Во временах и далях. Автобиографический роман

Да и дорога в Лосинцы была из рук вон плоха. С одной стороны – лес, с другой – болото; разъезженное «полотно» объехать было невозможно, лошади с трудом тащили линейку. Надо сказать, что дорогу неоднократно чинили, выстилали вдоль и поперек хворостом, даже горбылем, засыпали песком. Но болото неизменно торжествовало, засасывая любое мощение.

Шурочка и Люда были еще совсем малышами, с ними нельзя было разговаривать, но можно было возиться, что я очень любила. Помимо этого удовольствия у тети Яди всегда было много лакомств. Фрукты, конфеты лежали грудами на подносах. Но всю радость чаепития портила ужасная вода с привкусом дегтя. Пить ее я не могла и потому в Лосинцах меня всегда мучила жажда. Но была там для меня и главная приманка – на столе в гостиной лежала огромная книга – «Потерянный и возвращенный рай» Джона Мильтона с рисунками Доре. Всякий раз, бывая в гостях у дяди Мини, я пробиралась в гостиную и с трепетом перелистывала широкие страницы. Явно не будучи книгой сказок, иллюстрации в ней заставляли свято верить в изображенное (происходившее в прошлом, может быть, где-то и сейчас, или даже в будущем). За разъяснениями я к взрослым не обращалась, боясь, что книгу отнимут как у «еще не доросшей». Эта книга теперь есть и у меня. Я долго ее не раскрывала. Записывая свои воспоминания, хотела открыть, посмотреть, чем она меня так очаровывала (чем ужасала – понятно) в детстве. Но решила писать, как помню.

И привлекала еще одна вещь в гостиной – музыкальная шкатулка. Говорили, что когда я была не старше Ядиных ребят, заводили шкатулку и клали ее мне под подушку для быстрого засыпания. Она потом сломалась. А тихую, грустную мелодию тоненького голоска тетиной шкатулки хорошо помню до сих пор. Шурочка и Люда умерли от крупа, в течение двух дней, еще малютками. И много еще бед пронеслось над жителями Лосинцев. Пишу эти строки уже старой женщиной. Но, кажется, что если бы услыхала эту простенькую мелодию – разорвалось бы сердце.

Есть у меня и сейчас музыкальная шкатулка. Моя мама, уже безнадежно больная, заводила ее маленькому сыну (Коле?). Шкатулка эта у меня надежно спрятана, и при мне ее никогда никто не заведет…

Мамина музыкальная шкатулка

Фрейлейн Юлия

В начале осени к нам приехала, взамен фрау Граббе, уехавшей не то в Митаву, не то в Ригу, новая бонна, коренастая, угловатая женщина лет 35-ти, с багрово-красным неулыбчивым лицом. Я и Сева всецело перешли в ее ведение, и мы сразу почувствовали разницу с прежним нашим бытием. Вместо няньки в нашей с Севой комнате теперь спала фрейлейн Юлия, с нею же мы проводили и все остальное время суток. Дав нам в первый день прибытия наговориться по-русски, на второй – объявила, что запрещает русский и признает только немецкую речь. Незнакомые слова и фразы велела спрашивать и повторять до запоминания. Выяснилось, что мы кое-что понимаем по-немецки, но говорить совсем не умеем. И началась учеба с утра до вечера. Юлия сумела так прибрать нас к рукам, что слушались мы ее беспрекословно. Утром, самостоятельно и тщательно умытые, причесанные, убрав свои постели и позавтракав, садились заниматься. Пересказывали небольшие прочитанные нам рассказы, заучивали стихотворения, затем – по косым линейкам я писала слова и фразы, а Сева – палочки, нолики и буквы. Во время прогулки повторяли стихи, учились счету, называли встречные предметы, конечно, по-немецки. Дома до обеда играли в лото и другие настольные игры, после обеда опять шли гулять. Вечером немного бегали в зале, но уже без наших деревенских приятельниц, их визиты Юлия решительно прекратила. Перед сном прибирали игрушки, старательно складывали белье и одежду. Освоив этот минимум, мы вскоре научились подметать пол в детской, вытирать пыль, содержать игрушки и книги в полном порядке и пришивать к своим лифчикам пуговицы (что нам с Севой очень нравилось).

Юлия никогда нас не ласкала, но, если была довольна, устраивала «елку». В роще она срубала кухонным ножом выбранную ею хорошенькую елочку, в деревенской лавке покупали немного конфет, которые завертывали в пестрые и серебряные бумажные ленточки наподобие хлопушек. Елку устанавливали на табуретке и украшали цепочками из нарезанных кусочками соломин и бумажных квадратиков, поочередно нанизываемых на нитку. А потом втроем ходили вокруг и пели немецкие песни. Мы с Севой очень любили рисовать, но до фрейлейн Юлии нам было, конечно, далеко – она рисовала нам небольшие картинки, нас восхищавшие. Она же обновила потрепанные от частого употребления декорации к моим картонным кукольным театрам «Робинзон Крузо» и «Золотая рыбка». Особенно хорошо получился тропический лес с пальмами и лианами.

С Юлией мы никогда не скучали, но любви к ней не чувствовали, а приласкаться к ней – и в голову не приходило. Однажды (правда, еще вскоре после ее приезда) Сева решился тряхнуть стариной – кривлялся за завтраком, во время урока нарочно коверкал немецкие слова. Вдруг, к нашему удивлению и смущению, Юлия расплакалась, побежала к маме и решительно потребовала, чтобы Севу высекли – для его же несомненной пользы. Мама предложила угол, но та уперлась на своем, грозя немедленным уходом. Очень дорожа Юлией, при которой дети «стали неузнаваемы», мама распорядилась принести розгу. Притащили ревущего испуганного Севу. Дрожащими руками мама ухватила пуговицу штанишек …, но тут Юлия объявила, что прощает Севу, но только в первый и в последний раз. Русский язык был совершенно изгнан из обихода, и результаты оказались блестящими. Мы свободно заболтали по-немецки. Юлия же по-русски обращалась к нам чрезвычайно редко – именно когда бранила. А бранила нас она строго, грубо и даже раз назвала меня «русской дурой», чем страшно обидела. Я пожаловалась маме. Во всяком случае, остаток этого дня Юлия сидела, надувшись, и почти со мною не разговаривала.

Зимой выяснилось, что Юлия любит кататься на коньках. Но кататься у нас можно было только на озере. Оно уже замерзло и представило собой отличный каток. Пока Юлия кружилась на коньках, мы по-простецки скользили на пятках, таскали друг друга на салазках. Вволю натешившись, начали просить ее пересечь озеро, став как бы его первопроходцами. И ведь пошли! Но ближе к середине озера неровный, застывший словно волнами лед заставил нас вернуться.

Опять Петербург

Эту зиму было решено провести в Петербурге. Возможно, причиной поездки было ухудшившееся состояние бабушки (она болела астмой), или что-то другое, заставившее моих родителей подняться с места в разгар зимы с четырьмя детьми, бонной и нянькой. Я ехала довольно охотно – была обещана новая головка для одной из моих дорогих фарфоровых кукол. Их привозила мне мамина сестра, тетка Ольга, постоянно лечившаяся заграницей. А главное – была надежда приобрести новые книги. Я страстно любила книги и давно уже читала совершенно свободно; все русские и немецкие мои книжки были перечитаны по нескольку раз. Начались сборы. В доме работали две портнихи из Себежа – хромая Сара и еще одна молодая и хорошенькая евреечка. Строча на двух машинках, они распевали чувствительные романсы. Нам готовили новые зимние пальто и костюмы. И тут Юлия опять сумела проявиться, на этот раз – прекрасной портнихой. Умело исправив испорченное Сарой пальто, она смастерила мне и нарядную зимнюю шапочку. Двух разрешенных в дорогу кукол (мою и Севину) тоже принарядила.

Зимней дорогой в санях меня всегда тошнило, хотя до станции было не больше дюжины верст. В унылом зале ожидания мое внимание привлекли две одетые на монашеский манер в черное женщины. Везли они куда-то «святую икону» громадных размеров. Тщательно упакованная, она была прислонена к стене. Вот они развернули узелок, покушали и набожно приложились к упаковке. В поезде мы с Севой прилипли к окну, пока мама с Юлией готовили постели. Маленькая Нина спала на руках у молодой няньки Саши, сменившей нашу старую, ушедшую на покой Анисью. Я же долго не могла заснуть – было жарко, душно. И вагонная бессонница так и не оставила меня до самой старости.

В Петербург мы прибыли опять в хмурый, неприветливый день, и город нам сразу же не понравился. Бабушка занимала квартиру в собственном четырехэтажном доме. Жила она вместе со своими младшими детьми – тетей Раей, только что закончившей Институт (Смольный Институт для благородных девиц) и собиравшейся стать врачом, гимназистом дядей Сашей и тетей Лидой (еще учившейся в Институте и заезжавшей домой только по субботам). В передней, пахнувшей масляной краской после недавнего ремонта и лекарствами, нас встретила Рая. Папа и мама сразу же прошли к бабушке, младших детей куда-то устроили, мы с Севой, оставленные в холодном зальце, подошли к окну. Серое небо, серые крыши… К вернувшейся за нами маме бросились с ревом, просясь домой. Но пришлось идти к бабушке, которая сидела на кровати, опустив ноги на скамеечку. «А-а, Наташа и мальчик» – сказала она, протягивая руки. У бабушки было множество внуков и внучек, имена которых она не помнила. Я составляла исключение, вероятно, как старший ребенок ее старшего сына, к тому же, родившейся и жившей первые годы жизни с нею вместе. Нас, троих старших детей и Юлию, поселили в небольшой проходной комнате, единственным своим окном выходившей на стену соседнего дома. Вечер еще не наступил, но стало так темно, что пришлось зажигать лампу. Я, подобно насекомому, реагируя на свет, из своего угнетенного состояния перешла в возбуждение, вдруг принялась болтать, оживленно рассказывать зашедшим к нам Саше и его товарищу что-то смешное, хотя помню, что смешно мне не было.

Столичная родня, столичная жизнь

Дяде Саше было тогда лет 14—15. Это был спокойный, ленивый мальчик, к которому ходил репетитор. Под предлогом головной боли Саша часто пропускал уроки в гимназии. Родственники сетовали, что мальчик совершенно не хочет учиться и неизвестно, что из него получится. С нами же наш дядя был всегда ласков, дарил шарики и картинки. Тетя Рая тоже была с нами приветлива, но ее мы видели редко. В своей комнате она подолгу готовилась к экзаменам на аттестат зрелости, да и уход за больной матерью отнимал много времени. Впоследствии, выйдя замуж за болгарина и уехав с ним в Пловдив, Рая исполнила свою мечту и стала врачом. Наши ближайшие родственники Доманевские гостили в Болгарии у нее и ее семейства в разное время, но уже после Отечественной войны.

Младшая же наша тетка, институтка Лида появлялась дома субботними вечерами и тогда же уезжала одна, без провожатых, в Финляндию, на бабушкину дачу. Проведя там воскресенье, катаясь с гор на лыжах и санках, вечером возвращалась прямо в Институт. С нами, детьми, она обращалась холодно. Так же относилась и к маме, и к нашему отцу – самому старшему своему брату. Когда ко дню рождения папа купил ей красивую шкатулку с рукоделием, она отвергла подарок со словами «На что она мне нужна?» (позднее шкатулку отдали мне). Наши родители считали, что бабушка страшно распустила Лиду. Видано ли, чтобы девчонка в ее возрасте ездит, куда вздумается, и часу не пробудет с больной матерью! Был у нас еще один дядюшка – Вадим, живший отдельно. Но ни в Петербурге, ни где-либо впоследствии я его не встречала.

По семейным сведениям, судьба Лиды закончилась печально. Причиной, скорее всего, стала продажа завещанного бабушкой ей и Рае имения в Финляндии, ставшей после Октябрьской революции самостоятельным государством. На полученную после продажи долю Рая купила в Пловдиве дом. Лида же, проживавшая до этих пор в имении, решила вернуться на родину, в Ленинград, к дочери Елене (Ляле) и внуку Всеволоду. Переведенная ей, уже «из заграницы», значительная сумма немедленно возбудила интерес ЧК. Во время организованного ею домашнего обыска, помимо денег, был обнаружен и дневник с нелицеприятными высказываниями в адрес большевиков. Записи сочли, по заявлению агентов, «вполне достаточными» для ареста, и Лиду тут же, на глазах дочери и десятилетнего Севы, забрали, как шпионку. В течение всего разыгранного «следствия» в Большом доме на Литейном Ляля носила матери передачи, выстаивая длинные очереди. В них ходили слухи о пытках, которыми вынуждали арестованных к «признанию вины». В конце концов, Лиду расстреляли. Лялю не тронули «по знакомству» с соседом – НКВД-ешником, однако семья ее распалась…

Наша столичная жизнь, в общем, текла, как и в деревне – учились, гуляли, даже в каком-то красивом парке, скорее всего в Таврическом. Там было много детей, весело игравших со снегом. Нам тоже купили лопатки. Восхищались мы и витринами игрушечных магазинов. Мама дала Юлии денег для покупки немецких книжек. Так впервые я попала в большой книжный магазин. Пока Юлия присматривала книгу, я, бродя вдоль прилавка, читала названия книг на корешках. Не хватило бы и целой жизни, чтобы в них хотя бы разобраться, не то, чтобы прочесть! В результате была куплена толстая немецкая книга в красивом переплете, с массой картинок, сказок, рассказов и стихов.

Зубы

У меня очень рано стали портиться зубы, еще пятилетняя, я плакала от зубной боли. Вопреки мнению бабушки, не советовавшей возиться с молочными зубами («сами выпадут») мама решила, благо мы в Петербурге, свести меня к зубному врачу. И вот мы сидим в залитой солнцем (редкий случай) приемной, у стола, заваленного журналами. У окна в клетке неумолчно поет канарейка. Пожилая докторша встретила меня ласково, и я спокойно переносила сверление, неприятное, но безболезненное. Наконец, зубы приведены в порядок, кроме одного, росшего как-то вбок. О следующем визите, вспоминая канарейку и журналы, я думала не без удовольствия. Знакомая врачиха показала мне блестящий инструмент: «Его ты тоже не боишься?» Я покачала головой и открыла рот. От мгновенной сильной боли я закричала. Но мне уже показывали вырванный зуб – «Умница!». Дома же я превратилась почти в героиню, что окупило неприятное переживанье.

Опять Нина

Мы собрались в гости к Нине Таубе на ее день рождения. Игрушек решили не покупать и остановили выбор на аквариуме с золотыми рыбками. Кроме баночки с рыбками нам дали и другую, с водяными растениями. Возня с устройством рыбок и заняла основную часть этого праздничного вечера. Во-первых, Нинина фрейлейн по незнанию наполнила аквариум кипяченой водой – пришлось спешно менять воду. Затем – повторно менять ее на более теплую. Наконец, аквариум готов, и Нина повела нас в свою детскую. За два года девочка успела сильно измениться – вытянулась, отрастила волосы. От робости не осталось и следа. Игрушек было много и все – в отличном порядке. Но стоило мне взять какую-нибудь из них, Нина вырывала ее из моих рук: «Ты уронишь, разобьешь! Помню ваши битые игрушки! Теперь хочешь перебить и у меня?» А отношения с фрейлейн у нее были самые дружеские – нам на удивление. Уже в санях, на мамины расспросы, я поведала ей о своем разочаровании – и в Нине, и даже в чашке шоколада, «от которого тошнит до сих пор».

Вскоре и Нину привезли к нам на целый день. С фрейлейн Юлией она бойко болтала по-немецки, подробно рассказывая о своем распорядке дня. Надо было видеть, как ласкова и мила была с нею наша немка! Во время прогулки она беседовала только с Ниной, а нам делала только замечания. После отъезда наша фрейлейн сказала по-русски, от полноты чувств: «Какая воспитанная девочка – прямо как Эльза» (которую в качестве идеала всегда ставила нам в пример).

С Ниной мы встретились снова уже четырнадцатилетними подростками.

Перед визитом

Рождество

Под Рождество, в сочельник, в зал внесли большую елку. Дворник с дядей Сашей долго возились, укрепляя ее в крестовине. На рояле, на столах появились таинственные свертки. После обеда нам, детям, велели сидеть в детской, запретив заглядывать в зал. Через закрытую дверь, однако, слышались негромкие переговоры украшавших елку взрослых, что увеличивало наше любопытство. Наконец, раздались звуки марша, который заиграла тетя Рая. Саша открыл двери, и мы ринулись в зал. Нарядная елка сверкала огнями, и чего только на ней не было! Гирлянды бус, цепочек, флажков, а среди них и стеклянных шариков светились прелестные фонарики со слюдяными окошечками. Особенное наше внимание привлекали изящные бонбоньерки с драже, а также мандарины, пряники, продолговатые яблоки с розовыми щечками. Посторонних не было. Не было и Лиды, которая на каникулы уехала в Финляндию. Я была вполне удовлетворена своим подарком – куклой в бархатном платье, шляпке, чулочках и лаковых туфельках. Сева и Сережа тоже получили по кукле-солдату, в шинели и солдатской шапке. Маленькой Нине достались резиновые игрушки. Кроме этого, старшим детям папа подарил по замечательному шкапчику для игрушек.

Отъезд Юлии. Фрейлейн Луиза

Вскоре после Рождества нам пришлось расстаться с фрейлейн Юлией. От своего единственного брата, обосновавшегося, кажется, на Дальнем Востоке, она получила письмо об открытии им собственного заведения (гостиницы?) и о необходимости ему помощницы. Мама очень уговаривала Юлию остаться, предлагала прибавить жалованья, но та была непоколебима, не желая отказать в помощи своему брату. После отъезда Юлии мы с Севой не очень о ней горевали. Вскоре у нас появилась фрейлейн Луиза, совсем молоденькая и хорошенькая девушка, олицетворение ласки и доброты. В первый же день она взяла меня на колени, чем удивила и растрогала. На этот раз мы с Севой прибрали нашу бонну к рукам! Правда, Луиза также занималась с нами ежедневно – мы, как и при Юлии, читали, писали, рассказывали прочитанное. Но говорить между собой стали по-русски; начались капризы, болтовня перед сном в постелях, что прежде было запрещено.

После зимних праздников мы вернулись в деревню. Стояла прекрасная погода, уже были и намеки на весну – очень ярко светило солнце, снег рыхлел, с сосулек капало. Мы были, наконец, счастливы, хотя в заваленный снегом сад было не зайти, и наши прогулки с Луизой ограничивались двором и дорогой через село. Гулять ей приходилось уже с нами тремя, то и дело залезавшими в мокрый снег, а позднее – и в лужи. Иногда мы невольно доводили Луизу до слез, которые катились у нее, как горошины. «Гадкие дети, как вы меня измучили!» – жаловалась она. Мы, смущенные, утыкались носами в ее пальто и начинали громко реветь. Тут же она принималась нас утешать, и прогулки продолжались чинно и мирно. В доме опять появились наши деревенские приятельницы, опять началась беготня в большом зале «от волка». Луиза же тем временем передружилась с их матерями, завела в деревне знакомых, а среди нарождающегося поколения у нее появилось много крестников. Теперь она часто крутила второпях ручку швейной машины, мастеря им очередные крестильные рубашечки и чепчики с ленточками.

Вскоре к нам приехала и молоденькая двоюродная сестра Луизы – фрейлейн Марихен, в исключительное ведение которой перешла маленькая Нина. И в то время как мои и Севины успехи в немецком не очень-то прогрессировали, Нина скоро стала и говорить, и думать исключительно по-немецки, хотя, конечно, понимала и русскую речь.

Пасха

Наступила и долгожданная Пасха. На праздники из Петербурга приехал дядя Саша, очень кстати привезший нам хорошие детские книжки. Начались предпраздничные хлопоты, нас живо занимавшие, особенно, конечно, окраска яиц. Вкусно пахло сдобным тестом. На столе стояли тарелки с приготовленным для него миндалем и изюмом. Белка же взбивали целые горы. В комнату приехавшей из Степениц бабушки вход был запрещен – там всходила какая-то необыкновенная опара, грозившая осесть от малейшего сотрясания пола.

Обе наши немки, стараясь удержать в детской или «красной» комнатах, всячески нас занимали и, конечно, не доглядели, как Нина добралась до блюда с изюмом и быстро съела все содержимое. Мама с бабушкой пришли в ужас, боясь за Нинин желудок и стали ее бранить. «Вот ты и превратилась в булку с изюмом!» – сказал папа. Мы тут же стали просить отрезать нам «от булки» по кусочку. Толстая Нина, сначала смущенная, а теперь испуганная, вытянула руки: «А разве у булок бывают ручки?» – плаксиво спросила она. Но мы не отставали. «А разве у булок бывают ножки?!» – заревела тут Нина басом. Марихен подхватила ее и, утешая, унесла в детскую. Нинино обжорство не принесло ей никакого вреда.

А у взрослых и без того хлопот хватало. Бабушка сокрушалась, что на сей раз у нее «банкух» (высокая «баба» с тестяными же шипами, обычно занимающая центральное место на пасхальном столе) вышел с каким-то дефектом. «Банкух» же приготовляли так: род вертела крутили над раскаленными углями, поливая его тестом на ста желтках и пряностями. Каждую весну взрослые сомневались в необходимости возиться с этим капризным изделием. Но в результате всегда сдавались традиции, и красивая полая башня из теста с украшенной бумажными розами верхушкой возвышалась у нас на столе всякую Пасху. Уж не говорю о множестве куличей, баб, мазурок – бабушка была исключительной кулинаркой. А Луиза и Марихен приготавливали подарочные корзиночки, наполнявшиеся мхом с разрисованным яйцом посередине. Такие корзиночки мы преподносили маме, папе, бабушке под поздравительные немецкие стишки.

На несколько дней к нам приехала и Анна Дмитриевна Таубе, без Нины. А.Д., закончив в свое время консерваторию, была отличной пианисткой. Она рассказала, что Нина играет уже маленькие пьески и спросила – учит ли и меня мама музыке? Мама играла тоже хорошо, у нас был прекрасный рояль фирмы «Блютнер», и она несколько раз пыталась давать мне уроки. Но более или менее серьезно я стала заниматься музыкой после поступления в московскую гимназию. Дома же каждый вечер мама играла нам на рояле, мы скакали под ее музыку и часто хором пели детские песенки из привезенных петербургских сборников. Знали мы и множество немецких песенок, которые тоненькими голосами распевали наши немки. Хорошо и верно пел маленький Сережа.

У мамы был хороший, но не поставленный голос. Репертуар ее был обширен, тут были и оперные арии, и цыганские романсы. Говорили, что если бы она училась – была бы замечательной певицей. Я очень любила слушать мамино пение, забравшись с ногами на диван в полутемной гостиной. Больше всего нравились старинные песни, вызывавшие легкую грусть, особенно – «Ты не вейся, пташечка, не кружись, касаточка!» Цыганские романсы же не трогали – я не понимала их слов. Часто мама пела: «Пусть будет завтра день ненастья, я не боюсь, мне все равно! Сегодня б было только счастье – нам жить недолго ведь дано!» В моем воображении возникали две грустные фигуры, почему-то в хитонах, прислонившиеся головами друг к другу. Но какое же в этом счастье, если завтра им суждено умереть?

Как-то папа принес что-то похожее на круглую металлическую коробку с продольными отверстиями. Он подул в одно из них, раздался приятный звук, подул в другое – то же. «Кто там поет?» – спросил музыкальный Сережа. Это была эолова арфа. Ее водрузили на шесте над мезонином. В ветряную погоду мы с удовольствием прислушивались к ее мелодичному голосу.

Домашнее образование

Мне было семь-восемь лет, когда мама решила, что мне пора приниматься за регулярное учение. Читала я хорошо, писала отдельные слова и фразы, таблицу же умножения заучивала со слезами. Арифметические задачи, даже не сложные, решала с великим трудом. До этого времени я занималась с мамой весьма непоследовательно. Обремененная большой семьей, подрастающими детьми и хронической нехваткой денег, она вынуждена была нередко улаживать дела при обычном невозмутимом оптимизме отца и даже вопреки некоторым его экстравагантным хозяйственным затеям (в одном случае, кажется, речь шла об использовании на псковских угодьях верблюдов, поразивших отца во время его делового пребывания в Средней Азии).

Первым нашим с Севой преподавателем был сельский учитель, ежедневно приходивший к нам на два часа. Это был добрый и веселый молодой человек, приносивший из школы интересные книги и журнал «Детское чтение». Но сами занятия шли кое-как. Через год этот учитель уехал. Его заменил другой, прыщавое, вспыльчивое и нетерпеливое существо. Неправильно написанную страницу он любил перечеркивать красным карандашом, иногда ее надрывая. Как-то мама, найдя в тетрадке много рваных страниц, этим заинтересовалась. Что-то написала на обложке, для нас неразборчивое. Но с тех пор листы больше не рвали. Арифметика же по-прежнему мне не давалась. Особенно трудно приходилось с задачами про сажени дров – никак не могла принять сажень, состоявшую, как я знала, из многих поленьев, за единицу. Также не получалось у меня заучивание молитв и чтение на церковно-славянском, поскольку я не понимала значения слов. К счастью, это не входило в учебные программы ни гимназий, ни Института. Новый учитель, однако, постоянно пугал меня экзаменами у какого-то инспектора, чего я, сознавая свои слабые успехи, очень боялась. Говорили, что мой мучитель жесток и с учениками своей школы, порою их поколачивая. Думаю, что и как преподаватель он был не на высоте. Последним моим домашним учителем был Иван Гаврилович, готовивший меня уже по программе гимназии. Его я понимала гораздо лучше, и успехи стали куда значительнее. Мы, дети, даже его полюбили. Я занималась с ним весну и лето – до самого моего отъезда в Москву.