Ни силок, ни гончая, ни стрела.Стрекнут ли чуткие уши, дрогнут ли ноздри?Беги, заяц, беги.Свора преданных шустрых иголокВопьется, шнырнет вниз вверх,Извлечет по стежку на гладь гобелена,На его бархатистый бок,На щетину его щеки,Выставит все на робком свету:До колоска, до мятежного волоса,До раскосого жеста зрачков прищуренных.Ни рожок, ни лай, ни гон, ни звон стремян.О чем наивном бесстрашно задумался ты?Беги, заяц, беги.Стайкой пугливых мазковПрослезится лютая кисть,Золотом оттенит надменность,Отвлечет прозрачной вуалью,Соблазнит переливами перстней.Будто не о тебе барабанятБеспокойные пальцыПо резному подлокотнику со львом.Ни сивушный дух, ни каминный чад, ни гарь кострища.Брось позировать безмятежно: волосок к волоску.Беги, заяц, беги.Первый талый снежок предаст.На мокром стволе ели заваленой оскользнешь.К прелой листве подмешается твой дурман —Ошалевшие псы на приманке повиснут.Полусонной ватагой, кодлой с дрекольем,Почесываясь, потягиваясь, зевая,Вовсе не за тобойСмерть твоя выйдетК рассветной опушке лениво.Заденет тебя ненароком.Ни сеть у седла, ни клинок, ни соколиный желток,Ни силок, ни гончая, ни стрелаОтступать не умеют.Ни игла, ни кисть, ни глаз скучающийНе упустят тебя, если ты не прянешь стремглав.Беги, заяц, беги.

Петербургская элегия

Юлии Кокуевой, художнице

Север, север, двойные рамы, светлые ночии затянувшийся на долгий взгляд рассвет.В окнах при желтом вздохе еще бормочетпод растворимый кофе невыспавшийся поэт.Смиренный викинг, где дальний обшлаг залива,из-под Москвы татары, под боком стоит пруссак.Только вверх глазеть да уповать болтливона лестницу в небо, с чашкой, в одних трусах.Прошлое настоялось и выстояло настоящим,разлито по парадным мерцанием на просвет.Что тебе здесь? Ты не впередсмотрящий,так пригуби, поежься, облокотись в ответ.Сырые стоны по борту, небеса в канавке,морошный гул от верфи сукровицей подвохарастеклись по венам дворов, где ожиданья навыкпередается эстафетной палочкой Коха.

Якову Фельдману, художнику

«Этот ключ разошелся с дверью уже с полсотни лет…»

Этот ключ разошелся с дверью уже с полсотни лет.Ни двери, ни дома, ни города больше нет.И страна, кажись, разошлась на племя.Что ему? Выжидает, как его закалило время.Он посматривает с холодком одним глазком,о, как жарки будут соитья с родным сундуком!Перемигивался со скважинами самородокувесистый, леденил ладони, с запахами тенейболтался по связкам, валялся среди белья,простыней, нижних юбок, косовороток.А дама на фото строга. Не думай о ней,обычная дама: папенька, пансион, семья.

«Рисовать на небритой руке…»

Рисовать на небритой руке,на небритой щеке,рисовать до пришествия бритвы,до щекотки ветров в рукаведо скончания тока в розетке.По канве первой капли в пипеткекисти, клюва перед вспорхомпод свод золотой.Остальное – отстой.Сам без спроса стоял босойна столпе на одной ноге.

Albert Marquet, Vesuvius 1909

– Мы разминулись, где ты сейчас?– Иди прямо по коридору до развилки,комната NN. Ждем, это твое время.– Бегу, – иду быстрым шагом,не замечая встречных, обгоняю и уступаю.Коридоры двоятся, сливаются,упираются в запасной выход.– Да ты что? – раскаленно шепчет телефон.– Это нужно только тебе! У тебясекунд десять, не больше.Понимаю, что опоздал.Погружаюсь в апатию, иду по коридоруи мне снова попадается выход на балкон.Из тихого садика на теплом воздухесверху виден город в сторону моря.И поодаль за темными полосками лодокв мареве проступает силуэт Везувия.Вечер становится волшебным.

Маттиас Грюневальд, «Поругание Христа»

В последнем своем письметы неодобрительно отзываешьсяо Грюневальде и Босхе.Их римские легионеры вевангельских сюжетах похожина средневековых ландскнехтов.Размышляя об этом,я вдруг представил себекартину советского художника,где хитроватые партийцыизображают обремененность властьюза спиной у всегда готовыхрозовощеких милиционеров,понукающих изнуренного Иисусатащить свой крест на Голгофу.

Дважды два

На репродукции был городвесь во флагах и лозунгахс надписями «2 х 2 = 5».А по улице бежал пареньс флагом «2 х 2 = 4»,его нагоняла санитарная машина.Мы постебались, поржали,кто-то выпросил картинку себеи мы разошлись.По дороге я вспомнил городперед ноябрьскимис голыми деревьями и моросью в воздухе.На отсыревшие стенах домовогромные портреты вождейПовсюду билборды спорядковом номером годовщины,призывы «всемерно крепить».Обычно уже была истраченапремия за третий квартал.Стояли очередиза выброшеннымик празднику продуктами.В это время мимопронеслась с сиренойсанитарная машина.На мгновение я решил,что это за мной.

Танец

Ни один здравомыслящий человек

никогда не будет танцевать

Цицерон

осторожно наступаю на доскукосо уходящую в водупоскальзываюсь и отдергиваю ногуона на весубалансирую на одной ногеполуприсев и раскинув рукидержу шаткое равновесиени здесь ни там

Питер-Пауль Рубенс, «Охота на кабана»

Рукою сильной, мышцею простертой,ладонью открытой повели остановить.Чуть наклони вперед,кивни кончиками пальцев —хватит, мол.Дай ему распороть эту свору песью,повисшую на щетине,отшвырнуть бревно,за которым прячутся мужики,ворочаются поторапливаясь,кряжистые лодыжки упирают,выставляют длиннорогие шипастые вилы.Замрут собаки в прыжке, застынет выдох в трубе.Он лишь хотел опьяниться гнилой травою,настучать письмо вслепую по клавишам корневищ,по слою жухлых листьев туманом расправиться мощно,хлынуть, пролиться в лес ручьями темными томными.Позови санитаров, врачей, сиделок милосердных,знахарей, ворожей, шаманов камлающихс корпией паленой, йодом летучим.Тебе ли не знать,вынюхали, взвесили, отмеряли они —сердце его похоже на человечье,на их одряхлевшее.Они за сердцем его пришли,эти всадники, что ворвутся вот-вотс копьями, клинками, мушкетами,алебардами, арбалетами, стилетами,лезвием за спиной, заточкой, ложкой тупой,разогнутым крючком с заусенцем ржавым.Объясни им, что опоздали они, дураки.Пацан этот, под картиной спящий,с ангиной и жаром в градуснике под мышкойзабрал его сердце, ну и что, что нечистое,зато о страхе забыло, смерти не знает —только такие побеждают.Не буди его,операция по вживлению прошла успешно:немного ярости, немного слез.Забрал он жестоковыйность веселуюпод наркозом боли горловойс фурацилином канареечным, прополисом на спирту,здесь, за перегородкой, где темно и тихо,где он один и все одному.Пару дней еще, и выйдет к ним.

Старые доски

Инне Романовой, художнице

Я вышел, но остался в комнате магнитвысокой стойкости в иссохших досках.Смола воспоминаний застыла по щелям.Сознайся, расскажи, о чем она темнит,что за сюжет в глотках и папироскахскрипит и стонет по ее петлям?Лишь пальцем проведи, апрельской бирюзойответит львиный лик и пастораль прольется.Нахлынет стук дверей и каблучкови хохот шелковый и комариный знойи мёдом медным в строгости пропорцийдевчачья радость древних косяков.Попрятались гурьбой за ними второпяхкупечьи прихоти и аромат волокон…– Какая им теперь дорога предстоит? —я шел и мнилось мне в деревьях и камняхтянулись шлейфом родственники окон.Там даже время в очереди спит.

Peretz Beda Mayer, artist

Елене Макаровой

Напоследок он оглянулся в дверях:альбомы, книги,портрет в простенькой оправе,его мольберт и кисти…– придется обойтись,обойдемся, дело наживное.Лео ждал внизу,он нервничал: кругом же немецкие патрули.Братья Майер растворились в городской неразберихе,они разошлись, чтобы ускользнуть из города,как надеялись и тысячи других евреев Праги.– Мне повезло, он был любитель искусства,комендант пересылочного лагеря на Маврикии.Он рассказывал мне о Ван Гоге, – Бедя усмехается,– «Винсент был очень несчастлив:картины его не продавались,долги брату Тео росли,женщины его никогда не любили…И это испепеляющее солнце Прованса»– Зато как я бывал счастлив на Маврикии,когда получал от него «гонорар»за копию Ван Гога.Тогда для Ханыя снова был высок, красив и талатлив.Я мог убедить себя на весь долгий вечер,что Лео жив, что картины не сгорели,что я еще поймаюэти тающие облака, розовые и голубые,эту дымку лиц под масками и цветов на шляпах.Мы с Ханой устраивали пири я рассказывал ей о массариковской Праге,о воздухе молодой свободы.Она ведь не бывала в «Латерна Магике».В папиросном дымке снова возникалилица-маски Йожефа Лады, Яна Зрзавогои возвращались горячие спорыоб экспрессионизме и романтизмепод лучшее пиво Европы.

Нектар

Прежде, чем спикировать при боковом ветре,пустельга набирает высоту, еще не зная цели.Писец не успеет выдавить на глине список ее побед.Пишет он быстро, таких-то ловких на пальцах руки,влажная глина податлива и лежит неподвижно,он любит эту отборную мягкую глину сильнее,чем сорок тысяч братьев, он умеет касаться ее тяжестис обеих рук, но даже тогдабурая пустельга летает быстрее и против ветра,да еще и сама по себе, а не у ловчего на поводке.Она атакует полевку с трепетом, окрашивая собою степь,словно колибри зависает, учуяв нектар.Глине не стать царицей библиотек,разобьют таблички все, кто встретится на пути.И что останется векам, ради которых ее обжигаликрепче камня, складывали в прочные ниши?Писец ловит пустельгу одним движением.И она летит себе, а табличка живет с ее отпечатком.

Конец августа. Гюстав Доре

На иллюстрации Гюстава Доре

к «Гаргантюа и Пантагрюэлю» Ф. Рабле

Слежалась стелька в темном передкеу одного из вытоптанных тапок,в передней сумрачно, и на половикеботинок мокрый повалился набокА дальше, в комнате и в кухне, на углахклубясь, рассеивается из оконсвет. И в унисон подавленности мглапримолкла на полу между волокон.Среди порочного нагроможденья книгя выберу уверенным наитьемальбом, в котором давний мой двойник

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Конец ознакомительного фрагмента

Купить и скачать всю книгу

На страницу:

Перейти

1 из 1