Первая Рыжая. Повесть (Издание второе, дополненное)

А однажды, Татьяна протянула мне тоненькую книжицу в мягкой обложке и очень серьёзно, очень задумчиво заглянула в глаза. Она сказала, что это очень дорогая для неё книга, которую я, как любимый её человек, должен обязательно прочитать. Всё отбросить и прочитать. Очень возможно, продолжала Татьяна, эта книга прояснит суть некоторых вещей, о которых я ранее не задумывался.

Я не запомнил автора, из памяти стёрлось и название этой маленькой книжки. Но содержание, я действительно, запомнил навсегда. Речь в повести шла о молодом человеке – инвалиде, которому была уготована незавидная судьба, в которой не существовало перспектив добиться чего-то существенного, в то время, как его друзей и подруг ожидало светлое и счастливое будущее. Но этот человек не пожелал повиноваться воле обстоятельств, собрал всю волю, всю жизненную силу в кулак, и поставил себе задачу добиться того, чтобы быть не просто «как все», не просто достичь успеха, но и создать полноценную семью, стать лучшим в области приложения своих сил, насколько это было возможным. Это была книга о тяжёлом труде человека, у которого не было шансов, в борьбе, а по сути, войне самого с собой за прорыв из глубин уныния и печали к свету. Запомнился эпизод, когда его пригласили на свадьбу друзей, причём невестой была девушка, в которую он был безнадёжно влюблён. К этому времени, он уже успел добиться кое-каких успехов, а по интеллектуальному уровню, намного обогнать всех своих друзей. Но на него продолжали смотреть как на просто инвалида и вечно бывшего-будущего неудачника. Но когда он произнёс тост, а по сути, речь во здравие молодых, за столом вдруг воцарилась глухая тишина. Он нашёл такие слова, и произнёс их так, что его мысль не просто дошла до сердца каждого гостя… Она поразила всех присутствующих.

Сюжет сам по себе был достаточно трагичен, но окончание хорошее. Герой не только побеждает, не только добивается успеха, но и находит свою Главную Любовь жизни, точнее, любовь находит нашего героя.

Очень сильная книга. И теперь мне иногда кажется, что может быть, наша встреча с Татьяной, наши отношения, любовь и всё остальное – всё это случилось только ради того, чтобы в один прекрасный момент она мне дала эту книгу, и я её прочитал. Эта вещь не просто произвела на меня впечатление, она что-то изменила во мне, в моём восприятии окружающего мира. В моём отношении к людям вообще. Наверное, случилось так, что книга попалась мне в руки в тот самый момент, когда и должна была появиться в моей жизни, чтобы немного изменить её течение. И так уж вышло, что человеком, который вольно или невольно принял непосредственное участие в этом «ключевом» событии, стала Татьяна.

После прочтения книги, я пришёл к выводу о том, что в сущности, ещё очень мало знаю о жизни вообще, и почти ничего не смыслю о настоящих трудностях, которые может испытывать человек. И уж, конечно, очень далёк от такого понятия как «вера». Вера в себя, вера в людей, в Бога. Помимо всего прочего, книга открыла мне глаза на то, что кроме мира молодых, здоровых и беззаботных студентов, есть мир скорби и печали. Мир брошенных стариков и инвалидов, где ежедневная и ежечасная борьба – нормальное состояние, где чувства сострадания и готовности прийти на помощь, ценятся гораздо выше денег, автомобилей и алкогольного веселья. В ней не было ни слова о героических подвигах во имя победы социализма во всём мире, о жертвах ради выполнения задач партии и правительства. Зато там было много о добре и зле, предательстве и верности, любви и обыкновенной человечности.

На этот раз, Татьяна не стала устраивать очередной «экзамен», но когда я возвращал книгу, она снова очень внимательно посмотрела мне в глаза. Похоже, что-то уловила, может быть то, что я стал немного другим…

Однажды я пришёл (по предварительной договорённости) около полуночи и застал её «хорошо выпившей», чего раньше не случалось. Татьяна сообщила, что была в ресторане с подругами, на что имеет полное и безусловное право. И «кто я такой, чтобы ей указывать». Я, правда, ещё не успел и слова сказать, но Татьяна смерила меня взглядом из-за покосившихся очков, как милиционер уличного шалопая, и вдруг прогремела:

– Да кто ты вообще такой! Пришёл тут…

– Таня, любимая… Можно я пойду, я вижу тебе сегодня нужно…

– Молча-ать, сопляк! Тебе вообще давали слово? П-пришёл тут и р-распоряжается… А ну, иди сюда, живо! Проси прощения! На коленях!

Я покорно опустился на одно колено, взял её ладошку в руки. Она была холодной, и я принялся своим дыханием, а затем и поцелуями согревать её.

– Танечка! Я торжественно прошу прощения у своей Госпожи, и обязуюсь так больше никогда не делать.

Татьяна взъерошила мне волосы и прижала голову к груди. Всхлипнула:

– Я никому тебя не отдам… А пусть только попробуют! А почему ты ещё до сих пор одет? Такой сладкий, и такой одетый… Я хочу тебя съесть, шалунишка…

Немного позже, когда мы курили и слушали на «маленьком японце» оркестр Джеймса Ласта, Татьяна, немного протрезвевшая, делилась воспоминаниями о юбилее, который сегодня вечером отмечали в ресторане. Старые подруги, старые друзья, всем немного за сорок. Все здесь, во Львове, «неплохо сидят», что означало: все друзья и подруги Татьяны устроены на прибыльных, непыльных и тёпленьких местечках, полностью обеспечены и ни в чём не нуждаются. Пили коньяк (самый дорогой), ели деликатесы, включая осетрину и чёрную икру. Всего было навалом, и деньги никто не считал, хоть юбиляр и настаивал, что платит только он. Но в компании было правило – все застолья оплачивать сообща. Правило установилось издавна, и никто его не собирался менять. А потом…

– А потом я увидела за соседним столиком очень одинокого и очень грустного еврея. Он был совершенно один, и наблюдал за нашим весельем огромными печальными глазами. Ты знаешь, Алексис, мне захотелось подойти к нему, взять за руку и увести за собой…

Татьяна замолчала. Очевидно, ожидала моей реакции, но я молча курил и ждал продолжения этого увлекательного рассказа.

– Э… дружок, ты не уснул ли случайно? Твою девушку хотят украсть евреи, а тебе всё равно! Так вот, сегодня я тебе спать не дам, пока не протрезвею окончательно!

Она встала, подошла к столу, включила электрочайник. Приготовила растворимый кофе.

– Я очень люблю евреев, – Татьяна отхлебнула кофе, затянулась сигаретой, – ты случайно не еврей?

– Случайно, не очень, – пошутил я. На ум пришла строчка из песни Высоцкого: «…если кто и был в родне, так и тот татарин», но озвучить я её не успел.

– Ладно врать! Очень – не очень. Если бы ты был евреем, то был бы «обрезанным». А ты не «обрезанный», значит, не еврей. Паршивый гой, вот ты кто! Короче, в Израиль тебя бы не пустили. Такие там не нужны. Слушай, давай выпьем по капелечке, моя головка ещё бо-бо!

Мы выпили по стаканчику вина. Сегодня на мельхиоровом подносе стояла бутылка португальской мадеры.

– А причём тут Израиль? – спросил я, когда прожевал конфету.

– А притом, мой малыш, что я хочу уехать отсюда. Навсегда!

Теперь я был основательно сбит с толку. Я не мог понять, а точнее, уловить нить разговора (что неудивительно, Татьяна ещё недостаточно протрезвела), и не знал, как реагировать на это откровение. Но всё же, спросил:

– А здесь что, плохо?

– Здесь не плохо. Здесь отвратительно. Поэтому все умные люди уехали в семьдесят втором и семьдесят девятом. Понимаешь, Алекс, я хочу нормальной жизни, меня, видишь ли, задолбали ваши советские порядки. Мы здесь не живём, а выживаем. А я хочу, чтобы мой сын вырос свободным человеком. Ясно тебе, простая душа?

Сын… Это было для меня ещё одним открытием. Но в данный момент мысли мои были заняты другим. Я был комсомольцем, как и все студенты института, а на нашем, выпускном курсе, некоторые уже успели вступить в коммунистическую партию Советского Союза, поэтому, я вдруг почувствовал себя очень неловко. И вообще, весь этот разговор действовал на меня угнетающе. Конечно, можно было сказать, что мне уже пора, но мне показалось, что это может очень обидеть Татьяну, ведь она со мной откровенна, и получилось бы, что я просто испугался и убежал.

– Можно мне ещё выпить немножечко вина? – мне просто хотелось перевести разговор на другую тему.

– И мне тоже. Поправка требует добавки, как говорят у нас в бюро. Алекс! Вы на меня сегодня действуете успокаивающе, за это Вам полагается сладкое… но немного позже.

Мы выпили, закусили шоколадом. Татьяну снова потянуло на ту же тему.

– Вообще-то мне Израиль и даром не нужен. Просто через Израиль легче уехать в Европу, а лучше, в Штаты. У меня подруга живёт в Бостоне. В семьдесят шестом вышла замуж за Изю Бомштейна. Они и познакомились в нашей компании. У Изи в Нью-Йорке были родственники, сделали вызов. Три года, как уехали, теперь живут как люди. Изя поначалу работал в гараже, теперь таксист, зарабатывает неплохо, у Алёны свой косметический салон…

Для меня всё это было настолько ново и настолько чуждо, что я слушал, открыв рот.

– Вот ты, – Татьяна ткнула в меня пальцем, – закончишь свой институт, отправят тебя в Мухосранск, и что тебя там ждёт? Чему, вообще, вас учат? Политработе, не иначе, а чему могут ещё научить в совковом институте? Будешь поднимать колхозную культуру, в свете партийных решений… Ты же, наверное, ещё и комсомолец? А «Малую землю» читал?

Я замолчал, не представляя пока, что могу ответить Татьяне, поскольку был окончательно сбит с толку. Израиль, Европа, Америка… и ещё американский таксист Изя Бомштейн… Ё-моё…

Да, я учился в одном из лучших советских высших учебных заведений. Из нас готовили специалистов, которые после выпуска должны были нести культуру и просвещение в массы, чем я и собирался заняться, как к тому призывали партия и комсомол. И, разумеется, не просто читал, а изучал «Малую землю». Несмотря ни на что, литературные произведения Леонида Ильича Брежнева, всё ещё были для меня вещами, которые я никак не мог, да и не хотел выбрасывать из головы. Более того, три с половиной года назад, на вступительном экзамене по русскому языку и литературе я писал сочинение по «Малой земле» и получил оценку «хорошо».

Тогда среди студенчества, и не только, ходили слухи, что эту книжку написал Генеральный секретарь не сам, а вот всю премию забрал себе. Хотя, казалось бы, мог и поделиться с теми, кто помог ему сочинить книгу. А вот я, например, не мог взять в толк, как такой солидный человек, политический деятель и главный начальник нашего передового отряда – коммунистической партии, мог вот так запросто присвоить себе чужой труд. Это что же получалось? Что, может быть, он не сам воевал там, на Малой земле? Но факт оставался фактом: на Малой земле Леонид Ильич не только воевал, но и проявлял мужество, героизм и отвагу, чем снискал уважение подчинённых и авторитет среди товарищей. И очень возможно, выражаясь словами героя одного сверхпопулярного фильма, «свой офицерский паёк под койкой не доедал». А раз так, то и книгу написал он сам! Или, почти сам.

Скорее всего, надиктовывал воспоминания, а секретарша печатала на машинке. Мне представилось, как Леонид Ильич неторопливо прохаживается по кремлёвскому кабинету в синем шерстяном спортивном костюме с надписью «СССР» на груди, и диктует свои воспоминания, покуривая сигаретку «Новость», и, возможно, попивая чаёк, как на фронте – «со спиртиком». Хотя, может быть, это происходит на загородной правительственной даче Генсека: «…после слова „поехали“, поставьте точку, пожалуйста…. или, может быть лучше восклицательный знак?»…

– Ну, что приумолк, комсомолец? – донёсся до меня, словно издалека голос моей строгой, но всё ёщё не вполне трезвой наставницы. Я встряхнул головой и сказал, как можно спокойнее:

– Тань, да что тебя так завело? Ну да, у нас все комсомольцы, и даже есть несколько коммунистов. И предмет есть – партийно-политическая работа. Но у меня специализация – культурно-просветительная работа.

– Марксисты-ленинисты, значит… Онанисты! – Татьяна снова опьянела и стала злиться. Глаза сузились в щелки, – что, значит и ты людей дурить будешь?

Вот тут я вскипел, наверное, впервые со дня нашего знакомства. Но как-то так тихонечко вскипел, примерно, как вода в стакане с кипятильником.

– Ну почему сразу «дурить людей»? У нас же социализм. Развитой! Мы много чего достигли, и продол…

Татьяна закрыла мне рот ладонью.

– Ты смотрел фильм «Кавказская пленница»? Там есть замечательная фраза: «В моём доме не выражаться». Совсем вам мозги загадили всякой ерундой. Открой глаза, юноша! Уже давно никто не верит, ни в социализм, ни, тем более, в коммунизм. А знаешь почему? Потому что ваш Ленин был лжецом! Он обманул народ и натворил таких дел, что мы до сих пор живём как нищие. Зато ваши партийные начальники жируют. Жрут в три горла! А ты дружок давай, проводи свою политработу, может быть, поумнеешь, годам к сорока!

Я решительно поднялся с тахты, и начал одеваться. Татьяна молча наблюдала за мной. Потом ледяным тоном проговорила:

– Если ты сейчас уйдёшь, то больше никогда сюда не вернёшься.

Я замер. Потом посмотрел на часы, было без четверти три. Конечно, мне уходить не хотелось, но я впервые ощутил всю тяжесть давления, которое может оказать эта, хрупкая на вид, маленькая женщина.

– Ну всё, хватит дурачиться, – уже немного мягче и спокойнее сказала Татьяна, – у меня сегодня выходной, и я не собираюсь его портить. Да и ты мог бы денёк пропустить в своей бурсе. Раздевайся и иди сюда. Немного отдохнём, потом ты сходишь и скажешь там, что тебя сегодня не будет. Соври что-нибудь, мол, надо навестить больную тётю. Устроим культурно-просветительный «семейный» выход.

Я быстро разделся, и лёг рядом с Татьяной.

Утром, пока Татьяна досматривала сладкие сны (я надеялся, что сладкие), я сбегал в общагу. Народ уже успел принять, так называемые «водные процедуры», и готовился к завтраку. Я разыскал Богатова и попросил его прикрыть меня на занятиях, если будут спрашивать. Второй парой у нас должен был быть семинар по «Научному коммунизму», и я к нему готовился. Но теперь обстоятельства изменились.

– Ну и как там, твоя подружка, – Андрей сально усмехнулся и хитро подмигнул, только что слюни не потекли.

– Нормально. О тебе не спрашивала, приветов не передавала. Так прикроешь? Скажи, что записался в офтальмологический кабинет, или, что ликвидирую последствия наводнения-землятрясения. В общем, соври что-нибудь.

Я не зря обращался к Андрею, он ведь всё же был старостой нашей учебной группы и, также как и куратор, отвечал за явку и наличие студентов на занятиях.

– Пять рублей, – просто сказал он, и широко зевнул, – и можешь гулять хоть до послезавтра.

– Да ты что, братан! Это же грабёж средь бела дня! – практичность моего друга поставила меня в тупик, – до «степухи» ещё две недели, даже сигареты не на что купить!

Андрей Богатов был невозмутим, впрочем, как и всегда, просто я этой невозмутимости раньше у него как-то не замечал. Мы же ведь считались друзьями.

– Так, я о чём же ж и говорю, – улыбнулся он в ответ, – мне сегодня идти к Иришке вечером, даже цветы не на что взять, да и конфеты тоже нужны. Но учти, я вхожу в твоё положение, мы же ведь, друзья. Поэтому так: с тебя два пятьдесят сейчас, и гуляй, Вася. Остальные потом отдашь.

– Ну ты и муфлон! – бросил я ответ, впрочем, безо всякой злобы.

Потом вытащил из-за обложки своего студенческого билета заначку – сложенный вчетверо «трояк».

Андрей взял деньги с видом бармена львовской «Вежи», которому дают на чай. И сказал:

– Слушай, брат, сдачи совсем нет, – и усмехнулся, – ладно, все расчеты потом.

Я махнул рукой и бросился в умывальник. Нужно было побриться, и в общем, привести себя в порядок.

На автобусной остановке, неподалёку от своего дома по улице Стрыйской, стояла Татьяна и держала за руку нарядно одетого мальчика, лет пяти-шести. Сама она была одета в роскошное, видимо заграничное, тёмно-зелёное пальто, лаковые сапожки жёлтого цвета на высокой платформе, на голове кожаная ковбойская шляпа. Всё это смотрелось совсем не по-советски, и очень стильно.

– Татьяна, Вы прекрасны сегодня с утра, – это был мой неловкий комплимент, и я протянул руку мальчику для приветствия.

– Поздоровайся с дядей Алексом, Игорёша, – улыбнулась Татьяна, и показалась мне ещё более привлекательной… Я ведь считал, что уже любил её, – это мой… нет, наш друг. Надеюсь, Вы подружитесь.

Мальчишка посмотрел на меня, как мне показалось, не очень доброжелательно, но руку в ответ, всё же протянул.

А я вынул из кармана маленький швейцарский перочинный ножик с множеством лезвий (единственная ценная вещь, которая у меня была на тот момент, и я его специально прихватил с собой), и протянул мальчику.

– Это тебе. Только будь осторожен, он очень острый.

Игорёк присвистнул от восхищения («Ух ты!»), и тут же, умоляюще посмотрел на Татьяну.

– Вот ещё! А если порежешься?! Александр, Вы в своём уме? Вы что себе позволяете?

Но по выражению её лица и тону я понял, что попал, как говорят, в самую «десятку», потому что она была удивлена, и ещё больше смущена этим маленьким таинством знакомства двух мужчин, что происходило у неё на глазах.

Я улыбнулся.

– Каждый, уважающий себя мальчик, должен иметь свой ножик. Первый, может быть, в жизни, – я попытался быть как можно более убедительным, – а Игорь уже большой мальчик, уже почти что мужчина. Вы позволите, Татьяна.. м-м-м

– … Александровна, – подсказала Татьяна. – Ну что с вами поделать… Мужики есть мужики!

Подъехал автобус, и я, взяв за руку Игоря, сделал к нему движение, но Татьяна придержала меня за рукав.

– Я не пользуюсь общественным транспортом, – сказала она, – и тебе не советую. Сейчас придёт машина.

Буквально тут же около нас притормозила «Лада», цвета «кофе с молоком», и водитель помахал нам рукой.

– Привет, Гурген, – улыбнулась Татьяна. Она уселась рядом с водителем и чмокнула его в щёку. Мы с Игорем заняли задние сидения.

– Кинь нас в центр. Как Наташа?

– Наташа – очень хорошо, – ответил Гурген с сильным кавказским акцентом, – сегодня улетела в Ленинград к родителям, ауф… Вот, слюшай, никак нэ хотят сюда перебираться! Сколько я говорил! Вот все вы, русские одинаковые, вах!

Татьяна рассмеялась, вынула из пачки сигарету, закурила.

– Гургенчик, лапа! Мы одинаковы лишь в том, что очень сильно вас любим, настоящих мужчин! Куда же мы без вас?! А в новую квартиру уже переехали?

– Рэмонт, слюшай, Тэт! Я уже сколько бабок в неё вложил, слюшай! Ай, нэ спришивай! Аравай-вай-пэрвомай!

Гурген высадил нас в центре, недалеко от памятника Адаму Мицкевичу, и пообещал передать привет Наташе, когда она будет сегодня вечером звонить.

Субботний октябрьский день выдался тёплым и солнечным. Затяжное львовское «бабье лето» было в самом разгаре, и, несмотря на прохладу, чувствовалось, что осень, как следует, ещё не началась. Мы немного побродили по центру, пока не обнаружили кинотеатр, сеанс в котором начинался через десять минут. На афише значилось, что фильм называется «Мио, мой Мио», советско-шведского производства, и конечно, больше всех фильм захотелось посмотреть Игорю.

После просмотра, когда мы оказались на улице, Татьяна усмехнулась:

– Пожалуй, это фильм для вас с дядей Сашей, в самый раз.

Фильм мне понравился, и я был несколько разочарован оценкой Татьяны, поскольку считал, что фильм далеко не только для детей.

Мы зашли в маленькое уютное кафе, где нам подали горячие чебуреки и сухое вино. Мягко и очень завораживающе звучали тихие саксофонные импровизации, посетители вполголоса переговаривались между собой. Всё было мило и пристойно, а главное, на нас никто не обращал внимания, что было очень даже комильфо.

Чтобы о чём-то поговорить, я со смешком, и в лицах рассказал Татьяне, каким образом мне удалось «сачкануть» с сегодняшних занятий. Татьяна сначала сдержанно посмеялась, потом нахмурилась.

– Ну и порядки у вас, в вашем заведении культуры, – заключила она, – а ты говоришь, социализм, да ещё и развитой… жлобы проклятые!!!

Потом раскрыла сумочку и достала купюру в двадцать пять рублей.

– На, отдай ему, пусть подавится, скотина. Игорёк, лапочка, не слушай маму. Мама очень недовольна! Мама сегодня очень сердится, моё сердечко! А будешь мороженое? Фруктовое, с кленовым сиропом?

В это время, Игорь очень внимательно изучал ножик, и возможности, которые открывались с его обладанием. Он как раз пробовал главным большим лезвием что-то выцарапать на крышке стола.

Татьяна выхватила ножик из рук Игоря, и строго посмотрела на меня.

– Вот! Это то, о чём я предупреждала! Всё, не хныкать, дома получишь. Вместе с соответствующими инструкциями!

Я не знал, что делать с «четвертаком», который до сих пор сжимал в руке. Для меня, как студента, это были большие деньги – больше половины месячной стипендии!

– Спрячь деньги, Алекс! Рассчитаешься с этим мерзавцем, и выбрось его из своей жизни. И я больше не хочу ничего о нём слышать. Понял?!

Я попытался объяснить, что уже рассчитался, что всё это, в общем-то наша, студенческая шутка, но Татьяна и слушать не хотела.

– Пусть подавится, подонок! – рявкнула она мне в лицо. Потом залпом махнула фужер сухого вина, и со словами, «не слушай мамочку, мой маленький», погладила по голове Игоря.

Подали мороженое, и мы насладились прекрасным фруктовым вкусом, с кленовым сиропом, а потом ещё выпили с Татьяной по бокалу сухого вина. Мне было хорошо, и хотелось, чтобы этот день никогда не заканчивался. Или, хотя бы, не очень скоро.

Потом мы ещё немного погуляли по центру. Выкурили по сигарете в скверике, неподалёку от памятника Мицкевичу. Справедливости ради, должен сказать, что Игорь оказался очень воспитанным мальчиком. Он, насколько мог, деликатно не мешал нашему общению, и открывал рот лишь тогда, когда Татьяна его спрашивала о чём-то.

Разговор как-то незаметно перешёл в плоскость моих ответов на вопросы Татьяны. В этот раз её интересовало: кем был мой папа, где и когда служил, кто и где из родственников ещё имеется, кроме собственно, мамы, и собиралась ли замуж мама после смерти папы. Её, казалось, интересовало, буквально всё, что касалось меня и моей семьи и не только. Я же, обо всём (о чём знал) рассказывал, в том числе и о девушках, с которыми встречался в разное время, или даже, был влюблён.

– А о том, чтобы жениться, не думал? – неожиданно поставила прямо вопрос Татьяна.

Я сказал, что не думал, поскольку, считаю, что рано, мол, ещё мне об этом думать. И ещё так считает моя мама.

– Об этом думать никогда не рано, и никому не поздно, – Татьяна снова процитировала «Кавказскую пленницу». И добавила. – Воображаю, что бы сказала твоя мама, если бы ты задумал жениться на мне.

Сначала я замялся, а потом промямлил что-то неопределённое, потому что, конечно, не знал, каким образом должен реагировать на мысль, которую озвучила Татьяна. Мне тогда было просто невдомёк, что таким образом моя любимая прощупывала почву для дальнейшего развития наших отношений. Осознание пришло ко мне лишь через несколько лет, когда я вспоминал об этом дне и об этом разговоре. Когда я был уже в другом месте, другом времени и практически в другой реальности.

Немного погодя, мы сели в такси, и поехали домой. По пути меня высадили около нашего общежития. Когда я выходил из машины, Татьяна шепнула:

– Сегодня, в двенадцать. Попрошу без опозданий.

Я хотел её поцеловать, но не решился. Из глубины машины на меня очень внимательно, и несколько отчуждённо (хоть мы уже были почти лучшими друзьями), смотрел маленький Игорь.

Я не могу сказать, любил ли я Татьяну в действительности, или же мне просто казалось, что влюблён. В «физическом» смысле всё было не просто хорошо, а замечательно. Она однажды сказала, что обучит меня тонкостям интимной близости, и это у неё здорово получилось. Когда мы бывали близки, я не сомневался в том, что люблю Татьяну. В другое время, не очень. Мысль о том, что и в дальнейшем она будет отдавать мне указания, и не только в постели, меня тревожила. Собственно, инициатива в наших отношениях с самого начала принадлежала ей. Это, конечно, освобождало меня от всякой ответственности и создавало некую иллюзию плотной защитной оболочки… От чего? Наверное, от попадания в определённые и не очень приятные ситуации, в которых может оказаться любой молодой мужчина, у которого ещё шумит ветер в голове и, особенно, в карманах. К этому можно добавить, что я не опасался того, что Татьяна, может, например, забеременеть, поскольку в наличии уже имелся Игорь, а Татьяна представлялась мне хоть и раскованной, но очень даже практичной женщиной. Она вовсе не собиралась «залетать» от студента, с которым не всё вполне понятно. К тому же, меня не тревожили и другие возможные неожиданности, которые могут таить в себе отношения между мужчиной и женщиной, встречающихся, лишь для взаимного удовольствия. И, конечно, я во многом ошибался, хотя бы в силу своего возраста. Татьяна, всё же, кое-что планировала, и эти планы, конечно, касались меня, но делала это незаметно и так, что я ни о чем не смог бы догадаться. Я к тому, что очень возможно в это же время в её жизни, кроме меня, существовали мужчины, гораздо определённее и круче меня в смысле «умения жить».