Бесовы следки

– Дед, милый! Когда ты у меня на ноги-то встанешь? – нежно водя пальцем по его исхудавшему лицу, спрашивала она.

– Берёзового бы сока – мигом силы бы набрал…

И она молила, чтобы скорее пришла весна.

К Женскому дню Титыча отпустили домой отдохнуть от больничных процедур. Поборов неприязнь к его супружнице, Татьяна уговорила Анатолия навестить деда в праздник.

Дом Титыча был добротным, с большими, но почему-то уж больно печальными окнами. Снаружи и внутри его чувствовался свойственный деду порядок, подобранность. Однако вспомнились грустно оброненные дедовы слова: «Своими руками этот дом строил, сколько уж лет в нём живу, а будто всё здесь не моё. Бывает же так, Татьяныч?»

В доме было шумно. Как принялась объяснять супружница, нагрянули сыновья с жёнами да детьми, сват со сватьей, брат из Питера, племянница с мужем… Гремела музыка, пищала ребятня. Курили тут же, не утруждаясь выйти на улицу. Титыч лежал на кухне, на кушетке, укрывшись поверх одежды стареньким пледом. То и дело зычно ухала дверь, впуская и выпуская подвыпивших гостей.

Чувствуя, как начинает заводиться, она по привычке стала сама успокаивать себя: «Не лезь со своим уставом в чужой монастырь. Не думай, от этого деду легче не будет. Ведь знаешь, чем твоя «помощь» деду может обернуться…». А саму уже понесло.

– Анастасия Макаровна! С праздником, конечно, только уж больно шумно у вас здесь для больного. Нельзя ли закончить пиршество? Ему покой и тишина нужны, понимаете? Я ведь вас предупреждала.

Та капризно скривила губы.

– Что ж вы с порога-то с выговором? Я ведь постарше вас малость… К тому же у себя дома… Дети, внуки пришли поздравить… Куда денешься? Праздник ведь! Лучше бы к столу присели, водочкой угостились, пирожка моего отведали…

А у самой лицо от спиртного раскраснелось, плюнь – зашипит. А глаза так и норовят ужалить.

Татьяна взглянула на деда – тот лишь растерянно улыбался. Тут же осадила себя: не кипятись, девка, не наломай дров. Взяла себя в руки, пододвинула табурет к кушетке.

Из гостиной донеслись хмельные выкрики:

– Михална! Зайдите, не побрезгуйте компанией. У нас, конечно, ничего особого, но гостям всегда рады…

Татьяна нехотя поднялась, заглянула в дверной проём, раздвигая головой бахрому из тряпошных тампончиков.

– За приглашение спасибо, но я, извините, не в гости пришла, больного навестить… Шумно у вас тут, а Иван Титыч только после больницы…

За столом зашевелились, завставали. Анастасия Макаровна, поджав губы, молча стояла в дверях. На лице её было написано: я, мол, ни при чем. Нашлось кому командовать…

Лысоватый мужчина с плотным сытеньким брюшком, очень похожий на хозяйку, оценивающе взглянул на Татьяну и цинично бросил:

– Ну, что ж, опекунша твоя, Титыч, женщина стоящая, такой можно не только дом, всё отказать… – и, сально хохотнув, направился к выходу.

Впервые за всю свою жизнь Татьяна не нашлась, что ответить. С мольбой взглянула на Титыча. Но тот отвёл взгляд.

– Ну, ну, дядя Коль, хватит ерунду городить! – облагоразумил насмешника племянник и под руку вывел на улицу.

Татьяна плохо помнила, что было дальше, как раскланялась с супружницей, кивнула гостям, что толпились во дворе…

А на другое утро на пятиминутке доложили: «Сидоров Иван Титыч в реанимации. Повторный инфаркт».

Боже! Завыть бы по-волчьи! Почему человек не может умереть тогда, когда хочет?! Была б на то её воля, она бы сделала это сейчас!..

Яркий свет встречных машин слепил глаза. Казалось, иная вот-вот наскочит на них, раздавит в лепёшку. С замирающим сердцем следила за стремительно летящими прямо на них огнями фар и, искушая судьбу, молила: «Ну!!!» Но машины с издевательским визгом проскакивали мимо… А ведь стоит чуть-чуть крутануть руль влево…

Взглянула на Андрея. Что это я?! Парень-то при чём? Не женат ещё… Уймись! Долго ли до греха! Вспомни, бабуля не раз говорила: самоубийц не приемлет ни земля, ни небо.

Прикрыла глаза, запрокинула голову. Ехать бы вот так всю жизнь… И чтобы никогда не кончалась дорога, никогда не замолкал мотор… И никаких остановок, никаких возвращений назад, даже на секунду, даже в мыслях! Даже… во сне! Ехать вперед! Днями, годами, тысячелетиями! Ехать и созерцать все: от холодных первобытных пещер до адовых старообрядческих «гарей», от сумятицы сегодняшних дней до… Хм! Размечталась, в детство впала! Да ещё с какими запросами… Посягнула на роль самого Господа Бога! Созерцать ей, видите ли, захотелось… Всё! Всё! Не хочу больше думать ни о чем! Устала… Боже! Как я устала!..

На щеку, наконец, выкатилась горячая вымученная слеза.

Пойти на похороны не могла, это было выше её сил. Анатолий – другое дело. Помощь мужская нужна. А ей прилюдный спектакль этот ни к чему.

Проститься с дедом она зашла вечером, накануне похорон. Найда, старая охотничья собака с обвислым животом, виляя задом и поскуливая, выскочила к ней и, от избытка чувств, принялась тереться линялым боком об её ноги. И тут же на крыльце появилась дедова супружница с поскуливаниями почище Найдиного.

– Горе-то какое, Миха-а-лна! Осиротели мы, Госпо-ди-и-и! Кормилец-то на-а-ш! Как мы теперь без него-о-о?!

«Кормилец-то – это точно, – неприязненно подумала Татьяна. – А вот плачешь ты не по нему, а по себе. Хотя не слёзы это, притворство чистой воды!» И хоть вслух ничего не сказала, та почувствовала, примолкла.

Господи! Дай мне терпенья, не дай сорваться в день такой! Грешно при покойном счёты сводить… Боже ты милостливый! Научи, как быть?! Что, как не могу я притворяться? Никогда бы не переступила порог этого дома, если бы, если бы… Помоги, Господи! Дай хоть минуту побыть с ним вдвоём без этих придирчивых и так ненавидящих её глаз!

Но чем больше просила она Бога, тем сильнее бунтовало всё её нутро. Казалось, что дом дышит на неё холодом, фальшью и злобой. Но ватные ноги упрямо поднимались по ступенькам.

Гроб стоял в широких, выкрашенных финской краской сенях. Вокруг толпились какие-то чужие никчёмные старухи в чёрных платках. Одна из них истошно голосила.

Этого еще только не хватало!!!

«В доме, конечно, для него места нет!» – всё снова взорвалось в Татьяне. Здравым рассудком понимала, почему гроб поставили в холод, но с собой было уже не справиться. Все раздражало: и порядок стерильный, не для души, показухи ради, и пироги румяные, что в глотку не полезут. Только бы выдержать, только бы не выкинуть чего на сплетни да пересуды. Ей-то на всех плевать, да разве можно осквернить память о самом дорогом человеке какими-то ничтожными дрязгами!

Титыч лежал при параде. Таким Татьяна и не видела его никогда. От светло-серого костюма разило нафталином. В изголовье две свечи. Руки сложены на груди самым неестественным образом. Над мёртвым что хочешь вытворяй – не поспорит.

Подошла ближе. Перед ней расступились, освобождая место у гроба. Хотелось побыть с дедом вдвоём. И словно внимая её молитвам, люди потянулись из сеней в дом. Оставшись с покойным наедине, Татьяна поцеловала его в холодный лоб и прошептала:

– Что же ты, дед? А?!

Пламя свечи испуганно качнулось в сторону. От тепла ли сжалась и поползла вверх высохшая кожа, только брови у Титыча стали медленно подниматься, словно он хотел развести руками, мол, прости, Татьяныч, так уж вышло… Даже почудилось, что Титыч дышит и то, что именуется душой, вдруг снова на миг вселилось в остывшее тело, чтобы проститься с ней по-человечески. И от этого стало как-то легче… Не могло быть такого, чтобы он не слышал её сейчас! Дед! Милый! Как ты мне нужен!!!

Снова почудилось просветленье в застылых чертах такого родного ей лица. И голова её бессильно упала на грудь.

На какой-то миг Татьяна даже забылась и, наверное, сидела бы так всю ночь, но в дверь высунулась супружница.

– Пройди в дом-то, Михална, помяни деда моего, царство ему небесное!

– Помянуть-то помяну, только здесь, рядом с покойным, с вашего позволения…

Анастасия Макаровна вынесла ей стопку со спиртным и что-то на тарелке. Одним махом опрокинув рюмку в рот, как это делают заправские мужики, Татьяна прижала кулак к губам и отстранила рукой закуску. А внутри так всё и передернулось от недоброго взгляда хозяйки.

– Что пирожком-то брезгуете? – натянуто улыбнулась та, неестественно втянув в себя и без того короткую рябую шею. Размытые, почти бесцветные глаза её сузились до предела и превратились в острые буравчики. Вот-вот уколют… У, ведьма!

Слегка хлопнув обитой дерматином дверью, супружница вместе с тарелкой исчезла в кухне.

Со стены, лязгнув, упал охотничий нож. Татьяна вздрогнула от неожиданности, нерешительно подняла его, погладила лосиную шерсть кожуха, прижала к щеке и повесила обратно. Дед в лесу без этого ножа не обходился. «Вот умру я, – однажды в больнице невесело пошутил он, – нож этот, ружьё и дом отцовский тебе откажу. Я уж об этом своей супружнице сказал…» – «Я тебе умру! – пригрозила она тогда ему. – Вот язык-то без костей! Трёкает не дело!.. Что ж, я зря семь лет медицине училась? На кой ляд она мне сдалась, если любимого деда не уберегу!» Не уберегла!!! Ах, Титыч! Милый мой дед! Как же это я так, а?

Вспомнилось, как Титыч брал их с мужем на отцовскую вотчину порыбачить, поохотиться, ягод побрать.

Отцовский дом Титыча стоял на самом берегу лесного озерка в одной из заброшенных карельских деревень. И сохранился лишь по той причине, что использовался под ночлег приезжими рыбаками да охотниками. До той безлюдной деревушки, в глуши соснового бора, добраться можно было только мотоциклом или вездеходом, потому как на дороге той сам чёрт ногу сломит. А деревня – сказка! Вдоль песчаной дороги берёзы, осины, клёны… Ягоды на смородиновых кустах, что прячутся среди крапивы, бурьяна, иван-чая, как вишни. Только попробуй доберись до них… Ядреные заросли, пожалуй, и верхового укроют с головой.

Сам дом срублен был основательно. Половицы в сенях из широченных плах. Где только и брали такие?! Русская печь, что занимала четверть избы, до сих пор топилась исправно. И даже в заколоченных ставнями окнах стекла в рамах уцелели. Из мебели сохранились, правда, только лавки да стол. Из посуды миски и чайник. Дед укладывался спать на печку, они с Анатолием на пол. Среди ночи дед, бывало, не раз подойдёт к ней и подоткнёт под сенной матрас старенькое одеяло, чтобы ей ненароком не надуло в спину. И от этих его заботливых прикосновений по всему телу разливалась сладостная нега… Эх, де-е-д!

А в сенях уже снова стал собираться народ.

– Кто это? – донесся до неё чей-то любопытный шёпот. – Дочка, что ли?

– Не-е-е, докторша, которая лечила…

– А чего это она так долго возле него сидит?

– Кто её знает…

Татьяна поняла, что время уходить. Тяжело поднялась, отозвала хозяйку в сторону.

– Анастасия Макаровна, не разрешите ли на память взять? – и кивком головы указала на нож, что висел на стене.

Та замялась.

– Э… дык… как дети решат… – И вдруг усмехнулась: – Сыновей двое. Им, поди, нужнее. Так что… не зн-а-ю. – А в бегающих глазах так и читалось: «Теперь уж не дед, а я буду решать, и вряд ли тебе здесь светит что, голубушка».

– Ясно! – выдохнула Татьяна. И, не прощаясь, вышла на крыльцо. Хотелось скорее глотнуть свежего воздуха. Горло сдавило так, словно перехватили его потными цепкими руками. Найда опять уткнулась носом ей в колени. А ей вдруг смертельно захотелось спать. Захотелось так, что стало подташнивать. Боже! Скорее бы коснуться головой подушки. Что это с ней? Только бы не упасть… Вот и их подъезд. Чёрт побери! Ей не подняться на пятый этаж… Неужели так опьянела с одной стопки? Все плывёт перед глазами!.. Ступеньки слились в одну серую ленту. Титыч! Милый! Я ведь так и не успела отвезти тебя на рыбалку. А ты просил тогда, в больнице… «Возьми меня, Татьяныч, с собой на рыбалку, ладно? Хоть пользы от меня теперь никакой, понимаю, да больно хочется ещё хоть раз на воду посмотреть…» «Дед! Милый! О чём разговор! Будь я – не я, если не отвезу тебя на озеро! Идти не сможешь – на руках понесу. Вот увидишь! Провалиться мне на этом месте!..»

Не провалилась!!! А его больше нет! Вот она, чёрная подстреленная птица… И снова в памяти, надрывая последние нервы, далеким эхом прозвучал родной голос: «Татьяныч!!!» Жуткое эхо это беспомощно металось внутри пятиэтажного каменного колодца, испуганно отскакивая от наглухо закрытых дверей: «Татьяныч!», «Татьяныч!», «Татьяныч!», пока, наконец, колокольчик дверного звонка не прервал этот, полный отчаяния, то ли крик, то ли шёпот.

II

Наутро вставать не хотелось. Болела голова, болела как-то необычно нудно. Даже трудно было открыть глаза… Боже! Что это?! Потёрла руками веки. Что за чертовщина?! Маришка!!! Доченька!!!

– Ну что ты, мам, так кричишь? – сонно отозвалась с постели та.

– У нас в комнате свет включён?

– Да-а… А что, выключить? Ты ещё спать будешь? Но Татьяна не ответила. Только бы не напугать всех… Слышала, как моется в ванной Анатолий, как пыхтит на кухне чайник, как позёвывает и потягивается на кровати Маришка… А перед глазами ничего, кроме чёрной стены!

Снова сомкнула веки. Воображение вырисовывало привычные картины домашней обстановки. Сразу за диваном книжная полка, что отделяет Маришкин уголок в их тесной однокомнатной квартире. Справа у стены сервант, в который удачно вписался телевизор. Над дверью, что ведёт в кухню, причудливо выкроенный ею занавес. В самом углу шкаф. Рядом кресло-кровать и журнальный столик на колёсиках, который они раскладывают и накрывают, когда приходят гости.

Дотронулась рукой до стены, погладила пальцем ворс ковра. Дотянулась до ночника, включила, надеясь увидеть вспышку света. Ничего подобного!.. Словно бросили в чёрный колодец и закрыли сверху плотной крышкой…

От ужаса на голове стало стягивать кожу, будто кто заплетал ей волосы в тугие косички. Снова вспомнился сон и чёрный дятел… Спокойно, Татьяна! Спокойно! Сейчас всё пройдет. Бывает же временная потеря зрения на фоне нервного потрясения. Бывает же такое, ну, ведь бывает!

– Вставай, Татьяна, вставай, на работу опоздаешь! – Это мимо прошёл Анатолий. Сейчас будет одеваться. А вот проскочила в ванную Маришка…

– Тебе что, сегодня во вторую? – не унимался муж. – Что молчишь-то? Уставилась, видите ли, в одну точку и мечтает с утра пораньше… Титыч, конечно, святой человек, жаль старика, но ведь нужно же себя как-то в руках держать… Неужели Макаровна так расщедрилась, наугощала?

– Толя, подойди сюда, закрой дверь в кухню, сядь…

Тот послушно присел на краешек дивана.

– Говоришь таким голосом, словно в наследство тебе невесть какую сумму отвалили и ты не знаешь, что с ней делать…

По голосу чувствовала, что он ехидно улыбается. Идиот!!! А перед глазами всё та же стена. Чёрная, глухая, невыносимая!

– Я ничего не вижу, понимаешь? Ослепла! Полностью! Маришке пока ничего не говори, пусть спокойно уйдёт в школу… Я вчера выпила только одну стопку… Так что оставь свои дурацкие шуточки! Мне просто было плохо… Уже вчера было плохо, слышишь?

Он молчал. Она близко ощущала его тревожное дыхание.

– Ты что, серьёзно? – взял её за руку.

– Неужели похоже, что я шучу?! – раздраженно вырвала она руку.

Вошла Маришка.

– Чего вы тут шепчетесь?

– Мама плохо себя чувствует… Ты давай кушай да иди в школу.

– Мам, ты чего? – наклонилась к ней Маришка. Татьяна закрыла глаза. Нежные губы дочери коснулись её щеки. – У тебя голова болит?

– Да, иди, доченька, я посплю. – И отвернулась лицом к стене. Маришка игриво пощекотала кончиком косы ей под носом. Как приятно пахнут её волосы! Птенчик мой… Ей ведь ещё только двенадцать… Случись что с ней… А впрочем, что я нюни-то распустила раньше времени? Нужно немедленно вызвать «Скорую». Пусть отвезут в больницу, сделают снимки, вызовут Сергея Петровича… Он толковый мужик, хоть и любит выпить. Если что серьёезное, пусть отправляют в Ленинград спецрейсом, там, в институте, есть неплохие нейрохирурги…

Ах, дед! Ах, Титыч! Что же ты со мною сделал? Вот она, чёрная тень, закрывшая лицо… А ведь раньше никогда не верила в сны, считала их бредовой прихотью бездельников.

Снова открыла глаза, и снова натолкнулась на стойкую черноту. Горько застонала и в ярости взмахнула руками, словно хотела разорвать тёмную пелену. Но голова бессильно откинулась на подушку. Из открытых невидящих глаз медленно выкатились слёзы.

Институт нейрохирургии имени Поленова, где валялась Татьяна уже третий месяц, славился своей доброй репутацией по всей стране. Однако профессора и приглашённые консультанты, изучая снимки и результаты анализов, в недоумении разводили руками. Зрение не возвращалось. А ведь ничего не болело, не беспокоило. Мучилась только от досады. Сама врач, она никогда не предполагала, что медицина может быть столь бессильна.

В палате, кроме неё, были ещё трое. Молоденькая девушка из Барнаула, Ларочка, с подозрением на эпилепсию, женщина лет тридцати с очень приятным голосом и, судя по всему, с такой же привлекательной внешностью да ещё одна пожилая дама, обследуемая на опухоль головного мозга. Коренная ленинградка, она держалась очень важно. С гордостью рассказывала о том, что всю жизнь не работала, муж её очень ценил и уважал. Татьяна не смогла сдержать усмешки. Надо же! А тут не везёт всю жизнь!

Четвёртый раз замужем, а всё вкалывать приходится, хотя тоже не из тех, кого не ценят…

Обстановка в палате, несмотря на разницу в возрасте её обитателей, была неплохая. Сохраняя и в этом плачевном своём положении иронию, Татьяна, хохмы ради, называла себя «подслушивающим устройством КГБ». Уши невольно и теперь уже более обостренно ловили всё, что творилось вокруг: каждый вздох, каждый скрип, каждое слово… Никогда не была любопытной, всегда считала это ниже своего достоинства, однако нынче это качество, возможно, оставалось единственным проявлением интереса к жизни.

К Марии Александровне то и дело приходил кто-нибудь из родственников, словно они договорились не оставлять её одну со своими нелёгкими мыслями ни на минуту. Всё время забавляли её разговорами о внуках, соседях, племянниках… Приносили фрукты, овощи, сладкое и обязательно что-нибудь горячее в термосе. Больничного Мария Александровна не ела. Такое внимание к себе родственников умиляло её. Татьяна же поражалась. Ей видеть никого не хотелось. Ну, разве что дочь…

Ларочка, несмотря на свои восемнадцать лет, была настолько наивной, что мыслила, как Маришка. Татьяна с удовольствием слушала её веселую болтовню. А по ночам у девушки случались приступы, которые приводили в ужас женщин. Татьяна, не поднимаясь с кровати, давала им ценные указания: «Прижмите к постели руки и ноги! Всуньте в рот полотенце! Положите на лоб мокрую пелёнку!»

Третья их соседка по палате, Людмила, была на первой группе инвалидности и приезжала в институт регулярно на выкачку жидкости, что скапливалась в задней части левого полушария головного мозга. По словам Ларочки, припухлость эта нисколько не портила женщину. Она так искусно обвязывала голову косынкой, что казалось: у нее под платком пышная прическа. Привыкшая к своим бедам, Людмила и в больнице жила полной жизнью, с готовностью откликалась на ухаживания молодого грузина по имени Важо. Заглядывая к ним в палату, Важо сыпал шутками и анекдотами, словно находился не в нейрохирургии, а в санатории. И, казалось, совсем не думал о предстоящей операции на мозге.

Людмила появлялась в палате редко, и поэтому все разговоры крутились только вокруг её любовных приключений. Мария Александровна в открытую Людмилу не осуждала, но чувствовалось, что в глубине души она чисто по-женски завидует этой молодой паре. Ларочка же, наоборот, восхищалась этим необычным романом и вечерами шепталась с Людмилой в коридоре, выспрашивая все подробности их взаимоотношений.

Татьяна принимала всё как должное. Молодец девчонка! Если бы не эта слепота, она тоже бы нашла себе немало развлечений. Да куда тут денешься, если даже до туалета поводырь нужен. Раньше, болея, она могла читать, писать, вязать, смотреть телевизор. Теперь оставалось одно – слушать. Обрисовывая от безделья внешний облик соседей по палате, посетителей, медработников, она забавлялась, убеждаясь со слов других, что всё совпадает. Однако всё чаще собственная беспомощность начинала просто бесить. Она резко садилась на кровати, до крови кусала губы и в ярости трясла головой, словно пыталась сбросить с глаз ненавистную чёрную повязку. Нет, дьявол не мог придумать для нее кары изощренней!

Раздумывая над смыслом бренной жизни нашей, а уж теперь-то на это времени у неё было предостаточно, всё больше склонялась к мысли о существовании каких-то сил, которые предопределяют человеческое бытие. Ведь есть что-то, что ставит в зависимость от времени рождения каждого человека его судьбу и характер. Вот она, например, Весы, рожденные в год Кота. Ей прочитали в газете «Натали» гороскоп – она прямо обомлела: ни слова ни прибавишь, ни убавишь! Будто кто её по косточкам разбирал…

В гаданье не то чтобы верила, но и не отмахивалась. Гадали ей в жизни трижды и, что самое странное, каждый раз называли одну и ту же дату смерти…

И вдруг вся заледенела, пошла липким потом, который струйками начал стекать с лица, живота, лодыжек… Ей же тридцать восемь в декабре, через полгода! Господи, как же она забыла об этом?! Всё время держала в голове, а тут забыла… Почему только сейчас ей это вспомнилось? Прямо мистика какая-то, не иначе.

В Воронеже возле базара часто останавливались на постой цыгане. Нельзя сказать, что это было по душе местным жителям, особенно тем, кто торговал на рынке, да что поделаешь? Народец этот – точно саранча: нагрянет – не спросит, законы им не писаны, к недобрым взглядам они привычны – этакие мелочи их не щекочут. И вот уже раскинуты латаные палатки, перекликаются ржаньем породистые кони, поскрипывают колеса причудливых фургонов. Базарная площадь полна цыганского гиканья, зазываний услужливых ворожей, бесполезных проклятий местных ротозеев, у которых чумазые цыганята, применяя всяческие хитрости, весело, вроде бы играючи, крадут всё, что плохо лежит.

Несмотря на некоторую брезгливость, цыган Татьяна уважала за наглую дерзость, полное отсутствие комплексов в повадках и одежде, за редкое умение жить в угоду своим желаниям и ещё что-то неуловимое, что роднило её с ними. Вот почему, узнав о приезде цыган, уговорила однокурсников, только-только «сваливших» сессию, повеселиться среди этой праздной публики. Расторопные цыганки тут же стали хватать за руки девчат, пророча им любовные утехи, удачные замужества, долгую счастливую жизнь. Но почему-то ни одна из гадалок не подходила к Татьяне. Её это удивило, потом разобрало. Сама цепко схватила за руку молодую девицу в цветастой юбке и потребовала:

– А ну погадай, милая! И не дай Бог тебе мне что-нибудь соврать!

Но та взглянула на неё так, что у Татьяны от изумления брови сами поползли вверх. А цыганка вдруг злобно прошептала:

– Ведьма ведьме не гадает!

– Что-о-о! – вскипела Татьяна. – Ах ты, чумазая! А ну веди к бабке своей, раз сама врать разучилась!

Девчонка попыталась выдернуть руку, но не тут-то было! Просто так от Татьяны ещё никто не уходил.

Худая, с темными рифлёными морщинами старуха подошла к ней сама. Подобные мху-ягелю, космы её волос небрежно выбивались из-под тёмной шерстяной косынки, завязанной сзади узлом.

– Чего к девке пристала? Отпусти! – дребезжащим голосом потребовала она. Да так, что руки у Татьяны невольно разжались под её спокойным гипнотизирующим взглядом.

– Гадать не хочет. Где это видано? Я заплачу…

– Никто тебе гадать не будет, – всё так же спокойно изрекла старуха. – Не заводись, ступай себе мимо, тебе мой совет… – И, отвернувшись, пошла за внучкой, которая маленьким зверьком все ещё косилась на Татьяну.

Татьяна опешила и, чтобы не подать виду, ринулась к бородатому цыгану, который обхаживал лошадь. Судя по его степенному, полному достоинства виду, он был старшим в таборе.

– Эй, ром! Может быть, ты за червонец что-нибудь скажешь?

Стрельнув голубоватыми белками, цыган хитро прищурился, потеребил курчавую бороду и, смягчая согласные, спросил:

– Что хочешь знать, красавица? Так и быть, отвечу тебе на один вопрос.

Татьяна протянула ему ладонь, на которой красовалась деньга.

– Во сколько лет умру?

Белки его огромных и, как у лихого жеребца, настороженных глаз снова блеснули и спрятались в щелочки, из которых теперь буравили её любопытством чёрные зрачки.

– Зачем тебе это? Живи на здоровье… – и хотел тоже отвернуться, но Татьяна дёрнула его за рукав.

– Ну, хочешь четвертной дам! Подумай хорошенько. За одно слово – четвертной! Он ведь на дороге не валяется… Скажи, не дури! – и быстро заменила одну бумажку на другую.

Он ухмыльнулся, взял её в руки, повертел, разглядывая со всех сторон, и поспешно спрятал в карман жилета.

– До тридцати восьми!