

Вот и в тот день он дал концерт у памятника Коста напротив Дома Искусств. Певец униженных и оскорбленных, как всегда, сидел на скамейке и холодным взглядом наблюдал за нравами провинциального города. Бэвид сел рядом и заиграл незамысловатую песенку о Зигги Стардасте. Еще вчера он перевел ее оригинальный текст на осетинский и вот сейчас решил поделиться этой радостью с Коста и горожанами.

Пелось легко и беззаботно, людей и собак собралось немало. На последнем аккорде визуаилизировалась пара преданных слушателей – худой и толстый полицейские. Но хлопать они не собирались.

В отделении было душно и пахло прогнившей преступностью. Худой полицейский сразу же начал заполнять какие-то бумаги, а толстяк попросил Бэвида вытащить из карманов личные и не очень вещи. Тут-то и началась экзистенциальная пьеса.

– Осетин? – строго спросил худой полицейский.

– Угу, – ответил Бэвид.

– Бэвид-Доуи? Шашлыков?! Буа-а-а! А почему не Фыдчин? – подключился толстяк.

– Папа очень Боуи любил. Особенно первые альбомы.

– А сейчас не любит? – поинтересовался худой.

– Папа умер год назад.

– Шмаль есть? – не унимался толстый полицейский.

– Шмаль?

– Целку из себя не строй! Наркотой балуешься? В глаза смотри! – это уже худой коп не на шутку разозлился.

– Нет, выпиваю иногда.

– Иногда? Не сочиняй!

– Я вообще-то песни сочиняю. Утром еще одну придумал. Хотите сыграю?

– Иди-ка ты… Доуи! И чтобы возле Коста тебя больше не видели! Понял?!

В двадцать первом веке только и остается, что понимать полицейских и шляться по улицам. Нет ни космолетов, ни реактивных ранцев. А недавно по телику сказали, что и космоса на самом деле нет.

Возле пиццерии узкую полоску тротуара перекрыл человек-пицца: он раздавал флаера и заигрывал с прохожими. Издалека заметив грустного Бэвида, человек-пицца раздвинул руки для обнимашек. Бэвид пытался его обойти, но «пицца» была неумолима.

– Ну, пожалуйста, только не это! – скривился Бэвид.

С парусинового лица человека-пиццы не сходила дебильная улыбка – это и понятно, костюм не предполагал депрессивного настроения.

– Ладно, – Бэвид сдался и обнял человека-пиццу. – Вот так, вот так.

В три дня в кафе на Ленина он встречался с Экой. Эка – его бывшая девушка. Ну или не бывшая, а, скажем так, ускользающая – тот промежуточный вариант, при котором каждый ждет друг от друга решительных поступков и боится первым признать окончательный разрыв.

Они пили кофе, и Бэвид рассказывал о своих племянницах.

– У Дины вчера воздушный шарик лопнул. Она полдня рыдала! Представляешь, шарик умер!

– Ну а ты? Надул бы другой.

– Я так и хотел! Так и хотел! Но Дина заявила, что это будет уже ДРУГОЙ шарик.

– И что в итоге?

– Завтра – похороны. Приглашены не все. Я закопаю остатки в палисаднике возле дома. Сниму шляпу и, глубоко вздохнув, вспомню о том, какую короткую, но достойную жизнь прожил бедный шарик.

– Песню еще не придумал о нем?

– Я про тебя песню написал! Про нас. Про синие губы. Помнишь, как в детстве у нас ВСЕГДА были синие губы! Сейчас сыграю! Это бомба!

– Нет, давай сегодня без бомб и синих губ как-нибудь. И вообще допивай свой кофе и уходи.

– Зачем?

– Я устала. Понимаешь, УСТАЛА! У меня куча вещей, от которых раскалывается голова. А тут еще ты и твои никчемные песни.

– Я спрашивал, зачем допивать кофе, – Бэвид оставил на столе две мятые сторублевки.

Синие губы… Вот эти синие губы и гусиная кожа из детства. Когда купаешься до одури в море. А потом нехотя выходишь из воды, кутаешься в полотенце и дрожишь. ДРОЖИШЬ! Где они теперь, ЭТИ губы? Вроде как и вода морская так же холодна, и с ветрами полный порядок, а синих губ уже нет. Вымерли как динозавры синие губы. Хоть полдня в море торчи – не будет больше ТАКИХ губ. Разве что после тутовника. Или когда умрешь. И то – не факт.

Репетиционная точка группы «Конквистадоры» находилась в полуподвальной студии Кукольного театра. «Конквистадоры» считались легендой осетинского рок-н-ролла. В начале двухтысячных они даже записали полноценный магнитоальбом, пытались зацепиться в Москве и имели настоящего продюсера в лице бывшего борца-вольника Кочи-Кударца.

Сейчас же Алик, Алан, Тима и Тохс два раза в неделю собирались в студии, чтобы побренчать в свое удовольствие. Частенько приходили их старые поклонники и друзья, тогда музицирование плавно переходило в будничную попойку.

Бэвид пришел как раз в тот момент, когда «Конквистадоры» играли «Криденсов». Вообще их трек-лист восхищал стабильностью – «Дайер Стрейтс», «Доорз», «Пинк Флойд», «Битлз» и, конечно же, «Криденс Клиауотер Ривайвл». От такого репертуара у Бэвида скручивало ноги, но после пары стаканов становилось терпимо. А здесь парой стаканов обычно не ограничивались.

– У тебя какой строй гитары? – спросил Алик. Он играл на басу.

– Рабовладельческий, – ответил Бэвид.

– Ну и чего приперся, рабовладелец? – барабанщик Тохс накрывал на стол.

– Песню новую хотел бы сыграть. Про синие губы.

– Ник Кейв хренов, – съязвил Тима. В «Конквистадорах» он был вокалистом и основным шутником.

– Какая гармония? – Алан подключил гитару к усилителю.

– Там обычные аккорды, – Бэвид расчехлил свою «акустику» и пододвинулся к Алану. – Сначала босяцкий, потом «лесенка» и последний G.

– G или D? G как говно? – Алику нравилось разговаривать в таком стиле.

– Как говно, – подтвердил Бэвид.

– Давай попробуем, – Тохс разлил водку в пластиковые стаканы.

Выпили за бога, потом за рок-н-ролл и телок. И только после третьего тоста Алан взял гитару, и Тохс сел за барабаны. Алик с Тимой ушли курить. Бэвид настроил бас и посмотрел на Алана.

– Начнем? – спросил Алан.

Бэвид кивнул, и Алан заиграл вступление. Тохс бочкой и хай-хэтом отбивал диско-ритм. Бэвид вступил на четвертом аккорде. А потом пришли девчонки, и началась гулянка. О песне Бэвида все забыли, но и он особо на эту тему не заморачивался.

Старенький чешский трамвай со скрипом поворачивал на ЦУМ. Бэвид сидел у окна и рисовал губы на запотевшем стекле. Потом он вдруг вспомнил о Чере, у которого на БАМе в однокомнатной квартире была студия. Наш герой быстро нашел его номер.

– Алло, Чера, ты у себя? Тут такая штука – хочу песню записать. Что? Денег нет, думал гитару продать и… Свой акустический «Орфей». Три часа в студии за такой ПРЕКРАСНЫЙ инструмент?! Хорошо, по рукам. Когда? А если я сейчас к тебе подъеду?

В клуб Бэвид ехал налегке и на такси. Ему очень хотелось успеть к танцам. Обычно ближе к одиннадцати диджей Бат (Батик Секинаев) начинал свой сет – вот он ТВОЙ звездный час, Бэвид-Доуи Шашлыков! Диск с записанной песней лежал в кармане пиджака, и от него по телу расползалась вселенская теплота.

– Офигенная у вас тачка, – Бэвид решил первым заговорить с таксистом.

– Еще бы! – с удовольствием подхватил таксист. – Нравятся «япошки»?

– Нет, это я так, для поддержания разговора, – ответил Бэвид.

– Жопу на уши натяни для поддержания разговора! – таксист сплюнул на пол.

«Что же вы злые-то все такие», – подумал Бэвид, но таксисту ничего не сказал.

Батик постучал в микрофон и объявил:

– Друзья, у нас сегодня премьера! Сногсшибательный зубодробительный хит Бэвида-Доуи «Синие клубы»!

– Губы! Синие ГУБЫ! – Бэвид сидел за баром и после этих слов немного приподнялся и кивнул головой, чтобы все поняли, что вот он здесь. Но никто и не собирался на него смотреть.

С первых аккордов люди с кислыми лицами (как будто им принесли соленый чай) один за другим потянулись к своим столикам. Девушки недоуменно размахивали руками. Еще не закончилось инструментальное вступление, а на танцполе уже никого не было.

В зал вбежал администратор и завопил:

– Батик! Я его рот – выключи эту херь!

Бэвид и Батик вышли на улицу покурить. Батик глубоко затянулся, выпустил дым в беспечное владикавказское лето и сказал:

– Бэйв, братан, извини – ты же сам видел, НИКТО НИЧЕГО не понимает в этой дыре. Бухло, пироги и дыц-дыц-дыц – вот и все, что им интересно.

– Именно в таком порядке? – безразлично спросил Бэвид.

– Более-менее, – ответил Батик.

Собака Кошка

Между тем, Гоша Цуциев отдал пас, и я, закрыв глаза, «засандалил» мяч, как мне тогда казалось, в сторону ворот. Здесь, наверное, хотелось бы написать, что «стадион взвыл от восторга», но мы играли на пустыре возле дома. На скамейке у подъезда сидела тетя Зарема и ее внучки – Мадина и Дана.

– Ну ты даешь! – сказала Мадина. И я «давал» – мяч, отскочив от старого каштанового дерева, залетел в «девятку».

– Там тебе, миленький, и место! – Заур Ванеев потрепал меня по голове. Как Виталий Дараселия трепал по лысой башке Давида Кипиани в финале Кубка Кубков против немецкого «Карл Цейсcа».

В 1981 году я был Давидом Кипиани, Заур – Виталием Дараселия, Гоша – Хореном Оганесяном, а чехоевский Важик «косил» под Александра Якубика из ташкентского «Пахтакора».

В тот день мы играли против пацанов с Леваневского. На выезде нам обычно «пихали» по десять голов, но дома мы через раз выигрывали. И те победы от их редкости были для нас еще более фантастическими. В такие моменты мы буквально носили друг друга на руках.

Ну а когда проигрывали, уходили в «сады», где у нас был шалаш, свинцовые кастеты из аккумуляторных решеток, самострелы и собака Кошка – лохматая дворняга, охранявшая наши сокровища. Там, в «садах», мы обычно лопали зеленые сливы и раздумывали над тактикой на следующую игру.