Лицо удачи

У Анны Юльевны сделалось такое лицо, будто эти двое глумливо сожгли все, что она знала и любила, вместе с ее родимым домом. Но Клунина нашла в себе мужество и снова подала голос:

– Не я. Это написал Александр Сергеевич. – Вгляделась в собеседниц и тихо уточнила: – Пушкин Александр Сергеевич, коллеги. Поэма «Евгений Онегин», глава пятая. Но, кажется, это не важно. Я только хотела сказать, что погодные аномалии случались всегда.

– Надо же, – озадаченно протянули те хором. – Еще при Пушкине!.. Это в каком же веке?

– В девятнадцатом, – процедила сквозь зубы Клунина, развернулась и вышла из комнаты отдыха.

Катя метнулась следом, на ходу клянясь себе никогда ни с кем не обсуждать погоду. Ее тоже потрясло, что еще при Пушкине снег не выпадал до января. И что есть люди, вроде Анны Юльевны, которым это известно.

Она до сих пор ни разу не нарушила клятву, данную самой себе. И не собиралась. Неужели это и есть внутренняя жизнь, с которой так носятся умники, которую противопоставляют внешней? Всего лишь это?

Катя Трифонова растерянно зажмурилась и приложилась лбом к холодному стеклу. Захотелось плакать, но слезы давно не являлись вовремя. Как снег. Как зима. Как все, что нужно для покоя, не говоря уже о счастье.

2

– Почему сумерничаешь? Глаза болят от ваших хирургических ламп? – раздался за спиной высокий девичий голос.

– Нет, конечно. – Трифонова неохотно перестала бодать стекло. – Фонарь же прямо напротив окна. И снег такой красивый. Засмотрелась.

– Ух ты! Действительно! А я сорвалась тебя искать и не заметила, что на улице творится. А там, оказывается, валом валит надежда на правильную русскую зиму.

– Мне бабушка в детстве запрещала смотреть телевизор. Только пару часов в день издали. Правда, специально кресло отодвигала. Говорила: «Зрение испортишь». А теперь все часами в компы пялятся с тридцати сантиметров, и ничего.

– Кать, ты сейчас о чем?

– Да я все про свет в операционной. Тормоз же, сама знаешь.

– А-а, понятно. Ну так экраны стали другие, прогрессируем. Я хотела чайник поставить.

– Ставь.

– Мои планы резко изменились.

Щелкнул выключатель. Под потолком скуповато засветилась хозяйская энергосберегающая лампочка. «А ведь недавно говорили: «Вспыхнул яркий свет», – подумала Катя и наконец обернулась.

Перед ней стояла Александрина, ровесница, с которой они снимали квартиру. Ее жизнерадостность лучезарила на всю кухню, запросто побеждая и лампочку, и уличный фонарь.

– Ты так реагируешь, будто я возникла ниоткуда, – в тоне Александрины мешались кокетство и удивление.

Катя сообразила, что у нее опять непроизвольно поднялись брови. Это еще ничего, бывало, челюсть отвисала и застывала. Кажется, такое называется богатой мимикой. Но только ради самоутешения. Точное определение – идиотский вид. С подросткового возраста Трифонова очень старалась себя контролировать. Да только следить и уследить – разные вещи.

– Просто я ожидала увидеть тебя в пижаме. Ты твердо сказала, что ложишься спать, – проворчала она.

– Нет, прежде чем раздеться, я заглянула в Фейсбук. И застряла, – объяснила соседка. – Кстати, один продвинутый френд говорит, что Сеть на ночь – это наша молитва на сон грядущий.

– А в чем его продвинутость-то? – заинтересовалась Катя.

– Ну… Как сказать… Все-таки молитва, обращение к богу… Побыть с ним вдвоем, забыв о мире… А тут мир во всей красе и безобразии… Смелость надо иметь, чтобы предпочесть…

Катя слабо улыбнулась. В Москве почему-то считали провинциалок без высшего образования поголовно набожными и воцерковленными. Принять, что давно надорвавшаяся от бедности и прочих тягот глубинка соблюдает обряды, но не верит ни в бога, ни в дьявола, москвичам не удавалось. Выслушав, принимали трагический вид, будто из их неизменной спутницы, пластиковой бутылки с жидкостью, только что вытрясли последнюю каплю. Катя несколько раз силилась развеять туман в чужих головах. Но вскоре решила, что просвещение столицы – дело неблагодарное, и замолчала. Думать о своем боге после смерти Андрея Валерьяновича Голубева она себе запретила. Ничего, кроме плаксивых упреков, в голове не возникало. Так зачем грешить лишний раз?

– Ты обиделась? – забеспокоилась Александрина.

– У вас, интеллектуалов, совсем крыша поехала. Сами себе определили темы для разговоров с людьми другого круга. Чуть вышли за рамки – оскорбили чью-то личность. Не церемонься со мной, ладно? Вот ты спрашиваешь, не обидела ли меня, и я сразу чувствую себя ущербной, – досадливо сказала Катя. Под конец ее непривычно многословного выступления соседка отступила на три шага.

– Кстати, специально для твоего продвинутого френда, – продолжила Катя. – Молитва называется «На сон грядущим», а не «На сон грядущий». Улавливаешь? Не сон приближается, а люди идут спать. Рекомендую заглянуть в молитвослов.

Только тут Катя заметила, что соседка готова выскочить из кухни. Но Александрина всего лишь хотела спросить, откуда у Кати, которой не было и тридцати, такая странная манера речи? Когда Трифонова высказывалась кратко и по делу, все было нормально. Зато монологи она выдавала слишком ладные, будто написанные кем-то, выученные, да еще и отрепетированные перед зеркалом. И начинались они с высокопарных обобщений: «У вас, интеллектуалов… Вы, аборигены мегаполиса…»

Катя была ее единственной знакомой медсестрой, однако вряд ли Катины заморочки объяснялись профессиональными особенностями. По соцсетям тоже не рыскала, хотя именно повторением чьих-то сложных пассажей и казались ее вариации на отвлеченные темы. Читала книги, но без разбора, что под руку попадалось. И явно не цитировала авторов – даже самые глупые из них не были столь простодушны. Другая решила бы, что Катька выпендривается и попугайничает. Что в таких случаях делают? Перебивают, не дослушав. Двух-трех раз бывает достаточно, чтобы отучить человека разглагольствовать в твоем присутствии. Но Александрина окончила филологический. Она была уверена, что ее соседка говорит как думает. И уже полгода испытывала странный дискомфорт, когда молчаливая в общем-то Трифонова связывала больше двух предложений кряду. Александрина даже сформулировать претензии толком не могла. Но ей чудилось, что разговаривает она не с девчонкой, а то ли с мамой подружки, то ли с собственной преподавательницей. Ей было интересно. Но спросить в лоб, кто научил Катю так общаться, она почему-то не решалась. Призыв обходиться без церемоний гроша ломаного не стоил. Вон как уела неведомого ей френда, простушка.

Катя могла бы удивить ее банальностью разгадки. Она не болтала со сверстниками уже лет десять. И семья, в которой пусть и не употребляли молодежных выражений, но годами разговаривали ровно, была далеко. А близкими собеседниками стали люди, очень непохожие друг на друга. И влияли они на Катю одновременно. Женщины из общежития, независимо от возраста, трепались исключительно матом. Анна Юльевна, не задумываясь, обогащала речь медицинскими терминами и говорила на языке своих родителей – представителей столичной научной интеллигенции семидесятых. Андрей Валерьянович имел непосредственное отношение к уникальной секте московских книгочеев. Эти в метро и дома по вечерам умудрялись проводить время с книгой и прочитали все доступные собрания сочинений.

Если бы Катя переняла чьи-то единственные речевые навыки, из нее вышла бы ядреная матерщинница, остроумная дама или виртуозная сказочница. Но ни в одном из стилей недавняя выпускница медучилища не чувствовала себя собой. Тут как раз случились тридцать три ее несчастья, и ей стало не до общения. А теперь, когда пришло время говорить с ровесницей, оказалось, что она использует диковатый набор чужих языков, потому что своего не знает.

Готовы ли были соседки к такой откровенности? Вряд ли. Поэтому хорошо, что Александрина не задала опасный вопрос, а деловито пригласила:

– Идем гулять под снегопадом? На бульвар. Или хоть на Патрики.

– Первый час, между прочим, – напомнила разумная Трифонова.

– И что? Мы же в центре! За что такую аренду платим? За возможность спуститься по лестнице в домашних тапках, открыть дверь подъезда, сделать десять шагов и оказаться на Большой Садовой! Ныряем в переход, и мы на Малой Бронной. Там полно народу, гарантирую. Тем более, сегодня пятница.

– Суббота уже наступила, Александрина. Народ клубится возле заведений. Между ними пусто. И жутковато. Ты не замечала, что в темноте страшно, а в хорошо освещенной пустоте жутко? На бульваре совершенно безлюдно. На Патриках только безумные влюбленные и мрачные собачники. В Малом Козихинском почему-то всегда шатается пьяный иностранец. Может, один и тот же? Будто мало ты меня ночами таскала по здешним переулкам. Я все знаю.

– Соседство – это компромиссы! – напомнила Александрина, зачем-то погрозив пальцем.

– Да уж. Только не думай, что они – моя участь. Твоя тоже. Ладно, допустим, я одеваюсь и тащусь с тобой гулять. Ты будешь на прогулке молчать? Просто не раскрывать рот, и все? Нет, если кто-нибудь нападет сзади, можешь меня окликнуть. Будем отбиваться от злоумышленника вместе.

– О, спасибо, о, спасибо, Екатерина Всечестнопоровну!

– Да все, да, честно, да поровну, – не смягчилась Катя. – Люди норовят взять больше, отдать меньше. И это еще самые порядочные. Остальные только под себя гребут.

«Опять начинается, – напряглась Александрина. – Почему эта жрица служит медицине? Училка же типичная».

– Хватит нагнетать, – призвала она. И вдруг неожиданно для себя ляпнула: – Ты почему-то забыла, что на другом конце спектра те, кто отдает все. Аскеты. Монахи.

– Они не на другом конце, они отдельно. Потому что отдать все можно раз в жизни. А отбирать – постоянно.

– Акт и процесс, – пробормотала обладательница университетского диплома. И опомнилась: – Не уводи в сторону, иначе мы никогда из дома не выберемся. Сдаюсь. Я с тобой не буду разговаривать сама. Вдруг твоя депрессуха заразна.

– Боишься инфекции, занимайся профилактикой. Чаще дыши свежим воздухом, больше ходи пешком…

Девушки посмотрели друг на друга и расхохотались.

А через десять минут импульсивная Александрина криком кричала уже в прихожей:

– Это невыносимо! Ты правда хочешь вывалить на Садовую в нейлоновых дутиках и куртке из интернет-магазина? Будто на окраине с собакой в лесополосу намылилась.

– Я здесь живу. Внизу распрекрасный снег уже превратился в грязные лужи. Сверху валит, как одержимый. А куртка с капюшоном, непромокаемая, – меланхолично отбивалась Катя. – Из тебя собака никакая, твоя правда. Ни одно животное не бродит в таком виде – шпильки длиной десять сантиметров, юбка – двадцать. Приехала снимать мужиков и, если никто не клюнет, успеешь в метро до часу?

– Высотой, моралистка чертова.

– Что высотой?

– Каблук, блин! Каблук высотой, юбка длиной! И не надо пошлых намеков. Я тоже живу здесь, в сердце нашей необъятной родины. И у меня, шикарной, попросту нет синтетических лаптей и непромокаемой куртки. Есть длинное пальто, его я надену. И возьму зонт. Зонт, а не капюшон – признак цивилизации. Когда ты усвоишь, наконец? В этом сезоне у меня гвоздевые вещи – юбка и сапоги. Они отпадные, таких ни у кого нет. Поэтому весь гардероб скромненько обрамляет главное.

– Александрина, твой отпад из сэкондхенда.

– И что? Вещи были с бирками, их никто не носил. Винтаж.

– Слушай, жертва маркетинга, можно назвать тряпки, которые не распродались еще двадцать лет назад, всякими словами. Винтаж. Или лежалый товар. – Катя вдруг сообразила, что говорит не то, не так. Откуда у соседки деньги на брендовое новье? Закруглилась: – Извини, я действительно не сильна в моде. Итак, наша легенда: мы обе здесь живем, поужинали и вышли проветриться перед сном.

– Э, нет. Ты поужинала дома жареной картошкой и соленым огурцом. А я – в ресторанчике в Спиридоньевском – ризотто. Встретились на углу и решили пройтись вместе, – мстительно поправила Александрина.

– Только не забудь, мы так далеки друг от друга, что разговаривать нам не о чем, – хихикнула Трифонова.

– Наговорились уже. Идем, наконец.

На улице девушки вдохнули запах мокрого снега, и обе поняли, что напрасно тратили время на болтовню. Город этой ночью умиротворял любых спорщиц тем, что просто был таким, каким был.

3

Александрина была человеком слова. Спросила, когда вышли из перехода: «По Козихе?» И больше ни звука не произнесла. Шагала рядом с каким-то мечтательно-презрительным лицом и размышляла о своем. «Стильная она, – думала Катя. – Горожанка до мозга костей. На весну раздобудет себе в неведомых подвальчиках другой гвоздь гардероба и так же спокойно и независимо почешет хоть по Лондону, хоть по Парижу, хоть по Нью-Йорку. Надо же, нет в Москве девчонок из спальных районов. Центр принадлежит каждой, и каждая ему внутренне соответствует. Не комплексует, не пыжится, не наряжается специально. Если наряжена и морда топором, значит, приезжая».

Катя вздохнула и скосила глаза на попутчицу. Александрина пребывала в себе, и ей там явно было хорошо. Трифонова поймала себя на том, что вообще не знает, как очутилась ночью в Большом Козихинском вместе с Александриной. То есть знает, конечно, но от этого происходящее не становится реальнее. Полгода они вместе снимают квартиру. Всего-то шесть месяцев. Но, с одной стороны, кажется, что всегда так жили. С другой, откуда взялась эта девица, зачем? Не понятно.

В позапрошлом сентябре, когда Катю Трифонову чуть не задушил любимый мальчик, а потом удрал, она терзалась одну-единственную ночь. Мерещилось, что тумбочка, которой она загородила входную дверь, сама собой отъезжает в сторону. Баррикада из стульев, воздвигнутая под запертой дверью в комнату хозяйки, крупно трясется. Разложенные по подоконникам ложки, этакая сигнализация на случай входа злодея через какое-нибудь окно, валятся, но почему-то не гремят об истертый паркет, а беззвучно укладываются на него в рядок. И толпы невидимых убийц хаотично движутся по квартире и ждут, когда теряющая рассудок медсестра смежит распухшие веки. Даже в ночь смерти Андрея Валерьяновича Голубева ей удалось заснуть. Дух мертвого любовника не тревожил Катю. А дух живого таился по всем углам и в любую секунду мог нацепить на себя подлое тело и добить ее, бедняжку.

Но настало утро, мебель и столовые приборы оказались на своих местах и вели себя как им подобало. Мелкая шавка Журавлик, которого Катя, озираясь и стуча зубами, выволокла во двор, носился по нему кругами беспрепятственно. Соседи в подъезде вежливо здоровались. Люди по дороге на работу не угрожали ножами и пистолетами. Хирургическая бригада в клинике оперировала ювелирно, и через пять часов врач, сдирая маску, привычно улыбнулся: «Спасибо, коллеги, отработали безупречно». Путь домой показался только чуть-чуть длиннее, чем обычно. И опасностей на нем не встретилось.

Трифонова, радуясь, что добралась живой и невредимой, покормила Журавлика, на дрожащих ногах обвела его вокруг трех мощных тополей в центре двора. Неслух ухитрился испачкать лапу в какой-то вонючей маслянистой лужице. На пороге квартиры он вывернулся из ошейника и бросился спасаться под шкаф. Катя ринулась за ним, кое-как извлекла из убежища и потащила в ванную мыться. А потом рухнула на диван и потеряла сознание. Назвать это мгновенное полное отключение сном было немыслимо. Но через семь часов Катя не очнулась, а именно проснулась. Отчаянно взглянула на часы. Три. Господи, на работу не пошла… Как объясняться?.. Уволят – и правильно сделают. И тут краем глаза страдалица заметила, что в доме горит свет, а на улице темно. До нее трудно доходило, что сейчас ночь.

Катя пошла в кухню, выпила две чашки сырой холодной воды. Все окна в квартире были приоткрыты, дверь захлопнута, но не заперта. И ничего. И никого. Только она и перепуганная собачонка, которая на радостях лизала ей то руки, то ноги. Так и не начав соображать, Катя завела будильник, достала одеяло и улеглась на то место, с которого недавно вскочила.

Утром она пробудилась по звонку. Первый раз в жизни в ней клокотало горячечное веселье. Даже беспокоилась, вдруг умом тронулась? И потом еще целую неделю Катя ликовала без устали, хотя говорят, что сильные положительные эмоции выматывают не меньше, чем отрицательные. Да, она испытала страх, боль, унижение и ничем, никак не передаваемое чувство обреченности, беспросветного, бездыханного конца. Жутчайшее осознание: все всегда получалось глупо, стыдно, зря. Неправильны и отвратительны были каждый вдох и выдох, жест, движение, слово, мысль. Ничего нельзя исправить, нужно начинать заново, совсем по-другому. И не начнешь, проклятые чужие руки на шее не дадут. Но ведь вырвалась, осталась жива. Заплатила полную, честную цену за грандиозный, единицам во все времена дающийся шанс забрать из тайника клад. А как иначе? Неужели остались на свете дураки, которые ждут бесплатного чуда?

Не случись превращения молодого нежного любовника в жестокого бандита, Катя никогда не узнала бы, что Андрей Валерьянович Голубев спрятал нечто интересное в доме какого-то Антона Каменщикова. Что само это имя – пароль. Какой бы адрес под ним не значился, в квартире хранились деньги. Катя почему-то была уверена, что в вентиляционной шахте на прочном крюке висит узкий и очень длинный брезентовый мешок, набитый долларами, евро, рублями. Нет, пусть вместо рублей будут английские фунты или швейцарские франки.

Тугие пачки самых крупных купюр ждали ее, именно ее. Ведь почему-то захватила она на память об Андрее записную книжку, хотя уже выяснила, что все, чем она напичкана – выдумки одинокого старика. Она могла бы свихнуться от любви и отдать увлеченно трахавшему ее мерзавцу настоящую книжку, а не подделку. Обнаружив деньги, он исчез бы навсегда. И она до сих пор ломала бы голову, что случилось с ее мальчиком. Но самым неприятным представлялся вариант, что охотник за кладом Голубева не нашел бы похоронившую старика девушку. Она таскала бы свой убогий сувенир от Андрея из одной съемной дыры в другую, пока однажды просто не забыла бы при переезде в чужой тумбочке. И лишилась бы всего.

Но судьба была за нее. Потому что Андрей не оставил ей квартиру. Хотя он не собирался в одночасье умирать от инфаркта. Просто не успел жениться на Кате или написать завещание. Вдруг его душа видела ее муки и тоже мучилась? Вдруг он нашел способ возместить ей потерю? Может, когда тело больше не мешает, не отвлекает, у души появляются невероятные возможности? Вот бесплотный Голубев и взялся исправлять свою главную ошибку, руководил всеми, добивался справедливости. А иначе его в рай не пустили бы. Шутка ли, обездолил бездомную девчонку, пусть и не со зла, случайно. И ведь сторицей воздал. Теперь, когда она доберется до мешка, сразу купит роскошный пентхауз в Москве, потом где-нибудь в Европе и Америке. И машину. И загородный дом. Ой, чуть не забыла, надо родителей и бабушку обеспечить. Маме так нравятся колечки с бриллиантами…

Семь дней Трифонова приобретала все подряд, отказывалась от чего-то, снова решала, что без этого не жизнь. Она мысленно обставила сотню жилищ, разбила с десяток садов и загнала в свои гаражи несчетное количество автомобилей. Трижды объехала мир, вернулась в Москву в горностаевой шубе до пят, и ее встретил у трапа самолета не принц, кому нужен изнеженный юнец, но обаятельный и серьезный король лет тридцати пяти от роду. У нее не осталось неудовлетворенных потребностей, желаний и капризов. Тут Катя словно протрезвела и сообразила, что как была в аду, так в нем и жарится. И вряд ли выберется оттуда без хорошего психиатра. До нее дошло, что бандиты не смирятся с потерей денег, которые она мысленно с упоением тратила. Что только ее глаза видели записную книжку Андрея, только ее уши слышали его. Эти уроды еще доберутся до единственного источника информации, еще вытрясут из него правду. Заманят в очередную ловушку. Но, скорее всего, не будут больше церемониться. А она-то размечталась, идиотка. Под лукавым прикрытием фантазий страх обернулся ужасом, жутью, круглосуточным кошмаром. Избавиться от него было невозможно.

Началось все с физиологии. Катю терзало горло. Оно саднило постоянно. В нем обосновался какой-то рыхлый ком, и его не получалось ни откашлять, ни сглотнуть. Попытки протолкнуть это нечто вниз привели к тому, что Катя вообще не могла глотать. Кое-как вливала в себя понемногу теплого бульона и чая, стараясь делать это редко, когда от голода уже мутился рассудок. Ее накрывала паника даже при легком прикосновении к шее. Она перестала носить водолазки, потом блузки с воротником. А потерев мыльной губкой место, на которое давили пальцы урода, тут же включала холодную воду. Только такой душ предотвращал обморок в ванной.

Потом она перестала спать. Часами лежала в темноте в постели и расшугивала мысли о том, что до нее обязательно доберутся и убьют. Даже если она отдаст настоящую записную книжку Голубева, все равно в живых не оставят. Как только в голове начинала шевелиться и обретать словесную форму уверенность в дурном конце, она заставляла себя думать: «Завтра, об этом завтра». Или, наоборот: «Вчера, это уже было вчера». Часов в пять утра силы иссякали, и Катя проваливалась в чуткое забытье. Будто сиганула с разбега в горную пропасть, надеясь отдохнуть, пока летит до твердого дна пробуждения, а упала в неглубокую, тесную, скользкую и грязную яму.

Затем Кате стало казаться, что за ней следят. Она не боялась дворов, подворотен и подземных переходов. Все было гораздо хуже. Любой мужчина, остановивший на ней взгляд, доводил несчастную до исступления. Она с неимоверным трудом гасила потребность вцепиться в фонарный столб, ручку ближайшей двери, а то и просто свалиться на асфальт и заорать: «Помогите! Спасите!» И еще повадилась часто оглядываться. Если встречалась глазами с прохожим, мигом срывалась в неровный бег, что в многолюдье было чревато. Усугубляло пытку то, что на высокую тоненькую натуральную блондинку хоть мельком смотрели почти все. Образование Трифоновой было, конечно, средним, а не высшим. Но представление о маниях она имела. Им в училище читали доступный курс психиатрии. Напирали на то, как медицинской сестре на глаз и слух определить, что пациент неадекватен. Дальнейшие рекомендации исчерпывались фразой: «Заметив эти симптомы, немедленно позовите врача».

Как бы она хотела это сделать. Но рассказать о своих мытарствах без утайки даже специалисту не получилось бы. Умерший от инфаркта престарелый любовник, странная записная книжка, молодой любовник, раздобывающий единственный адрес из нее, несметные деньжищи в вентиляционной шахте, попытка удушения… Катя могла поклясться, что не лжет. Психиатр мог поклясться, что такое частенько случается в больном воображении. Только она не могла поставить его на учет, а он обязан был это сделать, раз уж сама обратилась. И лечили бы ее не от страха, а от правды про любовников, таинственного Антона Каменщикова и кладов.

Тут судьба вновь подсуетилась. Фаталисты доподлинно знают, что она использует всего два приема. Первый – довольно грубый: взять тебя за шкирку и протащить через любые испытания, как ни вырывайся и ни моли о снисхождении. В этом случае надо сохранить здоровье и силы, иначе надорвешься и умрешь слишком рано, так и не поняв, зачем мучилась. Поэтому не рекомендуется отчаянно сопротивляться. Второй прием более изощренный: судьба протягивает тебе руку. Можешь схватиться за нее, можешь оттолкнуть. В обоих вариантах пеняй на себя.

Для Кати верхней конечностью жестокой иллюзорной дамы стал очень симпатичный парень. Однажды медсестра пришла с Журавликом на собачью площадку во внеурочное время и обнаружила там рослого стройного молодого человека. Он увлеченно гонял за мячиком юного пятнистого охотника и обрадовался Кате и ее дворняжке с особой искренностью, как радуются только приятным сюрпризам. То есть понятно было, что Журавлик лишь повод для знакомства, а девушка – сюрприз. Место выгула за надежной металлической сеткой Катю не пугало. Вряд ли те, кто подбирался к деньгам Андрея Валерьяновича Голубева, второй раз подослали бы сюда мерзавца, чтобы охмурить Трифонову. Если у них фантазии хватало только на это, то и бояться их было глупо. Поэтому она расслабилась и выслушала длинную историю покупки щенка в Финляндии. Панегирик его редкой породе. Потом еще один, еще… Робкий комплимент Журавлику. И, наконец, признание: мальчик уже давно разговаривает со всеми только о своей собаке, а с Катей вдруг захотелось поболтать обо всем на свете.

– А ты уже купил щенку комбинезон на зиму, на морозы? – Катя не сумела быстро перестроиться.

– Бабушка обещала сшить из своей старой каракулевой шубы, – отмахнулся он, действительно потеряв интерес к зоологии. – Ты согласна общаться на площадке? Только становится холодно, придется бегать с питомцами, чтобы не мерзли. Как думаешь, нам обоим не повредит отдохнуть от хозяйских обязанностей за горячим кофе в хорошей кофейне?

Общежитские девчонки, храбро воевавшие с судьбой, которой на самом деле не были нужны, учили, что необходимо тянуть время и каяться в том, что не москвичка, как можно позже. Дескать, зацепи, обаяй, соблазни, а потом уж рискни под страстный поцелуйчик. У Трифоновой возник шанс попробовать. Но заботливая бабушка, которой не жалко было ни истертого меха, ни времени на кройку и шитье ради собачки любимого внука, ее добила. Катя чуть не крикнула: «Я приезжая!» Смотрела в приятное молодое лицо и будто видела, как оно скучнеет, как убегает взгляд. Будто слышала, как здоровые розовые, а не привычные сероватые или синеватые губы произносят: «Да, лучше не торопиться с кофе». Она сдержалась. Даже улыбнулась ему. И сказала: