Апокриф

В какой-то момент Темар чуть сильнее отклонился, так что фотография за его спиной полностью открылась. Лорри, воспользовавшись этим, тоже слегка подалась со своего места вперед и в сторону; блик со стекла при этом ушел, и она совершенно отчетливо увидела на фотографии… Стиллера!

Это был небольшой поясной портрет, на котором Президент был запечатлен в камуфлированной военной куртке и с красным беретом воздушного десантника на лысом черепе. Правой рукой, одетой в перчатку, он то ли подносил к глазам, то ли отнимал от них полевой армейский бинокль и при этом проницательно щурился куда-то вдаль. Возможно, это был просто прищур близорукого человека (знаменитых очков на Стиллере не было), но в контексте фотографической композиции даже это смотрелось чрезвычайно мужественно.

Лорри обалдело уставилась на ненавистное изображение, не зная, что сказать.

Темар перехватив ее взгляд, как-то закаменел лицом, ссутулился на своем стуле, положив сцепленные пальцами руки на колени, потом, глядя в пол, заговорил:

– Я знаю, как ты… как вы все к нему относитесь… особенно, ты… но, как тебе это объяснить? В общем, понимаешь, не в нас дело… Я смотрю на это шире…

Темар с трудом подбирал слова и делал большие паузы.

– У каждого человека в этом мире своя миссия… оттуда все это дано, понимаешь?

Говоря, «оттуда», – он, все так же не поднимая глаз, указал пальцем в потолок.

– И у Стиллера своя миссия. Он – орудие. Его орудие.

Темар так произнес «Его», что сразу стало понятно: это «Его» – с большой буквы.

– Ну и зачем Ему, – Лорри также педалировала это слово и коротко ткнула пальцем в направлении потолка, – нужно бить нас этим орудием по головам? У Него, что, с нами личные счеты?! – она снова почувствовала, что у нее поднимается раздражение против брата.

– Я же тебе уже говорил, что дело не в нас! У Него свои планы, о которых ты., о которых мы даже догадываться не можем… Мы часть Его мира… Его создания… Мы не можем восставать против него… Пойми это, Лорри, и тебе станет легче, правда! Только этим нужно проникнуться… понимаешь? Понять… поверить, что ты часть какой-то неведомой, великой идеи… и чувство обиды, несправедливости уйдет! Когда мне мой наставник это втолковал… когда я, наконец, понял это, Лорри… у меня внутри все как-то осветилось!

Темар говорил горячо, почти захлебываясь словами, а Лорри никак не могла справиться со своим внутренним протестом всему, что он говорил, и тому, что он вообще может говорить такое, не рисуясь оригинальностью, например, и не играя в какую-то глупую игру.

«С ума сойти! – подумала она про себя. – А ведь похоже, он это все серьезно… Только религиозного фанатика нам не хватало!»

– Послушай, Темарчик, – снова попыталась она достучаться до брата своими простыми практическими доводами. – А что, Богу обязательно для своих великих там каких-то целей Стиллера использовать? Вот он – гад… по-моему…

– Да, как ты не понимаешь!! – запальчиво перебил ее Темар, – да говорил же я тебе уже: не можем мы проникнуть в Его замыслы! И способы, которыми Он их осуществляет, – тоже тайна для нас! Наше счастье уже в том, что нас пустили в этот мир! Сделали нас исполнителями великой воли! Пойми ты это, наконец!

– Спасибо, осчастливил! – перехватила слово Лорри и продолжала с напором. – Ничего себе, «великая» воля! Такое месилово дурацкое уже два года идет! Столько людей уже перебили… Тебя бы, дурака, к нам в госпиталь, посмотреть, как твой Бог калек штампует… для «неведомой идеи»! А попы твои все это благословляют… И Стиллеру, уроду этому, задницу лижут!

– Не смей!!! Не смей так говорить!!! – взвился Темар, – ты этого не понимаешь!!! Дура!.. Дура!.. Дура!..

Он вскочил, лицо у него пошло красными пятнами, голос срывался, и было непонятно, что он сделает в следующую минуту: бросится на сестру с кулаками, как случалось в детстве, или зарыдает от обиды…

Но в этот момент в комнату вошла Адди.

– Лорри! – с твердой укоризной заговорила она. – Ну ты для этого сюда пошла, да?! Вы здесь еще передеритесь, родственнички… Темар! Ведь она твоя сестра!

– «И враги человеку – домашние его…» – глухо отозвался Темар.

– Что-о-о!? – озлоблено переспросила Лорри.

– Да, не слушай ты его, – увещевала Адди, – это он все из Завета…

– Да я уже и так поняла! Все бубнит и бубнит… Вон у него на столе фотография… видела? Новый родственник, наверное… Памяти отца бы постыдился… мама, вон, в каком состоянии!

Темар к этому моменту, судя по всему, уже смог взять себя в руки. Он вновь уселся в молельной позе на свой ритуальный табурет. Глаза его пять были закрыты, но из правого – почти выдавилась слеза, застряв между плотно сжатыми веками. Как бы молясь или, может быть, разъясняя самому себе, он напряженно, но негромко произнес:

– «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, тот не достоин Меня».

Лорри, вскочившая было со своего места, вновь опустилась на кровать и упавшим голосом обратилась к сестре:

– Ну, ты послушай, что он несет…

– Оставь его, Лорри! Каждый человек имеет право перебеситься…

– И ты туда же! – среагировал на это Темар. – Никак не можете признать за человеком право на убеждения… на веру!

– Да верь ты ради Бога, во что хочешь, братик, – не могла не ответить Лорри, – но Стиллер – это перебор, кажется…

– Да пойми ты, – опять горячо заговорил Темар, – Стиллер, единственный за два десятилетия политик, который вспомнил о миссии нации, который наш дух, наконец, встряхнул, страну из гнилой спячки поднял! Единственный, кто свет истинной веры поддержал, за братьев наших реально вступился!

– Какая еще миссия? Ты о чем? Дух он встряхнул! Такой дух теперь идет, – дышать темно… Жили не тужили, и – на тебе!

– Лорри! Ты – какая-то ужасная материалистка! Обывательница! Тебе бы только – никто тебя не трогал, лишь бы твое семейство спокойно жило!

– Ну да! Да!! Ты, братик, между прочим, тоже – мое семейство… Вот за тебя я, действительно, переживаю. Да! Больше, чем за каких-то там «братьев»! Да! Вот такая я плохая! А если тебя – моего брата – заберут в армию воевать за этих самых «братьев»?

– Меня не заберут, сестричка!

– Это почему ты так уверен?

– Нельзя «забрать» того, кто идет сам!

– Кто – сам? Как – сам? Адди! Что он говорит такое?! Он же мать совсем убьет!

Адди во время этой последней перепалки стояла в дверном проеме, прислонившись плечом к дверному косяку, и как-то обреченно покачивала головой из стороны в сторону.

Наконец, она решительно сказала:

– Так, все! Дискуссия окончена. Все – по постелям! Время позднее. Не дай Бог, бабушка еще вашу свару услышит…

– Но, как же? – попыталась сопротивляться Лорри. – Ведь ты же слышала? Слышала?! Ведь…

– А, вот так! Пошли, я тебе говорю. Ну! – и она второй раз за последние сутки, твердо взяв Лорри за руку чуть повыше локтя, вывела ее из комнаты. На этот раз – из комнаты брата.

* * *

Лорри подъезжала к Продниппу в довольно паршивом настроении. Тут было все: и чувство вины перед Адди за свое, как ей иногда казалось, дезертирство из семьи в трудную для родных пору; и ужасное впечатление от состояния, в котором находилась мама; и беспокойство за уставшую, все более терявшую силы бабушку; и тяжелый осадок от ссор с братом при ощущении какой-то непробиваемой, выросшей между ними стены, и одновременно мучительная тревога за него, за его жизнь и за те последствия, которые могут возникнуть в случае, если (не приведи Господи!) с ним что-нибудь случится…

Лорри, за те два дня, которые ей оставались до отъезда из Инзо, еще пару раз попыталась поговорить с Темаром в тщетной надежде что-то изменить в нем. При этом, боясь углубить трещину в отношениях с братом, она дала себе слово любой ценой удерживаться от того, чтобы давать какие-либо резкие оценки его таким странным и в общем-то неприемлемым для нее религиозным и политическим взглядам, а также постараться не задевать уничтожительными эпитетами его новых кумиров. И это слово, внутренне скрипя зубами, Лорри сдержала почти до самого конца.

Темар воспринял такую перемену в поведении сестры весьма неожиданным для нее, но, строго говоря, вполне естественным для мальчишки-неофита образом, а именно: он решил, что его религиозная стойкость, а может быть, нечто свыше повлияло на Лорри, и она встала на путь «просветления». Вследствие этого наивного заблуждения он впал в миссионерский экстаз и обрушил на сестру сумбурную и восторженную проповедь. Он вдохновенно пел осанну Церкви Бога Единого и Светлого, – несущей миру единственно верное в каждой своей букве, точке и запятой учение, льющей свет Божественной истины и дающей ключ к пониманию любого явления жизни, наделяющей каждое человеческое существо великой надеждой на «исцеление грехов личных и общих», дарящей покой душе и гарантирующей своим праведникам «покой Великой Вечности» после неизбежного для каждого смертного перехода в «иную суть»… Он с совершенно искренним жаром и огнем веры в глазах, отчаянно жестикулируя, вещал о «предназначении», «миссии», «особом пути Родины и Нации» и, опираясь на эти свои посылки, соответствующим образом интерпретировал все события последних лет, включая идиотизм КРАДов, провалы в экономике и войну. И в этом волшебном (чтобы не сказать – кривом) зеркале искусственно созданные трудности превращались в «испытания, ниспосланные свыше», очевидные катастрофы – в «наказания за грехи», страдания людей – в «искупительные жертвы», а их же подлости – в «исполнение Великой Воли, цели и пути коей непостижимы».

Лорри позволяла себе иногда вставляться с достаточно ехидными, как ей казалось, вопросами в его горячие речи в надежде посеять в голове брата хоть какие-то зерна сомнений в отношении того, что тот проповедовал… но – тщетно. Исполняя данное себе слово, она избегала резких формулировок, которые могли бы без обиняков показать ее настоящее отношение к тому, что говорил Темар, а тот, пребывая в каком-то новом и непонятном для Лорри состоянии сознания, не мог оценить скрытую иронию в ее словах. Напротив, он полагал, что сестра и в самом деле возжелала проникнуться такими замечательными, такими универсальными, такими справедливыми идеями его веры. Достаточно мягкие экивоки, которые Лорри позволяла себе в отношении явных противоречий между маловразумительными картинами бытия, которые перед нею развертывал брат, и реальной жизнью, исторгали из Темара лишь дополнительные потоки слов, в коих доказательность заменялась горячечной вдохновенностью, или подходящей цитатой из Завета Истины, а в наиболее сложных случаях – универсальным: «Это – не умом, это – душой нужно понять! Внутреннее око в себе открыть!» И он все звал ее пойти с ним на очередное бдение Инзонского отделения «Веры и молодости», чтобы встретиться с его обожаемым наставником, после контакта с которым, по святому убеждению Темара, не «просветлиться» было невозможно…

А Лорри все никак не могла взять в толк, каким образом ее брат, выросший в семье, которую никак нельзя было назвать религиозной, где главным авторитетом был такой умный, такой скептичный, такой ироничный отец, смог в столь короткий срок превратиться в слеповера и начетчика, предать, как ей казалось, память об ушедшем родном человеке, встать на сторону тех самых мерзавцев, которые, как она полагала, свели с ума мать и вообще были виновниками всех безобразий, которые творились в стране. Она заранее ненавидела неведомого ей «наставника» Темара и даже внутренне репетировала гневные монологи, предназначенные для ее гипотетической встречи с этим человеком. Однако времени для такой неприятной экскурсии, к счастью, уже не было. Да и если б оно было, – не пошла бы Лорри с братом в его «святой вертеп», как она мысленно окрестила собрание единомышленников Темара. Когда она представляла себя в окружении толпы одетых в униформу «Веры и молодости» – черные туфли, черные брюки (юбки) и белые рубашки со стоячим, под самый подбородок воротником – молодых людей с прижатыми к груди цитатниками «Завета Истины», ей становилось не по себе, буквально до тошноты. Она хорошо понимала, что, имея твердое убеждение собственной правоты, не обладает ни достаточными знаниями, ни даром убеждения или какого-то особого красноречия, чтобы противостоять их организованному напору. Представляла она себе и «наставника» почему-то пожилым, худым, гладко выбритым мужчиной с ежиком седых волос на голове, который с ехидно-сочувственной улыбочкой назидательно выговаривает ей за то, что она по молодости своей судит о том, о чем понятия не имеет, а затем – цитирует, цитирует, цитирует… Она чувствовала, что неизбежно потерпит поражение, но не в том смысле, что вдруг сама «просветлится», а в том, что, не умея нанести противнику существенного урона, даст ему еще большую уверенность в его силе и возможность торжествовать над ее слабостью.

В конце-концов, Лорри все-таки сорвалась и вновь наговорила брату резкостей, получив в ответ соответствующую порцию гнева. На том и расстались.

Глава 13. Любовь

Лорри училась на четвертом курсе университета, а война шла уже третий год.

Поразительно, но люди довольно быстро свыклись с тем, что на южных границах страны постоянно работает тупая, но упорная мясорубка, беспрестанно засыпающая страну бумажным снегом похоронных извещений и неуклонно повышающая среди населения процент физических и психических калек. Привычными стали постоянная инфляция, мобилизационные меры в экономике, перенапряжение на работе, карточки на продукты первой необходимости и неизбежный черный рынок. Как-то уже казалось, что так было много лет, чуть ли не всегда. Военные действия окончательно приобрели позиционный характер, лишь изредка вспыхивая с новым ожесточением в тех местах, где кто-либо из противников отваживался предпринять еще одну попытку добиться решительного успеха. А вообще, правительства обеих стран больше надеялись на то, что их собственных экономических резервов и политических ресурсов окажется больше чем у противника, и он, изнуренный, пойдет на уступки, чем и будет достигнута победа. О безоговорочной капитуляции супостата уже никто не помышлял ни с одной, ни с другой стороны фронта. Обе страны беднели, постоянно обогащая своих «друзей» за рубежами, охотно поставлявших им все необходимое для взаимного убийства…

* * *

В течение учебного года Лорри почти не бывала в госпитале, лишь изредка забегая туда проведать медсестер из ее смены, с которыми она сдружилась во время патриотического семестра. В начале весны ее отправили на месячную производственную практику в экономический департамент крупной корпорации с государственным капиталом, откуда она также принесла в университет самые положительные отзывы и где была поставлена в резерв на замещение вакантной должности после получения диплома.

В самом начале лета Лорри получила очередное письмо из Инзо от Адди, в котором та с невыразимым облегчением сообщала, что закончила наконец-таки свой колледж и счастлива по этому поводу чрезвычайно. Сочетать и дальше напряженную работу на производстве, постоянный изнурительный труд по поддержанию в порядке дома, заботы о немощных матери и бабушки с необходимостью учиться становилось совершенно невыносимо. В остальном поводов для оптимизма было немного: мама находится все в том же виде, и улучшений не предвидится, бабушка окончательно ослабела и редко встает с постели, Темар, все так же пребывающий в религиозно-патриотическом экстазе, только и ждет окончания школы, чтобы добровольно пойти на фронт. «И с этим ни я, ни ты уже ничего не поделаем. Поверь мне, сестричка», – печально резюмировала Адди.

Лорри все-таки отважилась написать брату послание с увещеваниями, в том смысле, что нехорошо оставлять Адди одну, без помощи, когда мать и бабушка находятся в таком ужасном физическом состоянии. Она, собственно, не очень надеялась на ответ, но получила именно тот, которого втайне больше всего боялась. Темар очень холодно сообщал, что все давно решено, причем «не здесь, а там, понимаешь?» Читая это, Лорри ярко представила себе воздетый к небу палец брата. По поводу трудного положения Адди он имел мнение, что «каждый несет предназначенный ему свыше жребий», после чего довольно язвительно замечал: «Вот ты же, сестричка, не желаешь переменить выпавший тебе удел учиться в университете? А ведь могла бы приехать в Инзо и помогать Адди…» Он ударил в самое больное место. Лорри, находившаяся в этот момент в общежитии, в своей комнате, схватила свою верную подушку, которой вечно за всех доставалось, шарахнула ею об изголовье кровати, а затем, зарывшись в нее лицом, судорожно зарыдала.

От импульсивных и необдуманных шагов ее спасло своевременное вмешательство доброй, самоотверженной и не по годам мудрой Адди. На следующее утро, когда после бессонной ночи Лорри уже готова была отправиться в деканат писать заявление о предоставлении ей академического отпуска по семейным обстоятельствам, к ней в комнату принесли еще одно письмо от сестры, направленное вдогонку за письмом брата.

Адди буквально заклинала:

«Лорри!

Так уж получилось, но я знаю, что написал тебе Темар. Боюсь, как бы ты не наделала глупостей. Хватит с нас одного дурачка. Знай, что если ты вдруг бросишь учебу, я буду считать, что все, что я делала здесь последние годы – делала зря, впустую. Заклинаю тебя памятью отца – не вздумай! После окончания колледжа мне уже гораздо легче справляться с нашими делами. Все здесь будет в порядке, не волнуйся. Если ты бросишь университет – я тебе не сестра. Не знаю, что с тобой сделаю!

Лорри, дорогая, я тебя очень люблю! Только умоляю: учись!!!»

И Лорри снова плакала в подушку. От благодарности и любви.

* * *

А потом начался очередной «патриотический семестр» все в том же госпитале, все с теми же долгими ночными дежурствами, с обычными заигрываниями выздоравливающих воинов, с привычно-неприятным запахом антисептика вкупе с ужасной примесью духа разлагающейся плоти от палат, где лежали «тяжелые»…

* * *

Лорри тащила через двор госпиталя из центральной стерилизационной два здоровенных стальных бикса, набитых перевязочным материалом и медицинскими инструментами, когда недалеко от входа в отделение неврозов на нее буквально налетел какой-то парень в больничной одежде. Он без предупреждения, сказав только: «Позвольте!» – сунул пальцы своей правой руки в транспортировочную металлическую скобу стерилизатора, который Лорри несла в левой руке, прямо поверх ее пальцев и решительно потянул ношу к себе, одновременно пытаясь свободной левой рукой дотянуться и до второго бикса, который девушка несла в своей правой. Тем самым он совершенно заблокировал движение Лорри, и она, чуть не споткнувшись, остановилась.

Парень, мертвой хваткой вцепившийся в первый бикс, все тянулся и тянулся за вторым, а Лорри все отводила руку с грузом за спину, в результате чего они оба закружились в довольно комичном танце.

На стоявшей недалеко в тени дерева скамейке сидели несколько выздоравливающих вояк. Парень, судя по всему, был из их компании. Они, не стесняясь, заинтересованно комментировали его действия и при этом радостно ржали:

– Во, флотский! Во, дает!

– На абордаж пошел!

– Эй, Лидо, главным калибром бей!

– Нет, торпедой!

Лорри, давно привыкшая к нехитрому армейскому флирту, сдобренному непритязательным юмором, относилась к подобным эскападам со снисходительным пониманием. Она не столько смутилась всеми этими обстоятельствами, сколько не желала долее находиться в глупом положении и поэтому решительно остановила нелепое кружение. Настырный Лидо при этом немедленно вцепился во второй бикс опять же поверх пальцев Лорри. Руки у него были сухие и прохладные.

Несколько секунд они простояли друг против друга, разделенные конструкцией из натянутых рук и покачивающихся навесу круглых стальных коробок.

Комментарии и добродушное ржание со скамейки из-под дерева продолжались:

– Лидо, Лидо, а ты попробуй поцеловать!

– Ага! Сестричке же надо будет по морде тебе дать, вот она руки-то и отпустит!

– Сестренка! Не отпускай! Ногой его! Ногой!

– Во-во… по главному калибру!

Лидо, стоявший к скамейке спиной, вывернул шею и сделал в направлении зубоскалов резкое движение головой, скорчив при этом соответствующую гримасу, дескать: «Цыц!»

Лорри формально-строго посмотрела в лицо парня. Оно светилось веселым незлобливым нахальством. Симпатичное такое лицо, можно сказать, красивое. Нос такой аккуратный, прямой – не картошкой, не уточкой, не маленький, не большой – в самый раз; глаза карие, довольно крупные с оригинальным разрезом, как бы слегка поднятым от переносицы к вискам; лоб высокий, чистый; губы… хорошие, однако, губы!; волосы каштановые, немного вьющиеся; ямочка на подбородке… Фигура? Черт его разберет в этом балахоне, какая у него фигура… Но, скорее всего, – ничего себе фигура… Нормальная… Высокий… «На кого-то он похож… Не вспомню…» – подумала про себя Лорри.

Она последний раз, для очистки совести, потянула к себе биксы. Лидо молча покачал головой из стороны в сторону.

Лорри разжала пальцы и вытянула их из металлических скоб, оставив груз в руках у Лидо. Веселая скамейка дружно заорала победный армейский клич.

Лорри, спеша прекратить цирк, развернулась через каблук и решительно пошла в сторону своего отделения. Лидо на шаг в сторону и на два шага позади – за ней.

– Все! Законвоировал! – донеслось со скамейки с новым взрывом хохота.

Люди, вырвавшиеся из очереди на тот свет, в перерыве перед тем, как снова встать в ту же очередь, легко веселятся по любому малозначительному поводу. Дай им Бог!

* * *

Лидо, против ожидания, молчаливо и сосредоточенно дотащил биксы до перевязочной отделения челюстно-лицевой хирургии, в котором в это лето отрабатывала свой патриотический долг Лорри. Он так же спокойно, послушно и без слов вышел из перевязочной в коридор после того, как девушка, приняв от него ношу и поставив ее на стол, тоже молча, но с очевидным ехидством, указала ему пальчиком на дверь и сделала ручкой, дескать: «До свидания!»

Находившаяся здесь же медсестра Слатка не преминула заметить;

– О, ты Лорри опять с хвостом! Симпа-а-а-тичный!

– Ты, Слатка, просто в таком месте работаешь… Здесь любой парень из другого отделения – красавец!

– Да нет, правда, симпотный! Не заедайся, Лоррик!

– Хочешь, поделюсь? Забирай.

– А ты думаешь, ждет?

– Сто процентов. Спорим?

Но Слатка не стала спорить, зная почти наверняка, что Лорри права, и, хихикнув, выскользнула за дверь.

Отделение, в котором работали Слатка и Лорри, действительно было ужасным. Сюда поступали солдаты и офицеры с разорванными и сожженными лицами, без носов, губ, ушей, глаз, ставших добычей огня, пуль и осколков. Были и раненые вообще без лица. Вот так, прямо ниже лба – одно только месиво из рваного мяса, сухожилий осколков костей, зубов… Ни тебе верхней челюсти, ни нижней… Достаточно привыкшая к госпитальным кошмарам Лорри, увидев такое впервые, едва не грохнулась в обморок. Среди раненых, впрочем, большинство – были «ходячие». Но что за «ходячие» это были! Над воротниками больничных курток и халатов либо безликие, забинтованные шарообразные культи с прорезями для глаз, либо одутловатые от послеоперационных гематом, сизые, желто-сине-зеленые маски, иссеченные рубцами и шрамами, перетянутые кожными спайками… И тоже бинты: через нос, через глаз, через подбородок… Лицо войны, одним словом.

Понятно, что среди таких пациентов тяжелые депрессии были обычным делом. Случался и суицид. Работать с подобным контингентом очень тяжело: многие были капризны, обижены (не без основания) на весь свет и вымещали свою обиду на персонале. Балагуры, подобные прошлогоднему одноногому суперинтенденту, здесь встречались редко, а вот настоящая мужская истерика – сколько угодно. В отделении даже не было ни одного зеркала, чтобы лишний раз не напоминать несчастным как они выглядят. Многих, правда, приводили в относительно приличный вид, кому-то в дальнейшем могла помочь пластическая хирургия, но, в общем-то, отделение было фабрикой уродов.

Именно это и подразумевала Лорри, когда говорила, что для Слатки любые парни из других отделений – красавцы.

Однако, этот Лидо в самом деле был симпатичным. И даже очень. Наконец-то Лорри вспомнила, на кого он похож! Ну, конечно! На Ражера Талиффа![3] Как это она сразу не поняла?

Лорри спокойно разгрузила биксы, рассортировав и разложив по полкам медицинских шкафов стерильный материал, упакованный в пергаментную бумагу, после чего вышла в коридор, застав там ту самую картину, которую, в общих чертах, и ожидала увидеть: Лидо стоял, прислонившись спиной к стене напротив перевязочной, со сложенными на груди руками, наклонив голову несколько набок, а низкорослая полненькая Слатка, едва не подскакивая, что-то оживленно тростила ему в ухо. Видимо, это было забавно, так как Лидо улыбался, а Слатка даже прыскала.

«Ну, ну… – отметила про себя Лорри. – Посмотрим…» – и, скользнув по парочке хорошо поставленным равнодушным взглядом, пошла по больничному коридору в направлении своего поста. Причем не просто пошла, а двинулась той самой походкой, которую в свое время подсмотрела в каком-то фильме у Цеды Ларне, и которую долго репетировала перед зеркалом, но почти никогда не использовала. «Я что, его соблазняю? – неожиданно мелькнуло у нее в голове. – С чего бы это?» Тем не менее, она эффектно завершила роскошное дефиле к своему месту необычайно изящной посадкой на винтовой табурет с круглым сиденьем, и, грациозно склонив голову, одетую в кокетливо сдвинутую к виску белую медицинскую шапочку, уставилась в журнал назначений.