Дорога долгая легка… (сборник)

– Здесь не проскочит, – сказал Зенкович. – Здесь не выгорит… Ив… Дуреха… Мошенница… Шаромыжница… Лягушка-путешественница…

– Как ты говоришь? – прошептала она. – Скажи. П..дьонка? Ой, больно, Сьоми! Еще, Сьоми, еще…

– Чтоб ей, конечно, угодить… – шептал Зенкович, мучая ее, обмирая от страха…

Утром они купили билет. А потом был еще один, вовсе сумасшедший вечер, когда она собирала вещи, деловито и сноровисто перекладывала из чемодана в чемодан, утрамбовывала, перетаскивала, а потом вдруг замирала в неподвижности…

– Ив! Тебе нравилась эта ступка, возьми…

– Зачем? Это очень дорогая. Ты ее любишь.

– Возьми. А то выброшу в мусоропровод. А это возьми для твоей мамы. Вот это тоже…

– Я оставлю тебе это мыло. Это очень дорогое мыло.

– Этот альбом возьми тоже… И этот…

Была отчаянная потребность сорвать все со стены, с полок, запихнуть к ней в чемодан. И она, из страны в страну перевозившая в сохранности свой нетронутый багаж девочки-хиппи, тоже вдруг захотела оставить ему – и то и это… Все эти непропадающие предметы, эти неумирающие тряпки утратили вдруг всякую цену и всякий смысл. Они хотели бесстыдно пережить тебя, пережить мгновения твоего счастья и горя, самую твою жизнь.

Потом Зенкович лежал на диване в спальне и смотрел в коридор. Большое зеркало на стене коридора отражало трогательную фигурку Ив, склонившуюся над чемоданом. Вот она распрямилась, подняла взгляд своих огромных и голубых, своих отрешенных глаз к полкам. И вдруг вскочила с неожиданной резвостью, оглянулась на дверь, сняла что-то с полки и сунула в чемодан. Зенкович без труда вспомнил, что стояло у него на этой полке – деревянный складень то ли прошлого, то ли позапрошлого века. Ей нравился этот складень, и она не раз держала его в руках… «Бедняжечка-хиппи, – подумал Зенкович. – Бедная заморская хиппесница. Если бы я и раньше мог смотреть на тебя вот так же. Снисходя ко всему, все прощая. Вот так любя и жалея…»

А потом была эта последняя ночь, когда он засыпал и тут же просыпался в ужасе от того, что пропустил что-то. Что он проснется и вот уже все кончено, надо ехать на аэродром, или просто проснется – а ее нет…

На рассвете он увидел, что она уснула у него на руке, прекрасная, юная, зареванная и несчастная, и он задохнулся от жалости к ней и к себе, снова пережил эту ненависть к себе и к ней за то, что они не смогли все сделать, все уладить, а главное – не смогли ужиться, не смогли быть счастливы, не смогли и уже не смогут никогда.

Потом было утро в суматохе сборов, были поиски машины, грустное утро полуфраз и слез, и – вот они уже едут обнявшись в такси по улице Горького, по Ленинградскому шоссе…

– Здесь живет Гриша. Помнишь?

– Привет Грише…

Потом было Шереметьево, эфемерная деревянная перегородка, вертушка, а дальше какой-то коридорчик и дверь – на Запад, в туда, в никуда… За этот час в аэропорту Зенкович трижды сталкивался с какими-то парнями, кажется студентами, кажется, они провожали какую-то не нашу заплаканную девочку, долговязую и очкастую. А может, и не провожали никого. Эти парни помогли ему донести вещи. И вот сейчас, когда Ив обняла его в последний раз, лихорадочно, до боли сжала ему шею – «Сьоми! Сьоми!» – ее поношенная рыжая дубленка мелькнула за одной дверью, за второй, когда у Зенковича сжало в горле, он судорожно глотнул и оглянулся, ища опоры, ища выхода, он увидел снова этих парней. Они ждали его. Один из них сказал:

– Так-то, пошли, друг…

Другой завопил дурашливо:

– А я остаюся с тобою… И Африка мне не нужна…

– Пошли, – сказал Зенкович безразлично. – Пошли.

«Бахорфильм»

Когда Зенкович начинал рассказывать историю своего прихода в восточный кинематограф, и в частности своего долгого и плодотворного сотрудничества с киностудией «Бахорфильм», получался полный абсурд и гротеск, в общем черт знает что, вещь совершенно неправдоподобная и недостоверная. Между тем все, что он рассказывал, происходило на самом деле, и если взглянуть внимательно и непредвзято, то происходившее вовсе не было таким уж абсурдным. Да кто мы такие, в конце концов, чтобы окончательно установить, что естественно, а что абсурдно? С какой такой морально-этической, художественно-эстетической и производственно-экономической высоты можем мы вынести все эти уничижающие суждения о такой вполне уважаемой отрасли индустрии и художественного воспитания масс, как всеми нами любимое кино, и об участии моего друга Зенковича в творческом процессе кинематографа? Автор, во всяком случае, не берется выносить эти суждения. Однако он берется попросту рассказать обо всем, что он, как человек, близкий к Семену Зенковичу, знает достоверно и что он, как человек с железной логикой и тонким проникновением в противоречивые чувствования своего друга, смог распутать и поставить по местам. Автор считает это своим долгом как перед другом, неспособным к такой исповеди, так и перед многочисленными заинтересованными лицами, перед родственниками Зенковича, а также перед высоким и холодным оружием искусства кино, которое, оставаясь национальным по форме и реалистическим по содержанию, ждет еще своих Нестеровых, Флавиев, Белинских, Гоголей и Салтыковых-Щедриных.

Итак, начнем с начала.

* * *

Сам С. Зенкович считает, что рассказ этот следует начинать с его драматической карьеры, без которой не началась бы его кинематографическая карьера. Не считая драматургическую карьеру своего друга заслуживающей специального внимания историков театра, автор все же согласен упомянуть о том, что несколько лет назад его друг С. Зенкович (ныне уже член групкома драматургов) написал довольно еще ученическую и весьма среднюю пьесу «Горячее дыхание жизни», которая была поставлена одним из худших московских театров, а вслед за этим упомянута (в смысле отрицательном) в нескольких центральных газетах и сделала, таким образом, имя моего друга известным среди людей, близких к театру и драматургии. Действительно, может быть, именно этим объясняется то, что выбор студии «Бахорфильм» пал в критическую минуту именно на С. Зенковича. Хотя, на наш взгляд, к этому могли привести и многие гораздо более случайные факторы.

По мнению автора, начинать следует все-таки от истоков, с востока, откуда встает солнце и откуда поступило приглашение для сотрудничества, ибо не будь приглашения, не было бы и сотрудничества. А с этой, восточной, стороны голая правда (если отбросить восточные орнаменты подробностей) выглядела примерно так.

Вполне известный у себя в республике поэт Мураз Муртаз, очутившись однажды в совершенно безвыходном положении (в командировке, на Севере, в нелетную погоду, при полном отсутствии денег и спиртного, в окружении одних только мужчин), оказался прикованным к письменному столу на двое суток и в результате (вместо обычного получасового стихотворения о привольных хлопковых полях, о разбитых басмачах и газельих глазах) написал лирическую поэму «Девушка из чайханы». Это был настоящий продукт невольной и плодотворной сублимации – поэт с большой теплотой и нежностью вспоминал дороги своей ласковой и сытой республики, а также узкие серебряные щиколотки и расписные шальвары некоей девушки из придорожной чайханы. По этой дороге день и ночь шли могучие МАЗы и КрАЗы с передовой автобазы, везли какие-то тяжелые штуковины для прославленной стройки. Шоферы заходили в чайхану выпить чаю, и все как есть влюблялись в девушку с газельими глазами, со щеками, нежными, как пушистый персик. И поэт был и вздыхал там вместе со всеми. И обращался к ней с пламенной речью, призывая девушку предпочесть его всем красавцам, сколько их есть на свете, потому что они, по мнению поэта, были бедней его духом, хотя порой и лучше телосложеньем. Поэт грозился подарить девушке весь богатейший ассортимент продукции, выпускаемой ныне его республикой (стихотворный перечень вводил нас в самую гущу экономических успехов этой некогда отсталой окраины России), а также все ее природные данные, леса, реки, горы, недра, включая и некоторые предметы международной и даже космической компетенции (луну, звезды, облака, рассветы, магнитные колебания и земные притяжения)… Шли часы и минуты, поэт вынужден был вместе с другими тружениками автотранспорта двинуться дальше, ревнуя к счастливцам или счастливцу, который останется там дольше, намекая, что вряд ли этот человек (или эти люди) будут достойны своего счастья. Маленький эпилог давал нам намек, что поэт не без основания испытывал все эти опасения. Однажды через определенный отрезок времени (у всех народов одинаковый) поэт увидел у ног девушки ребенка и понял, что нежеланное свершилось – кто-то надругался над чистотой этой девушки, сделав ее женщиной. Вероятно, сделано это было не так, как положено, или не так, как сделал бы это поэт, потому что в эпилоге чувствуется сожаление и даже грусть. Однако в самом конце этот минорный мотив как бы покрывается гулом мощных КрАЗов и МАЗов, увозящих свои промышленные грузы на кипучие стройки Бахорской республики (в просторечье просто Бахористана). Таково вкратце содержание этой поэмы, которая в оригинале, видимо, обладает большим набором аллитераций, ассонансов, анафор, метафор и прочих тропов, однако в русском переводе просто излагает достаточно складно именно то, что было пересказано выше, и тем самым переносит нас в атмосферу расширенного строительства и цветущих девушек.

Поэму эту тепло встретили в республике. Она даже была упомянута в центральной печати как доказательство того, что национальная культура развивается на местах раз от разу, несмотря на происки тех, кто говорит обратное и не хочет замечать очевидных фактов. Раздались трезвые голоса, требующие перевести эту поэму на русский язык с привлечением специальных поэтических кадров, владеющих рифмой и прочим оружием стихосложения. Поэма и была переведена одним из соответствующих специалистов, заинтересованных в развитии братских литератур и дополнительном заработке, на чем история, может, и заглохла бы, не получив никакой связи с моим другом Семеном Зенковичем, если бы не целый ряд разнородных обстоятельств, собранных воедино волей случая и суровой закономерностью природы. Во-первых, бахорский поэт Мураз Муртаз был сильно многодетным, любил женщин и дорогостоящие (как раз в этот момент еще сильнее вздорожавшие) напитки, получал маленький гонорар и совсем небольшое жалованье, то есть, говоря короче, испытывал потребность в деньгах (хотя принципиально, как поэт, он наличные деньги, а также и все эти золото, кораллы и прочие драгоценности – отвергал). Эта его потребность не являлась, впрочем, совершенно оригинальной чертой его творческой индивидуальности и могла бы ни к чему интересному не привести, если бы не два других обстоятельства. Одно из них было опять-таки не вполне оригинальным или необычным. В республиканской печати в тот год (так же, как в прошлом, позапрошлом и в другие годы) во весь голос заговорили о сценарном голоде, который испытывает национальный кинематограф, и о необходимости все шире опираться на местные литературные кадры, поскольку национальная литература давно уже встала на ноги и стала явлением, с которым не могут не считаться даже наши враги (в качестве доказательства последнего тезиса обычно приводился факт перевода на французский язык одного восточного автора, к Бахористану, впрочем, прямого отношения не имеющего). Второе обстоятельство было более существенным. На студию «Бахорфильм» пришел новый директор, родившийся в той же самой горной долине, что и Мураз Муртаз, то есть приходившийся этому поэту в известной степени земляком, а также товарищем его игр (не детских, правда, а уже более зрелых и мужественных игр, вероятно, можно было бы назвать их внебрачными играми, поскольку они происходили уже в женатые годы). Именно директор и подал идею о немедленном заключении с известным поэтом договора на сценарий под тем же названием, под которым прославилась его поэма, то есть «Девушка из чайханы». С приходом нового директора на студию пришел новый деловой дух, поэтому все формальности были закончены быстро и беспрепятственно. Как стало известно, в разговоре со своим влиятельным другом-директором поэт признался, что он еще не писал сценариев, хотя тут же согласился, что не боги обжигают горшки и когда-то начинать надо. Слабая наша осведомленность побуждает нас с сожалением пропустить очень важный и привлекательный период, последовавший за получением аванса, но можно предположить, что он включал и поездку в знаменитый загородный ресторан, где в большом котле на берегу прохладной речки варится плов и дымится шашлык, где режутся упоительно пахнущие дыни и блестит стеклянным боком спелый виноград. Где мужские тосты горячит звонкий женский смех (этот смех стоит у нас в ушах, и мы готовы биться об заклад, что так смеяться могут лишь русские женщины, на худой конец татарки, настоящая бахорка так и в таких местах смеяться не станет). Где укрепляется мужская дружба, даются обеты и прорастают ростки идей и вдохновения…

Подошел срок сдачи сценария, и поэт сел за работу. Он понимал, что сценарий – это должна быть, в сущности, просто хорошо написанная повесть, учитывающая, по возможности, требования кинематографичности (вероятно, им требуется, чтоб было чего видеть, а не только слышать). Трудность заключалась в том, что поэт повестей тоже никогда не писал, а начав, занятие это нашел тягостным. Мучаясь над первой в своей жизни повестью, он узнал о себе много приятных истин. Он понял, что он, по существу, лирик и оратор. Немножко философ. Чуть-чуть пессимист. И еще чуть-чуть больше – оптимист. Что судьба его схожа с судьбой всех крупных поэтов Востока, которых томила истома. Что он ненавидит байство, презирает богатство и хотел бы всего-навсего «с милой пить». Что день, проведенный с чашей над ручьем, а также над кудрями легконогой и луноликой, для него дороже царств и вообще всякого монархизма. Все эти истины приятно кружили голову, однако никак не отменяли тягомотину сценарного дела…

В конце концов поэт все же сценарий написал. Он был размером с небольшой роман, и в нем даже был сюжет, точнее, много сюжетов. Еще точнее, в нем были все сюжеты, какие поэт встречал раньше в кино. Бедную девушку из чайханы сватали, увозили, привозили, похищали, увольняли, повышали, бросали вниз с высокого берега, вылавливали из воды, сушили, одевали в дорогие одежды, увозили снова. Шоферы при этом состязались в ловкости, соревновались в шоферском искусстве, в выполнении плана и в козлодрании, они срывались в пропасть на горных дорогах, осваивали новую технику и в итоге совершали трудовые и общественно полезные подвиги, давая отпор хулиганам в рамках дружин охраны порядка. Из поэмы в сценарий перешли лирические отступления, жалобы поэта на безлюбовное существование, обращения к силам родной природы и финальный монолог строителя нового общества. Любитель пейзажей и символов (чего еще желать режиссеру?) мог здесь найти и белую пену, и круговороты звезд, и черные деревья, живописно проступающие на белом фоне.

Художественный совет студии, почти все члены которого были близкие друзья и сослуживцы поэта и уж все поголовно знали о нежной дружбе поэта с директором, отметили богатейший материал, содержащийся в сценарии, а также огромные художественные возможности, которые вся эта история таит для любого стоящего режиссера. А режиссеры (они тоже непременно входят в художественный совет) наперебой говорили о том, как они «видят эту вещь» и как они бы ее «решили», если бы им выпало счастье… В общем, все прошло блестяще, первый вариант был принят, поэт получил еще десять процентов гонорара. Надо было теперь сделать кое-какие поправки, прояснить сюжет, более выпукло наметить образцы, укрепить канву, сократить диалог и вообще довести сценарий до мало-мальски приемлемого (желательно даже договорного) объема.

Между тем поэту, дважды перечитавшему свое любимое (и заслужившее столько похвал!) детище, сценарий нравился все больше, и было совершенно непонятно, что же делать с ним дальше. Прочитав сценарий в третий раз, Муртаз вставил в него образ старика басмача, дожившего до наших дней среди опасных трудов вредительства, а также стихи из своего последнего сборника. Новое обсуждение еще раз подчеркнуло выдающиеся достоинства сценария и постановило выдать поэту недостающие до половины суммы пятнадцать процентов. В то же время было сказано, что сценарий все же нуждается во всех упомянутых выше доделках – в прояснении сюжета, укреплении канвы и так далее. Прошел год, пора уже было переводить сценарий в план постановки, и поэту, его редакторам и даже директору студии, уже отчасти введенному к тому времени в курс дела, становилось ясно, что автор больше ничего не сможет сделать со своим прекрасным, но непригодным к постановке детищем. Положение создавалось трудное. Студией уже была выплачена за сценарий довольно большая сумма. Бухгалтер, приглашенный директором для консультации, смутно намекнул, что вследствие благосклонности директора к товарищу зрелых игр сумма эта даже превысила ту, что обычно выдают автору за два варианта сценария. Если же учесть, что оба эти варианта никуда не годились, то, значит, и превышенная сумма была выплачена зазря, так что ее предстояло как-нибудь списывать. При расторжении договора могли возникнуть всякие неприятные для автора (в плане моральном и материальном) осложнения. Да и сам факт, что студии приходится губить так всем поначалу понравившуюся художественную идею и расставаться с любезным ей автором, был достаточно неприятным. Ведь речь шла не о какой-нибудь там безликой кинопленке, не о пиломатериалах или старых костюмах. Речь шла о живом человеке, о поэте, существе талантливом, трепетном и многодетном. К тому же о товарище игр… И товарищ он был не занудному старику бухгалтеру, а молодому и любимому всеми директору. В общем, положение создавалось сложное, и директор уже несколько раз повторил: «Думайте, товарищи, думайте!», а участники узкого совещания все еще не подавали голоса. Потом старый бухгалтер сказал, что, собственно говоря, прецеденты были и что подобные случаи случались сплошь и рядом при всех директорах (он их пережил уже шесть). Выход есть. Конечно, не такой уж замечательный, но к которому уже прибегали, а именно: можно за оставшуюся сумму пригласить из Москвы какого-нибудь сценариста-драматурга (только не поэта), которой доработает сценарий на правах соавторства или даже еще более птичьих.

Выход, что и говорить, был не такой уж замечательный. Менее всего замечательным он был для поэта, для Мураза Муртаза, который при осуществлении этого плана мало того что лишался остававшейся до ста процентов половины гонорара, но и лишался еще половины своего авторского, отцовского права на прелестную девушку из чайханы, не говоря уже о том, что впоследствии, по выходе фильма, должен был лишиться и половины потиражных денег. С другой стороны, в настоящем виде сценарий Муртаза и вовсе не имел перспектив на будущее, на какую бы то ни было известность, на какие бы то ни было потиражные, что было уж и вовсе обидно, тем более что такое увенчание его усилий никак не могло помочь поэту растить свое огромное семейство, а также вести образ жизни, способствующий вдохновению. Поэтому не вполне замечательный выход, предложенный бухгалтером, был принят как единственно реальный. Теперь оставалось еще найти специалиста-соавтора, который не только смог, но и согласился бы завершить начатую поэтом работу. На поиски такого специалиста был отправлен в Москву молодой редактор-профессионал, недавно окончивший московский институт. После теплых встреч с бывшими однокашниками этот редактор, стесненный бюджетом времени, энергично обзвонил всех видных и маститых мастеров кинодраматургического дела, фамилии которых он выяснил в соответствующей инстанции. Некоторые из них отсутствовали, другие болели, третьи чинили машину, четвертые были заняты, пятых, кажется, не вдохновила идея сотрудничества на птичьих правах с каким-то Муразом Муртазом и с его опозоренной девушкой из чайханы. Продлив командировку на два дня, редактор достал дополнительный список, в который какими-то судьбами попал и Зенкович, Семен Давыдович, 141 № 94-18. Куратор из главка сказал, что это уже довольно известный молодой драматург и что о нем писали недавно в газетах. Кажется, в положительном смысле, хорошо писали. Редактор припомнил, что и правда писали – то ли хорошо, то ли плохо. На самом деле и действительно трудно было сказать, хорошо или плохо писала про первую пьесу С. Зенковича центральная газета. Там было сказано, что он талантливый молодой драматург и жаль только, что он пишет так плохо…

В общем, бахорский редактор обзвонил авторов из дополнительного списка, никого не застал на месте, но чудом застал Зенковича, который, кажется, совсем не заинтересовался ни девушкой из чайханы, ни творчеством Мураза Муртаза, не спросил даже, сколько это – пятьдесят процентов гонорара, но зато долго и дотошно выспрашивал, тепло ли сейчас в Бахористане, большие ли там горы и сильна ли мусульманская религия в этих горах. Как будто он хотел принять мусульманство или поехать на экскурсию в горы. Последнее предположение, впрочем, в значительной степени уточняет образ жизни моего друга С.Зенковича, который жил так, словно он ненадолго (да и то в порядке исключения, с трудом выбив себе путевку) попал экскурсантом на эту любопытнейшую планету и теперь вот ловит на ней свой туристский кайф. Редактор обрадовался, не услышав никаких серьезных медицинских, творческих или автомобильных возражений, и сказал, что у них в Бахористане еще очень тепло, а местами даже жарко, что горы там огромные, а мусульманская религия существует в качестве пережитка, который умирает очень стремительно и потому еще жив кое-где повсеместно, и что вообще товарищ Зенкович будет немедленно вызван в столицу Бахорской республики Орджоникирв для ознакомления с самим Муртазом и его произведением, а также для заключения с ним договора на киносценарий.

Вот так все началось.

И надо признать, все началось прекрасно. Мой друг С. Зенкович, совершив за счет киностудии четырехчасовой перелет, попал в поистине райский уголок земли, в атмосферу братской любви и нежного понимания всех его творческих и просто человеческих нужд. Начать с того, что ночью его встречал в аэропорту редактор с машиной, что его поместили в гостиницу, устланную толстыми китайскими коврами, что сосед по коридору тотчас же, среди ночи, угостил его дыней, а другой сосед напоил зеленым чаем, что утром за ним пришел поэт Мураз Муртаз и повел домой, где накормил пловом и еще какими-то очень вкусными кушаньями, названия которых мой друг, к сожалению, не смог запомнить сразу, а также познакомил со своими десятью сыновьями и двумя дочками. Поэт был очень маленький, очень лысый и очень подвижный. По-русски он говорил быстро, нечленораздельно и был сексуально озабочен. Редактор же был молодой, красивый, он встретил Зенковича, крепко и честно пожал ему руку и стал его другом навек.

Гостиница, в которой поместили Зенковича, была расположена рядом с базаром. Это было почти забытое в России чудо – базар. Здесь грудами лежали ярко-красные и нежно-желтые помидоры, виноград, большая сладкая редька, красный перец, яблоки, груши, огурцы, капуста, айва, ароматные травы и еще Бог знает что. Здесь продавали также какие-то загадочные предметы мусульманского обихода: деревянную курительную трубку, которую вовсе даже не берут в рот, а, напротив, надевают на пипиську младенцу, чтобы моча стекала в специальный горшочек, оставляя подстилку сухой; безобидный табачный наркотик, который кладут под язык, и, что еще более важно, узорчатые тыквочки-табакерки для этого наркотика; куски какой-то прозрачной гадости, которая служит здесь жвачкой и заменяет дорогостоящую заграничную; странную железную щетку, которой дырявят лепешку, прежде чем прилепить ее к стенке очага… А главное – здесь нельзя было остаться голодным. В одном углу базара дымился шашлык, в другом вкусно пахло пловом. В больших котлах рыба кипела в масле. Женщины продавали горячий горох стаканами. Бахорцы ели большие пельмени-манты, посыпая их красным перцем. Продавец кидал на газету сумбусу, горячие пирожки, похожие на беляши…

Все было вкусное, все подавали сразу, с пылу, с жару, и, присев на стол чайханы среди доброжелательных и красивых людей, Зенкович перепробовал всю эту вкусную еду, запивая ее терпким зеленым чаем. Это был ласковый Восток…

А на студии Зенковичу без сопротивленья выдали аванс. Потом ему вручили папку со сценарием Мураза Муртаза. Поздней его еще угощали в ресторане, на очень высоком уровне, с участием директора и бухгалтера. Участники пира рассказывали ему про здешние горы, которые ему еще предстоит увидеть, а также почему-то про Францию и Грецию, которые он увидеть уже не надеялся. Они просили его как можно скорее завершить работу, приехать снова, приезжать часто, и при этом Зенковичу было очевидно, что эти люди – и молодой директор, земляк Муртаза, и поседевший в боях бухгалтер, и будущий его режиссер Махмуд Кубасов, и нежный друг-редактор – все без исключения рады ему, рады их новому знакомству и хотят, чтобы дружба эта продолжалась вечно.