Осколки фарфорового самурая

Дмитрий Лабзин

Осколки фарфорового самурая

Квентину

I

Взрыв!

II

Партер заполнился дымом и криками о помощи. В зрителей полетела штукатурка вперемешку с кусками человеческой плоти. Если ещё пять минут назад вероятность того, что провинциальный театр будет захвачен террористами, была совершенно ничтожна и сама мысль об этом казалась глупой и бессмысленной, то теперь произошедшее было осознано как свершившийся факт.

III

Сразу после взрыва нашлись смельчаки, в том числе и я, которые попытались выбраться из зала. Такое развитие событий не стало неожиданностью для наших захватчиков, и я счёл разумным прижаться к полу сразу после того, как первый из беглецов был застрелен в упор из автомата.

Сердце, и без того барабанившее как Дейв Ломбардо, едва не выпрыгнуло из груди, когда холодное дуло пистолета коснулось моего виска. Я повернул голову и поразился изнеженности и даже беспомощности сжимавшей его руки – она никогда не стреляла, могу поклясться! Жаль, что некому. Мгновение спустя моя нижняя челюсть встретилась с тяжёлым армейским ботинком, и двухнедельные походы к дорогому стоматологу сделались напрасными. Мир провалился в темноту.

IV

Как и всегда в таких случаях, был обычный, ничем не примечательный зимний вечер. Дежуривший по средам на подмостках областного театра драмы Шекспир и в этот раз готовился развлечь местную публику тем, что могло присниться только летом. Это было очень кстати в морозную погоду.

Незадолго до спасительного антракта в искусственной темноте где-то между Афинами и прилегающим к ним лесом раздался непонятный шум, заглушивший старания звукорежиссёра, послышались выстрелы. Зажглись огни рампы, и на сцену выбежал главный режиссёр театра Алтуфьев в костюме совершенно не соответствующем эпохе повествования пьесы: чёрные лакированные туфли, серые брюки от костюма итальянского стиля на подтяжках и белая рубашка. Через прижатые к животу пальцы сочилась кровь, тёмное пятно расползалось вокруг ладоней. Немного картинно растянувшись посреди сцены, тело народного артиста России вызвало волну недоумения в зрительном зале, прерванного вполне ожидаемым, но от того не менее истеричным женским криком: «Убили!». В зале зажёгся свет, раздались выстрелы из автоматического оружия. На сцене, у всех выходов из зала, на балконах и бельэтажах появились вооружённые люди в военной форме и масках.

Начался процесс сбора мобильных телефонов и усмирения непонятливых посредством тычков прикладами автоматов в живот и грудь. Коллективный страх сковал каждого из нас, лишив возможности совершать элементарные движения. Трясущиеся руки были не в состоянии удержать телефоны, а пластиковые пакеты оказывались слишком трудной мишенью для перепуганных людей, и добрая половина средств связи падала на пол. Наша неловкость раздражала террористов, их раздражение передавалось нам – круг замкнулся, запустив реакцию аккумулирования энергии напряжения. Её вполне логичное высвобождение произошло чуть позже, а пока каждый пытался разобраться в происходящем вокруг безумии. Молча смотреть в глаза незнакомцу считается посягательством на его личное пространство, проявлением первобытной агрессии. Мы же беспомощно озирались по сторонам в тщетной попытке разложить сюрреализм происходящего вокруг безумия на рациональные составляющие, ограничиваясь немыми вопросами, когда встречались наши глаза. В каждом взгляде читалось только одно: страх перед смертью. Парадоксально то, что ни в одном из них не сквозило желание жить.

V

В зал начали приводить работников театра. Старшая буфетчица Антонина Григорьевна была отмечена особым вниманием: левый глаз заплыл, одно ухо уже успело посинеть, из разбитого носа всё ещё текла кровь, а на белом халате в области живота, спины и бюста пятого размера красовались отпечатки чьих-то подошв. Это была славная битва советской буфетчицы с международным терроризмом, победа в которой её противнику досталась лишь по очкам. Ведь, если судить по её твёрдой походке, ни о каком нокауте не могло быть и речи.

Нестройной колонной под конвоем по сцене прошествовали те, кто был занят в постановке и во время захвата находился за кулисами. Надо сказать, что актёры нашего театра, или артисты, как они о себе думают, выглядели скорее потерянными, чем напуганными. Униженные, оскорблённые безжалостным актом чужой воли, превратившим их в простых смертных – зрителей, – они прыгали со сцены в зал и занимали места в проходах между рядами. Подошла очередь Титании, но этот этюд оказался ей не по силам – в последнее время заслуженная артистка сильно раздалась, чем доставляла теперь немало хлопот Оберону и Паку, принимавшим её внизу. Как они ни старались, но нивелировать вполне объяснимые недостатки грации своей партнёрши им так и не удалось, и вся компания дружно спикировала на первый ряд немного правее от центра сцены. Зона поражения в пять мест оказалась самой большой за всю историю театра, даже во время новогодних представлений удавалось зацепить максимум троих зрителей. Маленький, тщедушный мужичок невольно оказался погружённым в бесконечную пучину артистического тела по самую макушку своей освобождённой от волос головы. Его немногим более проворные соседи успели сжаться в позе зародышей и хоть как-то защититься от обрушившегося на них звёздного вещества. Некоторое время продолжалось копошение в попытке обрести равновесие, пострадавший ряд зрительских кресел вёл себя достойно и, как ни трещал, упасть отказался.

Единственный алмаз среди местных помпезных булыжников – Гермия легко спорхнула со сцены, одарив зал полуистеричной улыбкой ужаса, правда, не отменявшей игривый огонёк в её чуть разведённых от переносицы кошачьих глазах. (Отметим для себя, что ей идёт этот стилизованный под неопределённое время костюм и даже беспощадная рука худрука оказалась неспособной затмить её несомненный талант, но в роли приблудной собаки она была несравнимо лучше: больше очарования, непосредственности и вещей в облипку).

Последними в этой не по-скоморошьи унылой процессии шли два молодых актёра из свиты Титании. Волею автомата Калашникова в руках одного из террористов им досталась роль санитаров сцены. Они подошли к ещё неостывшему телу своего бывшего руководителя и взяли его за ноги. Возможно, после пары-тройки лет, проведённых в массовке, эти феи-неудачники неоднократно представляли себе подобную картину, но теперь волочить тело режиссёра было жутко и страшно.

VI

Переступив через волнообразный след последнего пути главного режиссёра, взорам перепуганной публики предстал главный персонаж этой безумной пьесы – обладатель роскошной чёрной бороды и гипнотизирующего взгляда, воскресший полевой командир Будаев.

Всего неделю назад мировые новостные агентства трубили о ликвидации его банды где-то в горах Кавказа. Жадной до сенсаций публике были своевременно предоставлены кадры с места боевых действий, изобиловавшие вполне стандартными гильзами, воронками от снарядов и гранат, грудами камней, некогда бывшими чьими-то домами, обездоленными войной людьми. Особую ценность представляли фотографии искалеченных тел поверженных террористов, в том числе и их командира. Оценка его деятельности давалась самая разная: от бандита и террориста российскими СМИ до борца за свободу и мученика за веру на британских и американских телеканалах. Спор абсолютно бессмысленный, всегда сводящийся к выяснению того, у кого длиннее ядерный потенциал, но не участвовать в нём нельзя, как наивно полагают реальные стороны конфликта.

На торжественной встрече в Кремле президент поздравил командный состав с успешным выполнением «архисложного» задания и, неуместно воспользовавшись цитатой из гениального кинофильма Эйзенштейна, предостерёг мировой терроризм от новых атак на нашу страну. Раздавались ордена и дачи генералам, медали и звания бойцам. Шампанское, коньяк и изысканные закуски создавали непринуждённую атмосферу, столь отличную от суровых условий повседневной военной службы и спецзаданий. Казалось, никто уже не вспоминал о Будаеве и ему подобных, праздно предаваясь протокольному веселью.

Теперь же он стоял перед нами живой и невредимый. Натовская зимняя форма, кобура с пистолетом, капельки воды на бороде и высоких армейских ботинках, доставшиеся этому грозному образу от недавно растаявшего снега, и чёрные глаза – визитная карточка любого террориста, неважно, кубинского, пакистанского или чеченского, окружённого ореолом непримиримого борца за справедливость и свободу.

В зале установилась тишина. Было слышно лишь неровное дыхание соседей, и чей-то нарождающийся бронхит отзывался тем же сухим кашлем, что можно услышать на аудиозаписи Берлинского филармонического оркестра, исполнявшего Бетховена зимой сорок четвёртого года, несмотря на голод и бомбёжки. Пауза затянулась, но это был как раз тот случай, когда ни один зритель не хотел, чтобы воцарившееся молчание неожиданным образом утратило хрупкое равновесие и разлетелось вдребезги под безжалостным натиском слов.

Неизбежное свершилось. Речь, произнесённая в антураже из автоматов, хмурых бородачей и шекспировских декораций, повергла в экстатическое исступление незадачливых неврастеников. Через несколько секунд и точных ёмких фраз аудитория превратилась в живой щит для террористов и пушечное мясо для политиков. Всем следовало сидеть тихо и ничего не предпринимать во избежание неприятных инцидентов, подобных тому, что приключился с главным режиссёром. По залу рассредоточились названные нашими избавителями женщины в чёрном со всемирно известными поясами на талии и горячей верой в сердцах. Будаев предпринял попытку перейти к главному – цели захвата, но не вполне адекватные и вполне бескультурные представители театральной публики стали его перебивать и даже пытались возмущаться. Вновь завладеть вниманием аудитории не удалось – поднимавшуюся волну истерии было уже не остановить. Люди вскакивали со своих мест, кричали, но, опасаясь боевиков в масках, не пытались бежать. Я заметил, как одна из шахидок зашла за портьеру правого бокового выхода из партера. Террористы присели, закрыли уши руками.

И тут раздался взрыв.

VII

По моему возвращению из забытья, где я в тот момент предпочёл бы оставаться, меня водрузили в свободное кресло между двумя субъектами. Один из них был обладателем больших, влажных, постоянно шлёпающих губ, издававших до того противные звуки, что я не сразу смог разобрать в них слова. Эти розовые кожно-мышечные складки скороговоркой выдавали «божемойбожемойбожемойбожемой…», на его широком, бугристом лбу выступили крупные капли пота, тело била мелкая дрожь. По правому виску и щеке была размазана кровь, красные пятна покрывали воротник пиджака, галстук и видимый треугольник рубашки, на коленях лежала оторванная по локоть женская рука с зажатым в кулаке пультом управления детонатора. Я резко отвернулся, сдерживая рвотные позывы и после относительной победы над своим организмом – я ещё ощущал во рту привкус омерзения – обнаружил другого соседа. Им оказался пожилой мужчина лет шестидесяти пяти с неприятными на вид ушами, покрытыми порослью седых волос, и очень гордым профилем. Его глаза были снисходительно прикрыты, лицо – бледным, а от серого воротника рубашки к подбородку ползли красные пятна. Он не дышал. Он был мёртв.

Будаев вновь вышел на авансцену и вонзил свой гипнотизирующий взгляд в аудиторию. Убедившись, что каждое его слово будет адекватно воспринято, он приказал встать тем, кто неосмотрительно пытался бежать после взрыва. Задвигались невидимые мне бойцы, защёлкали затворы автоматов, случилась пара обмороков, я встал со своего места. Невидимые пальцы взвели курки и четыре выстрела возвестили об окончании спектакля для очередного квартета зрителей.

Казалось, что с момента выстрелов прошла целая вечность, перед глазами локомотивом пронеслась жизнь, и тело, словно прощаясь с этим миром, растратило свою массу впустую, так и не сохранив энергии для Вселенной. Не раз приходилось читать подобный патетический бред? Бееее.

Облегчение – вот, что я почувствовал. По непонятной причине я всё ещё был жив и практически здоров. Исключение составляла голова, не так давно побывавшая мячом для регби. За свой мужской поступок (слова Будаева) мне было позволено выбрать новое место в зрительном зале. Ощущение мнимой свободы подхватило меня, неся на своих крыльях столь изменчивую и капризную по отношению к заложникам удачу. Шуршите женщину, как говорят французы. Я оглядел зал. Среди тревожно трясущегося желе из людских тел и душ меня поразили две пары отчаянно красивых глаз, по счастью расположенных по обе стороны от свободного кресла. Я сделал знак, что хотел бы пройти именно туда, и через несколько мгновений сидел в очень приятной компании на пятнадцатом месте одиннадцатого ряда, отделённого от десятого широким проходом. Голубые глаза справа, чуть более светлые у зрачков, с прожилками серого и тёмно-синей каймой у самых белков; изумрудно-зелёные глаза слева, ровного цвета, с чёрными точками зрачков посередине. Стоит отметить, что у этих драгоценных камней были достойные оправы: премиленькие лица, прекрасные элегантно полуприкрытые ладно скроенными платьишками фигурки и прелестные стройные ножки, опровергающие сомнения великого русского поэта одним фактом своего существования. Чуть не забыл: справа шатенка, слева брюнетка. Обе натуральные, что, к сожалению, является теперь большой редкостью.

VIII

Развод оказался на редкость неприятным событием, до сих пор отзывающимся гулким эхом в каждой мелочи моей жизни. Пять лет до заключения союза и три в нём были совершенно чудесным временем, несмотря ни на какие трудности. Но оказалось, что наши чувства не были взаимны и, если я делал сознательный шаг с намерением прожить долгую и счастливую жизнь, то моя избранница проделывала этот путь скорее по инерции (её слова), сообщённой её душе упорхнувшим чувством. Не было ни измен – она была слишком горда для этого, ни взаимных обид и оскорблений. Просто настал момент, когда она больше не смогла обманывать себя тихим семейным счастьем и честно мне в этом призналась. Раздел имущества я отменил как процедуру совершенно недостойную, взяв лишь то, что уместилось в небольшой дорожный чемодан, с которым мы совершили наше свадебное путешествие. Жена и наш двухлетний сын продолжили обживать недавно отстроенный дом, я же вернулся в небольшую двухкомнатную квартиру, любезно дарившую нам своё тепло первые годы совместной жизни.

Я безумно её любил, и именно безумие едва не стало спасительной бухтой для моей измотанной души. У моего организма есть одна, можно сказать, физиологическая особенность: любое, едва наметившееся внутри уплотнение в виде душевного расстройства, должно дойти до крайней стадии раковой опухоли недееспособности. Острое переживание превращает мой организм в груду развалин, кровяное давление скачет в немыслимых диапазонах, аппетит сменяется апатией, а мозговая активность снижается до уровня, что бывает у бегемота-старожила в заштатном зоопарке.

Силы покинули моё тело. Сон играл со мной в кошки-мышки, то оставляя бодрствовать по сорок часов, то полностью выключая мой организм во время очередного телефонного разговора. Мозг отказывался выполнять даже базовые функции: у меня появились признаки нарушения координации, а способность мыслить ясно, казалось, утрачена навсегда. Впрочем, у меня и раньше наблюдались подобные отклонения, но не в такой тяжёлой форме. Объяснения данному состоянию я не находил, благо современное общество создало подходящее лекарство и от этой напасти. Все попытки совладать с собой заканчиваются ничем, и в последующие пять-десять дней я совершаю обряд очищения сознания: лёжа на диване, тупо пялюсь в телевизор.

На этот раз однообразие сменявших друг друга передач, каналов, лиц и их коммерческих теней, честно отрабатывавших контракты своих хозяев даже после их скоропостижной смерти, привело к полной потери ориентации во времени. Нефть дорожала, очередной тайфун – Марина, Катя, Иоланта Петровна – превращал Америку в Атлантиду, доллар и евро устраивали глобальные разборки, повергая аналитиков в шок, и только зубная паста по-прежнему героически жертвовала свой кальций в пользу половинок куриных яиц. Каждой трагедии своего героя! Каждой сенсации свою жертву! Борьба добра со злом на этом не заканчивалась, и легионы прокладок и тампонов в кровопролитных сражениях, в перерывах между тщетными оскароносными попытками заставить меня поверить в семейное счастье директора фабрики (и просто матери-одиночки) и слесаря-алкоголика, отстаивали право женщин всего мира носить белое, тонны жевательных фруктов очищали зубы после каждого приёма пищи, а волосы блестели и вились даже зимой.

В стандартный эфирный набор был включён и пошлейший дятел, полчаса низводивший бессмертное произведение Россини до уровня обыденного фона для идиотской сцены погони, призванной рассмешить всех, но не каждого. Хотя сразу после этого культурного преступления кот и мышонок проделывают аналогичные трюки, но уже под произведения Ференца Листа и Иоганна Штрауса, и они бесподобны. Наткнуться на героев Котёночкина показалось большой удачей, потому как эта вершина для западной киноиндустрии недостижима: вся предшествующая ей мультипликация погони доведена до абсолютного совершенства, хотя и начиналась как подражание.

Так в виртуальных блужданиях от шедевра до ширпотреба я провёл на диване шесть дней. Иногда мне доводилось прокладывать замысловатые маршруты к холодильнику либо уборной, экстренный случай предусматривал посещение супермаркета. Но пока ничто не предвещало того, что мне придётся покинуть своё убежище: на полу в зале лежала коробка чипсов, несколько упаковок солёных орехов и двадцать бутылок различного лимонада; в холодильнике разместились две банки арахисового масла и три батона; в морозильной камере ждали своей очереди по четыре пачки вареников с творогом и картошкой. Последние я поначалу варил с сюрпризом, и вкусовые рецепторы бунтовали, когда внутрь посыпанного тростниковым сахаром творожного предательски проникала начинка от картофельного собрата. Но уже через три дня я делал full mix[1], заливал соевым соусом и не ощущал никакого дискомфорта.

На седьмой день я проснулся где-то в половине третьего дня и обнаружил телевизор включённым на канале National Geographic. Взрослый лев спаривается с самкой до тридцати раз в день. Молодец, так держать! Затем рафинированная блондинка с Магазина на диване пыталась продать мне чудо-тёрку, а надежда русского настольного тенниса смазала решающий удар. Я снова возненавидел телевидение. Головная боль, духота, разбросанные по полу пустые пачки из-под чипсов окончательно вывели меня из душевного оцепенения. Всё, отдых окончен.

IX

Я подошёл к зеркалу. Увиденное отражение натолкнуло на мысли о хорошей ванной и долгом, кропотливом бритье, но энтузиазма хватило только на то, чтобы смахнуть крошки от картофельных чипсов с разноцветной щетины. Заляпанный свитер скрылся под курткой, измятые, но чистые джинсы были расправлены мною поверх незавязанных ботинок. Чёрная шапка от немецкого производителя спортивной одежды завершила образ люмпен-пролетария, которому не хватает двадцати рублей на опохмел, ему очень неудобно просить, но он обязательно отдаст. Я собрался протянуть руку к выключателю, но лампочка была столь любезна, что с хлопком перегорела и избавила меня от лишних движений. Вышел. Захлопнул дверь. Пара оборотов ключа – и мой хрупкий мир надёжно защищён от любых проникновений.

Серая улица, словно не заметив моего недельного отсутствия, встретила тем же унылым пейзажем. Изменилось только направление ветра, да жёлтая урна у скамейки вместо привычного снега была набита пустыми бутылками – спутниками беззаботного веселья. Морозный воздух кольнул заплывшее лицо, защекотал ноздри, наполнил лёгкие. Радостно забилось сердце, распределяя свежий кислород по измождённому организму. Я вышел из подъезда на улицу неуверенной походкой космического путешественника, ступившего в неизведанный и от того безумно притягательный мир. Нерадивость дворника и скользкая тротуарная плитка, по дешёвке доставшаяся компании-застройщику, превратили мой третий шаг в этюд, достойный Бенни Хилла. Переломов удалось избежать, но последние чистые джинсы теперь были вымазаны в песке и соли. Плевать! Так даже больше гармонии с моим отлежавшимся образом. Уже через двадцать шагов я перестал хромать, ступал уверенно и бодро.

На другой стороне улицы меня ждала награда за испорченную одежду. На стеклянные двери супермаркета изнутри были повешены оранжевые листы альбомного формата с рекламой продуктов по самым низким ценам в районе. Среди многообразия марокканских апельсинов, аргентинских яблок, сенегальских бананов и французского алкоголя выделялось следующее:

АНАНАС. 90–50 руб. шт.

КОТ-ДЕ-ВУАР

ООО «Камелот».

Каким-то непостижимым образом иностранное название Берега Слоновой Кости превратилось в Берег Виденный, столь далёкий, почти недостижимый, но вместе с тем такой родной. Сложившись пополам от смеха, я вошёл внутрь, где меня ждали неприветливый молчаливый охранник и осуждающие взгляды, подаренные мне женщинами-кассирами не первой свежести, впрочем, как и многое другое в этом заведении.

У сырного отдела образовалась небольшая очередь из вашего покорного слуги и молодой женщины с трёхлетней девочкой. Пока старшая выбирала, что вечером окажется на столе, младшая попыталась сбежать из своего сиденья в магазинной тележке, но не учла законов гравитации. Я поймал её в пяти сантиметрах от пола и бережно поставил на ноги. Ребёнок даже не успел испугаться. Зато потом, разглядев меня, она состроила предрёвную рожицу, обхватила маму за ногу и уткнулась лицом в самые безопасные джинсы на свете. Девушка отошла от шока и, поблагодарив меня, спросила свою дочурку, что случилось. Если ответ перевести на понятный язык, то он прозвучал так: «Дядя страшный». Пришлось играть на опережение, смеяться и говорить, что всё в порядке, ведь дядя действительно страшный и себя немного запустил. Мы раскланялись с пожеланиями доброго дня. Разобравшись с покупками, они уходили под тихий монолог о том, что одна неизменно позорит другую, оставив меня один на один с тридцатью сортами сыра.

Впервые за последние дни я встряхнулся, был бодр и весел. Захотелось полезных продуктов, коих набралось килограммов двенадцать. Разумеется, среди них оказался и ананас из неведомой страны. Появилось подозрение, что пластмассовая ручка вот-вот отстыкуется от синей корзины, но катастрофы не произошло, и первая ступень осталась на месте. Равновесно распределив покупки по двум пакетам, я вышел на улицу в образе жизнерадостного бомжа-шопоголика и едва не столкнулся с ней. Она поразила меня с первого взгляда. Тонкие линии произвольно расчерчивали пространство, создавали идеальную форму, заключающую в себе синтез инженерной мысли и высокого изобразительного искусства. Моя душа встрепенулась, и передо мной замаячила цель. Сначала ненавязчиво, едва различимо, но, с каждой минутой всё больше проникая в моё сознание, она прочно вошла в мою жизнь. Оставалось найти дилера Mercedes в одном из ближайших городов (наш мегаполис такого позволить себе не мог) и осуществить задуманное.

X

Возвращение из супермаркета на тот момент показалось мне менее захватывающим событием, правда, не лишённым спортивного азарта борьбы и восторга победы над почтовым ящиком: ключей от него я никогда не имел, хотя почту изымал регулярно. Способов было несколько, но захват бумаг между указательным и средним пальцами правой руки по эффективности превосходил все остальные, включая щипцы для кондитерских изделий и пинцет из маникюрного набора. На этот раз в мой почтовый ящик по старой памяти проникло пригласительное письмо на запланированный на следующей неделе ежегодный театральный вечер для истинных ценителей.

Нахлынувшие воспоминания едва не вернули меня к моему жалкому состоянию. Дело в том, что моя жена была и остаётся большой поклонницей театра, вследствие чего нам пришлось вступить в элитный клуб его почитателей. За довольно большие членские взносы мы получали лучшие места, скидки, пригласительные на премьеры и творческие вечера, принимали активное участие в жизни театра. С самого начала я, как мог, противился этой затее и подговаривал её подружек делать вид, что им интересна та или иная постановка. Иногда авантюра срабатывала, и мой вечер оставался свободным от чьих-то жалких потуг изобразить высокое искусство, но неудач было гораздо больше. Теперь в моих руках был билет и программка со списком высокопоставленных гостей, включающим губернатора и мэра с супругами. Поначалу я хотел отказать и не тратить впустую два-три часа своей жизни, но, немного поразмыслив, решил пойти, ведь других планов у меня пока не было.