Привычка жить

– Жень, а зачем тебе деньги-то? Для чего ты у бабушки попросить хотела?

– Тоже операцию сделать хочу! Пластическую! – в отчаянии брякнула Женя, начиная ощущать внутри себя зародившееся раздражение.

– Иди ты! – простодушно удивилась Наташа. – А чего ты хочешь исправить?

– Глаза на лоб натянуть и улыбку до ушей разрезать. Как у Гуинплена.

– А кто это? Я такого мужика не знаю… Он кто? Из певцов? Или из артистов?

– Ладно, Наташ. Пока. Ты прости, не могу больше говорить. Катька вон пришла, кормить ее надо. Бабушка приедет – привет передавай. Ага?

Не дождавшись от Наташи вежливой прощальной фразы, она быстро положила трубку, улыбнулась стоящей в дверях комнаты дочери.

– С кем это ты, мам? Еще и Гуинплена какого-то приплела… А кто это, кстати?

– Книжки надо читать, дочь. Я в твоем возрасте все подряд читала. А вас с Максимкой и палкой не заставишь.

– Ну почему? Я, между прочим, читаю.

– Да видела я, что ты читаешь! Сейчас все эти ваши реалити-шоу такими писателями в потугах разродились, что и не знаешь, как было бы для вас лучше. Может, лучше бы было, если б они в родах померли. Ты обедать будешь?

– Не-а. Я свой обед Максу жертвую.

– Катя!

– Мам, давай не будем, а? Сказала – не буду. Ну чего ты отслеживаешь меня, как послушную лохушку-ботаничку? Прыгаешь вокруг курицей. Тоже мне, Галина Бланка нашлась. Лучше б своей личной жизнью занялась, ей-богу!

– Какой своей жизнью, Кать? Вы с Максимкой и есть на сегодняшний день моя личная жизнь. Другой нету, уж извини.

– Ой, ну чего ты? Ну прости… Мам, я правда не хотела тебя обидеть.

– Я и не обиделась.

– Ага, я же вижу. Не обиделась ты! Глаза опять вон какие затравленные стали. Ну мам, ну не переживай ты так. Прямо смотреть на тебя больно. Ну хочешь, я и правда чего-нибудь съем?

– Хочу, – грустно улыбнулась дочери Женя. – Пошли на кухню. Могу творогу тебе предложить. От него никто еще не толстел, между прочим.

– Рассказывай сказки, – проворчала Катя, направляясь в сторону кухни. Сев за стол и наблюдая за суетящейся по узкому кухонному пространству матерью, продолжила: – Некоторые тетки, между прочим, и от морковки поправляются. Это уж кому как повезет, знаешь… Вот Лена вчера мне говорила, что у нее от бокала красного вина наутро складка на пузе вырастает…

– Какая Лена?

– Ой, мам…

Катя вздрогнула и моргнула испуганно, растянула губы в виноватой улыбке. Максимка тут же кинул на сестру короткий взгляд исподлобья, выразительно покрутил пальцем у виска. Переглянувшись, они дружно опустили глаза в тарелки и замолчали так виновато, что Женя даже перепугалась немного.

– Эй, ребята, вы чего? Случилось что-нибудь, да? Кто она, эта Лена с пузом и со складкой?

– Кто, кто… Жена папина новая, вот кто… – уныло произнес Максим, снова с досадой посмотрев на сестру.

– Вы что? Вы… вы вчера к отцу домой ходили? Зачем? Он что, приглашал вас, да? – оторопело переспросила Женя, опускаясь на кухонный стул.

– Нет, мам, не приглашал. Мы сами пошли.

– Зачем?!

– Ой, ну как это – зачем? – вдруг взорвалась обиженным восклицанием Катя. – Что значит – зачем? Да затем, что он наш отец все-таки! И вроде как по детям своим скучать должен! И помогать, между прочим, тоже должен! Сколько мы можем на твоей шее сидеть? Новый год скоро, а у нас проблем всяких куча. Вон Максу надо деньги вносить за зимний лагерь, а он не знает, как к тебе с этим подъехать.

– За какой лагерь? Не поняла я… – моргнула оторопело Женя.

– Да у них тренер договорился, что на все каникулы они за город командой отдыхать поедут. Ну, и тренироваться тоже, конечно. Я знаю, он хочет… Правда же, Макс? Ну что ты молчишь, как воды в рот набрал? – повернулась к брату Катя и слега подпихнула плечом.

– Правда, правда. А толку-то что от этой правды? – пробурчал Максим, не поднимая головы. – Все равно ж денег нет. Это дорого очень. Там и не лагерь никакой, там база спортивная, настоящая, с наворотами всякими.

– А что, что вам отец-то сказал? – перебила его отчаянно Женя. – Я ж так поняла, вы к нему с просьбой обратились?

– Да ничего не сказал, мам. По-моему, он вообще в последнее время говорить разучился. За него теперь Лена говорит. А он только сидит, улыбается, как дебил.

– Катя! Ну зачем ты так? Это ж отец твой.

– Ага. Кто ж спорит? Отец, конечно. Но только в настоящий момент, мамочка, эта Лена в нем и твое, и мое, и Максимкино место заняла. Молодец, конечно, что скажешь.

– Кто молодец? Отец молодец?

– Да при чем тут… Лена эта молодец, конечно. Так им вертеть научилась, что будь здоров! Представляешь, вчера сидит и жалуется нам, что ей алиментщик проклятый в мужья достался. Нам, его детям! И главное, искренне так жалуется, чуть не плачет! А отец сидит и улыбается виновато. Можно подумать, он и впрямь нам такие алименты платит – с ума сойти! Нарисовал сам себе нищенский доход, с которого нам не деньги, а слезы перепадают. А ты – отец, отец… Мы только с Максом заикнулись про деньги, сразу эта Лена так орать начала!

– На вас?!

– Да нет. Не на нас, конечно. На отца. Шубу какую-то поминала, которую он так ей и не купил.

– А он что?

– Да ничего. Говорю же – сидит, улыбается только. И с восхищением таким на эту Лену смотрит, что аж завидно стало. Вот на тебя он так никогда не смотрел, мам!

– Ну почему, смотрел… – совсем уж убито прошептала Женя и проглотила жесткий слезный ком, давно уже застрявший в горле. – Он очень меня любил, между прочим… По крайней мере, мы очень дружно жили.

– Слушай, мам… А может, ему именно этого не хватало, а? Ну, чтоб эмоции страстные были, чтобы ор по любому поводу?.. Ты же такая спокойная у нас, лишний раз и голоса не повысишь… Может, тебе тоже так попробовать?

– Я так не умею, Кать…

– Ой, да подумаешь, проблема! Не умеешь – научишься. Дурная наука не хитрая. Давай, а? Мы его с Максом сюда приведем, а ты ему пару скандальчиков от порога закатишь. С истерикой, с оскорблениями там всякими… А что? На бумажке тебе напишем слова сильно ругательные, ты их выучишь заранее. А еще лучше – кинуть в него чем-нибудь! Аукубой твоей, например! Классно же будет! Под ней горшок тяжелый, декоративный… И растению вреда не будет, оно ж искусственное…

– Да ну тебя, Кать… – вяло махнула рукой в ее сторону Женя, чуть улыбнувшись.

– Или давай мы ему, например, наврем, что к тебе куча мужиков у дверей в очередь выстраивается? А что, классно! Пусть на ревность изойдет. Он же тебя ни разу даже не приревновал, пока вы вместе жили! И ты его тоже – ни разу.

– Катя! Ну куда тебя понесло-то, господи? Остановись давай! Какие мужики, какие ревности?

– Ну вот… – обреченно протянула Катя, откинувшись на спинку стула. – Я ж говорю – такая ты и есть. Нельзя, нельзя такой быть, мамочка! Сама ж видишь, как нынче крутые Лены мужиками командуют. И правильно, и где-то отца и поймешь… И я б на его месте нам ни фига не помогала… Он плюнул в нас, а мы утерлись!

– Ладно, все. Давайте закроем тему, – решительно хлопнула ладонями по столу Женя. – Нечего мать учить, какой ей надо быть, какой не надо… Принимайте такой, какая есть. Уж извините, другой не будет. А деньги к Новому году у нас появятся, это я вам обещаю. Когда тебе надо за свою турбазу платить, Максимка?

– Крайний срок – послезавтра.

– Это что, в понедельник, значит?

– Ага…

– Ну вот, к понедельнику и будут.

– Откуда, мам? Ты ж говорила, тебе зарплату задержат.

– Неважно. Сказала – будут, значит, будут. Ну что, посуду кто из вас будет мыть?

– Катька, конечно! – радостно выгнул спину от хорошей новости Максим. – Морской закон потому что! Она последняя ела.

– Фиг тебе! – резво развернулась к нему на своем стуле Катя. – У нас в семье давно морской закон не действует! У нас нынче закон летчика!

– Это какой такой закон летчика? – удивленно уставился на нее Максим.

– А такой! Кому надо – тот и уберет!

– Понятно… – тихо рассмеялась Женя. – Если жить по этому закону, то мне тогда в вечных летчиках придется всю свою жизнь пролетать.

– Да не слушай ее, мам… – покладисто улыбнулся Максим. – Я сам помою, делов-то. Иди, отдыхай, там твоя передача любимая по телевизору началась.

– Спасибо, сынок. Пойду. Хорошо, хоть ты у меня настоящим мужчиной растешь.

Поднимаясь из-за стола, Женя дотронулась рукой до его упругих вихорков на затылке, провела ладошкой по мальчишеской румяной щеке. Слезный ком снова сделал было попытку встать в горле, но Женя это дело пресекла быстренько – не хватало еще слезу при детях пустить. Ни к чему ей это. Нет уж.

Плюхнувшись на диван перед телевизором, Женя начала наблюдать рассеянно за процессом преобразования очередной золушки-замухрышки в прекрасную и модную королевну, которая и сама себя в конце передачи не узнает, а только взвизгивает удивленно, глядя в зеркало. А потом разгуливает в новых стильных нарядах по подиуму, якобы поражая двух девушек-ведущих своей этой расчудесной трансформацией. Вот ей бы так. А то у нее все наоборот нынче получается – из королевны в золушку. Шубу-то, хочешь не хочешь, все равно продавать придется.

Она снова вздохнула коротко, погрузившись в грустные свои денежные думы. А может, у подруг подзанять? Но они тоже девушки небогатые, самую что ни на есть среднюю зарплату получающие. И у них тоже проблемы, тоже семьи. И семьи полные, между прочим. Что у Аси, что у Маши. А у Аси так вообще трое детей… И мужья у них совсем не олигархи. Можно еще, конечно, у Юрика попросить. То есть у Юрия Григорьевича Караваева, конечно. Чего это она вдруг так о нем панибратски подумала – Юрик. Не брат и не сват он ей, слава богу! Да, у него попросить можно. Но не нужно. Эта мысль сразу отметается, как неприемлемая и отвратительная. Фу, даже думать неприятно – все передернуло будто внутри. И как это ее угораздило в эту нехорошую историю с Юриком вляпаться, то есть с Юрием Григорьевичем Караваевым, уважаемым коллегой-сослуживцем? От отчаяния после развода, наверное. Ну да, от отчаяния. И от страха. Этих двух злобных помощничков, страх да отчаяние, и звать не надо, они сами приходят и руководят поступками, за которые потом перед собой стыдно бывает. А насчет денег… Денег бы Юрик точно дал, в этом она не сомневается. Хотя и ему тоже зарплата на фирме к Новому году не светит, это ж понятно. Но он бы точно расшибся вусмерть, а денег для нее бы добыл. Ладно, проехали. Ишь, про Юру она вспомнила… Кое-как из этой истории выкарабкалась, а туда же. Продолжения ее, что ль, захотела? Нет, не приведи господь… Лучше уж шубы навсегда лишиться.

Резко оторвав спину от диванной подушки, она притянула к себе телефонный аппарат, набрала знакомый номер. Будто одобрив Женино окончательное решение, аукуба японская тоже ожила вдруг, золотые листья качнулись чуть, плеснув на нее немного золота. Вот, мол, все, что могу… Спасибо, аукуба японская. Только ты меня и понимаешь. Если б еще золото твое настоящим было, цены б тебе вообще не было.

– Але! Говорите! Слушаю! – Оксанкин хохляцко-торопливый голосок будто пнул Женю в ухо, заставил вздрогнуть после долгого пиликанья пустых и длинных гудков телефонного ожидания.

– Ой… Это я, Оксан! Привет! К тебе сейчас можно?

– Женька, ты, что ли?

– Ну да, я.

– Не, Жень, сейчас никак. Сейчас Гоги ко мне завалится! Помнишь Гоги? Толстый такой, с лысинкой? Мы как-то с ним из лифта выходили, а ты как раз дверь квартиры закрывала…

– Ой, ну откуда ж я помню, Оксан? Их, всех твоих, и не упомнишь… А когда мне зайти можно? Я вот шубу тебе хотела предложить…

– Ага, поняла… Слушай, а давай мы так поступим… Ты давай завтра приходи! Он, по-моему, и на завтра планирует остаться, воскресенье же… Вот ты со своей шубой как раз и нарисуешься! А уж я разыграю все, как по нотам. Идет?

– Хорошо, Оксан. А в котором часу примерно мне надо рисоваться?

– Ну, это я не знаю… Это как карта ляжет… А давай я тебе позвоню, ладно? Ты завтра никуда из дому не уйдешь?

– Да нет вроде.

– Ну вот и хорошо! Значит, жди звонка! Только в дверь звони понастойчивее, понастырнее так, да поизвиняться потом не забудь, что вроде ворвалась некстати в нашу интимную обстановку.

– Ладно, я попытаюсь, конечно. Я ведь та еще артистка – из того самого погорелого театра.

– Ну все, пока, Жень. Некогда мне, сама понимаешь.

– Пока, Оксанка. Успехов тебе на сексуальном фронте.

– Ой, ну скажешь тоже. Хотя я и не обижаюсь, ты же знаешь! Мы девушки не гордые, чем можем, тем и зарабатываем.

Женя положила трубку, медленно поднялась с дивана, прошла в прихожую. Шуба выглянула сиротливо из чуть приоткрытого шкафа, блеснула черно-оранжевым красивым мехом. Жалко. Конечно, жалко. Как бы там жизнь бабская ни поворачивалась, а шуба для любого женского самолюбия – здорового ли, раненого ли – вещь хоть и не самой первой необходимости, но жуть какая приятная.

* * *

Все воскресное утро Оксанка не выходила у Жени из головы. И не потому, что звонка она ждала от бедной своей соседки, а вообще… Хотя и под большим вопросом было, конечно, то обстоятельство, кто из них на сегодняшний день более бедная – Оксанка или сама Женя. Это с какой колокольни судить опять же. Если с колокольни наличных денег – то в Оксанкином кошельке их побольше на сегодняшний день наверняка числилось. Это уж как пить дать. А вот насчет всего остального, святого-морального и жизненно-женского, то тут, пожалуй, Оксанку ей и в самом деле пожалеть стоило. Потому как жизнь у девчонки шла ой как неустойчиво. Будто и не шла, а по льду скользила. Хотя при определенной сноровке можно так долго скользить себе и скользить, не упав ни разу. А можно и на ровном и твердом месте упасть и голову себе расшибить насмерть.

С девушкой этой она познакомилась год назад – Галина Васильевна ее привела, соседка по лестничной площадке. Вот, сказала, Женечка, сдаю я свою квартиру по причине пенсионной денежной немощи, к сестре в деревню жить уезжаю. Ты уж тут, сказала, присмотри за всем, чтоб все в порядке было, чтоб соседи потом не жаловались. Оксанка ей тогда ну очень не понравилась! Волосы белобрысые всклокочены, грудь из декольте наружу вываливается, глаза круглые так и шныряют вокруг наглым любопытством. А потом ничего. Потом Оксанка прямо не по дням, а по часам пообтесалась вся как-то, похорошела-выхолилась, достоинство какое-то особенное приобрела. Правда, куражным слегка было это достоинство, наигранным, попахивало от него обыкновенной и пошлой продажностью. Но в общем и целом ничего оказалась девчонка. Женя даже подружилась с ней слегка. А когда выяснилось, что на шее у этой девчонки сидят мама с бабушкой да сестренки малолетние, проживающие в далекой и бедной Донецкой области, то и совсем Оксанка полного Жениного уважения удостоилась. Тем более что окончательно на путь древнейшей профессии, неблагодарный и грязный, эта блондинка умудрилась-таки не встать. Была она скорее удачливой гетерой, или гейшей, или как там еще эту полупрофессию можно назвать? Как Оксанке это удалось – Женя и не вникала. Просто собрался со временем около девицы круг одних и тех же мужчин-покровителей, наделенных одним и тем же родовым отличительным признаком. Все они, эти покровители, были, как теперь говорят, явные лица кавказской национальности. Довольно, надо сказать, приличные лица. Попадались среди них и очень симпатичные, слегка интеллигентные даже. С глазами черными, умными и сметливыми. И с печатью на лице и во всем остальном облике достатка денежного. Видимо, было что-то такое в Оксанке тоже отличительное, что их очень даже к ней привлекало, этих богатых смуглых покровителей. Прямо отбою у нее от них не было. Некоторые даже, бывало, и надолго задерживались, но Оксанка этого не любила. Говорила, что праздник проводить с кавказским человеком – это одна песня, а вот жизнью обыденной жить – совсем другая. В обыденной жизни, мол, денег от него хороших не стребуешь и маме с сестренками в Донецкую область не пошлешь.

Вздохнув, Женя тряхнула головой, попытавшись отогнать от себя эту проклятую мысль. Вот все на этих деньгах замешано, леший бы их побрал! Ну никак без них, и все тут. Положи, как говорится, на этот алтарь честь свою, а денег заработай. И что с этим делать – никто не знает. Вот хоть ту же Оксанку взять. Конечно, могла бы она и продавщицей в палатку устроиться, копейки там зарабатывать. Зато и честь бы свою соблюла, конечно. Ну, а дальше-то что? Куда она потом с этой честью? В посылку ее запаковала бы и в Донецкую область отправила? Вместо денег? Вот бы сестренки обрадовались.

Или вот недавно они с Аськой и Машей про двух своих одноклассниц интернатских сплетничали. В том интернате, куда бабушка Женю временно определила, заболев неожиданно, много всяких девчоночьих судеб-историй у нее перед глазами промелькнуло. Хоть и пробыла она там год всего, а на всю жизнь запомнилось. Там она, кстати, и с Аськой подружилась. И с Машей тоже. И те две девчонки с ними тоже учились. А потом оказалось, что девчонки эти, их одноклассницы, завели себе детей сразу после интерната, и отцов у этих детей никаких рядом и близко не оказалось. И помощи родственной – тоже никакой. И жить им негде было. Самые рядовые, кстати, истории. В них обычно интернатские да детдомовские девчонки и вляпываются, как самостоятельной жизни хлебнут. Потому что верят всем безоглядно. И в любовь бросаются так же – безоглядно. Наверстать пытаются ее с детства сиротского нехватку. В общем, хоть плачь этим одноклассницам оказалось, хоть волосы на голове рви. Одна и начала их рвать помаленьку, то есть ходить да обивать в материнском своем одиноком плаче пороги всяких собесов да фондов и бить на этих порогах себя в грудь кулаком – помогите, мол, порядочной молодой матери, которая честью своей дорожит и на путь легких заработков ну никак вставать не хочет. А другая пороги не обивала. Другая, чтоб себя и ребенка своего прокормить, как раз на этот путь легких заработков и встала, потому что другого пути да выбора у нее и не было. Это потом уж выяснилось, что ребенка своего на этих нехороших приработках она и впрямь подняла худо-бедно, и даже комнатуху в коммуналке себе купила – какое-никакое, а жилье все-таки. И мальчишечка у нее такой славный растет… А та, первая, которая сильно себя в грудь кулаками била да призывала всех восхититься ее честностью женской, ребенка своего в детдом сдала. Воспитывать-то его не на что было. Зато с честью своей незапятнанной навсегда осталась. И больше ни с чем. Вот и рассуждай теперь, кто есть из них мать более честная да порядочная. Хоть зарассуждайся, а от факта прямого все равно не уйдешь. Раз не родилась ты с серебряной ложкой во рту, взвешивай на весах честь свою и не честь – и выбирай… И не поможет тебе никто в этом выборе. Они тогда, конечно, долго с Аськой да Машей на эту тему спорили, чуть не поссорились даже. Слава богу, хоть к одному общему выводу пришли – нельзя никого судить огульно. Вот и она Оксанку не судила. Один бог ей судья… Только чего ж она не звонит ей так долго? Передумала, что ль? Или забыла, может? Господи, хоть бы не забыла.

Весь день у Жени все валилось из рук. Как плохо все-таки сиротой на свете жить! Ни брата у тебя, ни сестры, ни дяди с тетей. Только и остается – вокруг телефона круги нервные выписывать. Даже и шубы уже не жалко – черт с ней, с шубой этой!

Люди вон на какие жертвы идут, чтоб детей своих вырастить, а она тут по шубе поминки устроила. Вдохнув и выдохнув резко, Женя силой привела себя в чувство, и даже рукой махнула так, будто воздух перед собой на две половинки разрубила. Чего она, в самом деле, расквасилась? Будто ее тоже на панель жизнь погнала. Да фиг вам, на панель! Ей ли жаловаться? Да у нее вообще все есть! Крыша над головой есть, дети замечательные есть, а Оксанка… Оксанка обязательно про нее вспомнит! Быть такого не может, чтоб она за здорово живешь от подарка такого отказалась! Позвонит, обязательно позвонит! И шубу сцапает, и деньги у нее к завтрашнему утру будут. И потом… не навсегда же ей это безденежье назначено! После Нового года зарплата будет, и сразу за два месяца, если повезет…

Условного звонка от Оксанки она дождалась только к вечеру – за окном уж темнеть начало.

– Давай приходи… – шептала заговорщицки Оксанка в трубку. – Он как раз из душа вышел, разморенный сидит, коньячку накатил… Самое время сейчас… Только я долго тебе открывать не буду, а ты звони в дверь внаглую, прямо будто приспичило, ага?

– Ладно, поняла… – тоже почему-то прошептала Женя.

Отставив в сторону сковородку с недожаренными оладьями, сполоснула руки под краном, мельком глянула на себя в зеркало, схватила с плечиков шубу и быстро выскочила за дверь. Оксанка и впрямь долго не открывала – Женя уж наизгалялась над кнопкой звонка всячески – и так ее нажимала, и этак.

– Ну чего ты ломишься так яростно? Чего? – открылась наконец дверь вместе с возмущенными Оксанкиными вопросами и хитрым одновременным подмигиванием. – Приспичило тебе, что ли? Какая ты настырная, Жень. Раз не открывают тебе – значит, дома нет. Или не хотят открывать. Ну, заходи, раз пришла. Что с тобой сделаешь.

Врала Оксанка просто великолепно. Искренне и с вдохновением. Будь Женя на месте Гоги – никогда б никакой игры не заподозрила. Только бы ей теперь самой не оплошать – у нее актерских таланов отродясь не наблюдалось. Вообще Оксанка и внешне сошла бы за очень успешную раскрученную актрисульку, да и запросто ею могла бы стать, наверное, сложись ее жизненные обстоятельства немножко по-другому. Было в ней что-то глаз притягивающее, будто олицетворяла она собой гордое звание всех женщин, созданных природой именно светловолосыми. Вот посмотришь на нее, и одно на ум приходит – блондинка. Вот Женя, например, тоже беленькая, а блондинкой ее почему-то никто не называет. Не тянет она на блондинку. А вот Оксанка не только тянет, Оксанка, можно сказать, вперед из ряда выпрыгивает. И стать у нее, и грудь, и личико хитровато-кукольное, и ума бытового и приспособленческого не занимать.

– Ну, проходи, проходи… Познакомься, Гоги, это соседка моя, Женя. Вот приспичило ей, понимаешь… Звонит и звонит! Чего случилось-то, Жень? Ой, а что это у тебя в руках? Шуба, что ли?

– Оксан, ты меня не выручишь? Мне срочно деньги нужны… Вот, может, шубку у меня купишь? Она тебе подойти должна, мы с тобой одного вроде роста.

– Ой, дай я примерю.

Шуба тут же перекочевала из Жениных рук на белые Оксанкины плечи, села на них гордо и красиво, как влитая. Как тут и была. Будто обиделась на Женю за предательство. Повернувшись от большого зеркала к Гоги, Оксанка взмахнула широким норковым подолом, улыбнулась маняще, закутав лицо в мех большого капюшона. Красота!

– Вах-х-х… – только и сумел произнести толстенький Гоги, сверкнув плотоядно глазами. – Вах, хорошо… Как тебе это подходит, женщина!

– Ага, подходит… – грустно простонала Осанка, сделав жалостливо-глупое лицо. – Легко сказать – подходит. – И обращаясь к Жене и поддав в сторону Гоги еще немного жалости, проговорила тоскливо: – Зачем ты мне ее принесла, Женька? Знаешь же прекрасно, что мне такую никогда не купить. Где я денег столько возьму? А так хочется. Я так о такой мечтала всегда… М-м-м…

Оксанка снова прокрутилась красиво, вытолкнув наружу всю свою сексапильность, поймала в фокус восторженный Гогин взгляд. Потом застыла изваянием, разрешая до конца насладиться прекрасным зрелищем, потом вздохнула, потом погрустнела кукольным личиком, задрожала пухлыми губами.

Дальше уже следовала развязка спектакля. И в театральном, и в буквальном смысле. То есть дрожащими ручками Оксанка развязала на талии шубный пояс, безысходно повела плечами, небрежно скинула всю меховую красоту Жене на руки и с размаху упала в кресло – страдать. Страдала она очень убедительно – пустым взглядом, гордо вытянутой шеей и губами скобочкой. То есть изо всех сил сдерживала слезы будто. По сценарию в этот момент Гоги должен был соскочить с дивана и увести Женю вместе с шубой на кухню – производить процесс купли-продажи шубки для приютившей его прекрасной блондинки.

Он и встал. И повел. А куда было бедному Гоги деваться? Талантливое лицедейство – оно и не таких в нем неискушенных с ума может свести. Тем более по заранее продуманному сценарию. Теперь уж Женя должна была свою роль правильно сыграть. И не переборщить, не дай бог. Иначе Гогиного всплеска страсти пополам с благородством надолго не хватит. Они вещи очень тонкие, можно даже сказать, весьма ненадежные, эти мимолетные мужские страсть и благородство. Вот сейчас, в эту секунду, они есть, а в следующую глянь – уже и порскнули, как легкие птички с ветки. А сейчас птички как раз сидят, чирикают беззаботно и не чуют ничего. Так-так… Сейчас Гоги скажет – можно вас на минуточку, девушка…

– Можно вас на минуточку, девушка? – послушно произнес Гоги, показывая глазами на дверь кухни. – Очень поговорить хочу…

– Что ж, пойдемте, поговорим, – будто бы равнодушно пожала плечами Женя. – Раз просите, отчего ж не поговорить.