Лекции по искусству. Книга 5

Он меняет наше отношение к живописи, к этюду, к мазку, к палитре. Он показывает, что есть предмет живописи. Оказывается, предметом живописи может быть обыкновенное облако и цветок. Он изменил наше представление о предмете живописи и о его границе. Через живописный язык он учил нас смотреть на живопись. Он предложил нам смотреть на живопись, как на предмет искусства, а мы привыкли, как на изображение чего-то. Не обязательно живопись должна что-то изображать. В этом и суть, и позитивность Это – Клод Моне.

Лекция 2

Разговоры серьезные, а я в таком усталом виде.., но все равно они неизбежны, необходимы и касаются всего, в том числе и сегодняшнего дня. Я не дочитала в прошлый раз, поэтому дочитывать буду сейчас и снова повторю, то, что уже говорила: импрессионизм есть величайший переворот не только в области живописи, но и в области сознания. Другого представления о мире: о том, что такое живопись, о том, что она делает с нами, о том, как она изменяет нашу точку зрения, как мы начинаем видеть. Мое поколение представляло себе Европу по картинам импрессионистов. Они были для нас больше, чем книги и кино, и давали целое представление о том, как жили люди, их города и страны. Я их называю реалистами, потому что они действительно писали с натуры и первыми изображали реальный мир вокруг себя таким, каким он становился. Они отмечали все то новое, что появилось в городе, что их окружало, и как изменился их образ жизни. И если Клод Моне был идеологом новой точки зрения на то, что есть искусство, что оно есть живопись живой жизни и создавал дивные симфонии образов мира и видел его таким, как он есть, то Дега необыкновенно сложен. Я обожаю этого художника. Он очень сложно чувствует мир и пишет также сложно. Его композиции сложны, динамика движения толпы, общие планы. Видны монтажные стыки и то, как падает свет. При этом Дега, как художник, необыкновенно чувственный. И эти ощущения для него очень важны. Они, можно даже сказать, эротичны. Это его собственное надреальное, рецепторное восприятие.

Это видно по тому, как он пишет «Вечернее кафе» в свете фонарей, отбрасывающих свет на такую холодную красоту и преображающий мир.

«Вечернее кафе»

Огни расположены на заднем плане в один ряд и придают картине глубину. Какие-то люди. Кто-то слушает певицу, кто-то болтает. Все пространство заполнено и наполнено жизнью. Это мир, получивший новое освещение, новый свет, толпа, которая идет гулять, вечер, горят фонари, кто-то несколько вульгарно одет. Кто-то сидит разинув рот, странные движения рук.

Именно импрессионисты спровоцировали кинематографическое сознание. Восприятие нашего мира, как монтаж, совершенно удивительно. Сколько книг написано! Лично я рекомендую книги Джона Реланда. Он человек набитый шумом времени. И весь этот шум, голоса времени, всякие газетные отзывы врываются в его книги. Но поверьте мне – человеку, перерывшему огромное количество литературы, настоящего исследования того, что произошло, нет ни у кого. До сих пор нет той точки, с которой был бы оценен весь невероятный период импрессионизма. Вот я хочу привести один пример. Был такой Караваджио. Он принес в мир светотень и очень сильно повлиял на искусство, но он не повлиял на него так, как импрессионисты. Он повлиял на наше восприятие, на наши ощущения, почти бессознательно, безрецептурно. Поэтому появление нового языка, который пришел вместе с этой группой художников-импрессионистов образует новый стиль.. То время было временем создания не просто языка, не просто видения, а целого стиля, который изменился и изменил наше восприятие и наше взаимодействие. Так что они влияли на искусство, а оно влияло на нас. А мы, в свою очередь, создавали стиль жизнь. Это сложнейший процесс. И это нигде не описано и не обследовано. Все это повисло в воздухе. Но в Дега есть еще одно качество. Посмотрите, как он писал руки, словно слепки с античности. Какая-то необыкновенная гармония. Он очень гармоничный художник, ласковый, нежный, в нем нет жесткости, что бы он не написал. И Дега с очень большой нежностью и любовью пишет все эти новые закоулки жизни. Посмотрите его картину в шляпной мастерской. Она вся раскадрована по шляпкам: эта шляпка, другая. Не только те женщины, что сидят и примеряют их, но и сами шляпки являются свитой, натюрмортом и целым миром необыкновенной, привлекательной женской красоты. Целое художественное утонченное пиршество.

«Шляпная мастерская»

«Шляпная мастерская»

«Шляпная мастерская»

«Шляпная мастерская»

Дега один из тех немногих художников, как, к примеру Клод Моне, смотреть которого можно часами. Когда вы стоите перед его работами и рассматриваете детали, то начинаете понимать, что погружаетесь в его картины-кадры. И чем больше вы смотрите, тем больше удивляетесь его многомерности. В нем большое многомерное пространство. Он художник необычайной глубины. И эта глубина в его абсолютно новой острой позиции, зрении, введении нас внутрь действия, как в кино. И, когда вы все это почувствовали, и впустили в себя этот мир, то Дега становится вам очень близким художником. Мы в нем проживаем, мы начинаем смотреть на его работы, как на живопись. Так же и с другой позиции чисто живописной поверхности, когда вы можете бесконечно изучать все детали живописи и удивляться цветовым отношениям. Этот зонтик, перчатки, такие утонченные вещи.

Вы просили показать вам Ренуара. Я покажу его вам. Он очень любил писать женщин, описывать мир.

«Зонтики»

Посмотрите какая замечательная композиция. Синие зонтики. У него есть две или три очень сложные картины, но по сравнению со всеми остальными импрессионистами, Ренуар бесконечно нежен, добр и прост. Есть такая интересная байка о том, как однажды, Пикассо и Модильяни решили навестить старого Ренуара. Он был уже плохой, перемещался на коляске, совершенно полуобездвиженный и без конца писал, сидя в коляске. И Модильяни впал просто в состояние бешенства. Он никак не мог понять, как можно непрерывно писать «поросят». Для него эти розовые тела были подобно поросячьим.

«Мадам Шарпантье с детьми» – одна их его ранних картин. Посмотрите, какие у него здесь цвета. У него нет глубины и остроты Дега, ни его чувственности. Но есть радость. Он пишет детей, женщину, собак. Он был первым художником, которого стали охотно покупать, потому что в нем не было ничего, что дергало бы нерв. Он пишет кругленьких женщин. Они у него словно манекены. У нас в музеях есть его хорошие вещи, но это самая ранняя работа, которая попала к Щукину.

«Мадам Шарпантье с детьми»

Когда внимательно смотришь его работы и сравниваешь их, то начинаешь видеть, что в его живописи есть кое-что удивительное. Он все время пишет один и тот же типаж. Со временем, он начинает делать то, чего не делает ни один импрессионист. На кого бы он не смотрел, кого бы он не писал – все эти лица имеют одно лицо или один типаж. Мне нравятся работы начала 1880 годов, где Ренуар ярко выражен. Но тем не менее, он, до какой-то степени, был привержен к этому типу. И, в конце концов, они превратились во что-то, что не бывает у импрессионистов. Они утратили связь с натурой и превратились в нимф. И мальчики, и девочки, и его жена стали населением некоего сказочного мира, где живут нимфы. Такой радостный, такой любовный, такой нежный, который нашел свое – его герои все похожи друг на друга, с круглыми формами и лицами, молодые и не очень. Он нырнул в сторону мифов. Его тяжело читать, хотя он в достаточной степени и не сложен. Его приятно смотреть, хотя он в достаточной степени сложен.

Но вернемся к Дега. Это художник большой классической кухни. Помимо того, что он гениален к своему времени, что бывает крайне редко, Дега описал реальный мир таким, чего не было вообще. Как живописец он вошел в небольшое количество живописцев мира. И одновременно, он необычайно глубок. Эти розовые полоски, эти еле написанные руки, платок, букет. Это просто не может быть, чтобы так можно было писать. Он художник контилентный, что означает продленность картины за картиной. Крайне редкое свойство. Вы знаете, есть музыканты у которых звук длиннее. Они еще не ударили по клавишам, а звук уже идет. Это, когда музыки больше, чем движений. Крайне редкая вещь. Про таких музыкантах говорят: они контилентные. И вот Дега был контилентный художник. Его больше, чем то, что он писал. Что еще хочу сказать. Все писатели или любой художник есть тот мир, в который он себя поместил. Я постараюсь вам объяснить. Скажем, Дон Кихот, Сервантеса. Мир, которым он насыщает свой роман намного больше, чем он его описывает. У меня от этого открытия было позднее потрясение. Мне надо было перечитать Сервантеса, причем определенные куски. И я поняла, что мир, в который я попала, намного больше того, о котором я читаю. Моя мысль лишь подходит к краю его идеи. А что такое за идея? Он пишет, что такое конец истории. Когда и как кончится история. Когда она закончится, его мир перестанет существовать. Но это не так. И хотя он, как Шекспир насыщает все вокруг себя, там не только есть его время, там есть и будущее. Он выматывает из себя какой-то колоссальный мир, который вбирает намного больше, чем написано.

Вот и Дега художник больше того, что он показывает. Художник равен тому миру, который он показывает. Насколько же он больше того, что описывает? Каких-то женщин, проживающих в провинциальном городе, у которых головы забиты глупыми идеями, какие-то свои незамысловатые истории. Посещает мысль о том, что он бесконечно показывал нам, что мы с вами никогда себя не знаем. Мы себя воображаем такими, какими хотели бы быть. Мы галлюцинируем. Мы полуфабрикаты. Недовоплотившиеся. Если Ренуар равен самому себе, то Дега и Моне, как каждый большой художник, вместили в себя намного больше того, что изображали.

Если от Дега идет чувство такой параллельной классической традиции, то Анри де Тулуз-Лотрек абсолютно обрезает все нити. Правда, он предложил совершенно другой штрих стилеобразования. У него фантастическая жестокость, немыслимый темперамент, наколенный в композициях, линиях и цвете. Он все время, как оголенный нерв. Как можно писать такой серо-буро-малиновый, какой- то красно-малиновый цвет? Этот цвет в реальности похож на свежую говядину, а он все мажет и мажет этим цветом. Нет никакой радости. Тетки все страшные. Он вообще жестко их пишет: и эта уродка, и та уродка, и все они уродки, и жесты их уродливо-вульгарны. Он как бы говорит: «В этом месте живет уродство и порок». И пишет все это такой жесткой линией, точеной, нигде не ошибаясь, никогда и ни в чем. Все это беспощадно. У него есть «Клоунесса Ша-Ю-Као». Такая растекшаяся, втиснутая в корсет. Бантик какой-то висит. Каким надо обладать беспощадным, насмешливым, саркастическим отношением, чтобы так это писать. Это должно быть внутри этого пристального и очень остроумного и жесткого человека. Я всегда говорю, что Лотрек придумал свой невероятный мир. Кто, кроме него, смог превратить публичный дом в высококлассное произведение искусства?

«Клоунесса Ша-Ю-Као»

Благодаря своему гению он не проходил мимо никакой гадости. Он рисует безымянных женщин, берет замечательный материал и пишет превращение их в помойку. Он производит вычитание человеческого начала из человека. Вычитание. У него не плюс и не минус – у него вычитание из человека человека. Он мог себе это позволить, для него такого рода виденье генетически присуще. Он не отличался ни от папы, ни от мамы, он просто так видел мир. У папаши сохранилось право первой ночи, хотя на дворе был 20-ый век. И ничего, все шло нормально в его Тулузе. Он так видел. У него был великий дар художника.

В салоне на улице «Де Мулен»

Кабаре «Японский диван»

У него есть две работы, прямо на холсте, без грунтовки. Нарисовано углем, а потом внутри есть и постель, и масло, и гуашь. Техника такая!, которой в те времена вообще никто не пользовался. Вот так он был раскрепощен в области изобразительных средств. Это был единственный, ко всему абсолютно свободный человек. Он был свободен. Где хочу там живу, что хочу то ношу, что хочу то пишу. На вас на всех наплюю и уйду в свой особняк. Какие бы не были его внутренние причины, он был свободен и в своей гениальной живописи, Лотрек брал невероятные цветовые аккорды и получалась изумительная красота. У него есть несколько невероятно замечательных работ такой гуляющей тетеньки. И все восхищены – она так танцует канкан. Ноги уродливые.

«Медицинский осмотр»

«Сидящая клоунесса Ша-Ю-Као»

Вспомните «Абсент» Дега. Как там стол стоит? А освещение? А этот, как хочет, так и пишет. Стул здесь, бокал снизу. А кто так писал? Вот с таким вот выкрутасом? Так писал только Пикассо. И больше так не писал никто. Свобода, отвязанность, дерзость – он писал, как хотел. И смотрите какая получалась красота. А этот сидит. Вот вычитание из человека. У него есть замечательная картина «Женщина в пальто идет по Парижу». А как она идет! Она глубоко засунула руки в карманы. Темно, пальто, шляпа, эти линии, движение, эта спина. Пальто – это футляр. Человек в пальто закрыт для окружающих. Появляется очень интересная интонация одиноких людей. Эта тайна одиночества, спрятанная внутри пальто. И он пишет вот такие композиции. А посмотрите на его женские юбки. Абсолютная раскрепощенность и свобода к очень резкому сапоставлению несопоставимых вещей в одном пространстве. Огромные детали и фигуры в каком-то немыслимом ракурсе.

Жизнь во времени – это очень таинственная вещь. Это как нерв. И человек, в силу абсолютной свободы обращения с пространством и образом, создал плакат. Он был первым, кто его создал. Мало того, он первый создал театральный плакат. Потому что в нем был такой выразительный лаконизм и такая ирония. Он всегда соответствовал скандальному состоянию. Он ввел в моду три предметы: шарфы, которые существуют до сих пор; шляпу, в сочетании с этим шарфом; и еще один интересный предмет – пальто. Этот предмет одежды появляется именно в 1890-е годы.

Аристид Брюан в «Амбассадер»

Чем вообще интересен плакат? Что он сделал, когда создал его? Он нашел настоящий язык плаката. Что это за феномен? Помните, мы говорили, что чем больше смотришь Дега, тем больше погружаешься в его мир? Он выходит за пределы самого себя. А у плакатов есть феномен оптики. Ты помыл комнату. И ты видишь ее оттуда. Она дает тебе информацию. У него, должно быть, плакат – это знаковое искусство. Именно Лотрек, в силу своей раскрепощенной гениальности первый создал уникальный вариант плаката. Это потом плакаты стали разные. Можно почитать историю плаката, но ничего другого или нового о плакате сказать нельзя. Это искусство знака.

Он уже был достаточно гениальным, чтобы добавить к плакату последний штрих – это слоган. Он делал плакаты для публичных домов, выражаясь мерзким языком, показывая теток и то, что они делают.

Еще я хочу заметить, как мы теоретичны. Вот кто-то пишет в стиле импрессионизма, а завтра кто-то другой возьмет и назовет это постимпрессионизм. Ничего «после» не было. Это было одновременно с мизерным разрывом. Уверяю вас. А в принципе, кафе Гарбуа усердно посещал глава постимпрессионизма Сезанн. Так какой тут разрыв? Импрессионизм это не направление в искусстве, это метод, которому следовали все художники. А постимпрессионизм это не метод, а язык. И если между импрессионистами есть очень много общего, то у постимпрессионистов ничего общего нет.

Они все были индивидуалистичны настолько, что не могли друг с другом находится ни в каком взаимодействии. Кто-то кого-то убьет, кто-то кому-то отрежет ухо. Они были совершенно отделены, каждый сам по себе. Сезанн единственный, кто никакого отношения к зрителю не имел. Когда-то один очень умный человек сказал мне: «Никогда никому не рассказывайте о Сезанне, обязательно наврете». Он стоит очень дорого. Помните это, потому что он – художник для художников. И это так. Он – евангелист. 20-ый век открывается Евангелием от Сезанна.

Теперь я скажу немного о художнике для людей. Гоген. О нем обязательно надо рассказать. Знаете ли вы, что Россия была первой страной в мире, которая после смерти Гогена сделала его выставку? Первая мировая выставка Гогена была в России. В особняке Щукина, который был большим его почитателем. Вы подумайте, какая странная история: именно в России, которая не покупает Гогена, а просто сметает его. Пикассо смели, кубизм смели, импрессионизм смели, Сезанна смели. А кто его скупал? Никто-нибудь. Купцы-староверы, дети староверов. Все коллекционеры России, начиная от Третьякова – абсолютно все – являлись детьми староверов. Особенно Рябушинские, которые платили баснословные деньги. Их было трое братьев и каждый имел немыслимое состояние и собственную коллекцию. Последний занимался только иконами и реставрацией. Так что Россия создала первую школу реставрации. Они скупали старые иконы, где раскол послужил первой точкой ценностей. И они создали школу современной реставрации. Когда я была в монастыре на севере Финляндии и читала там лекции, то была поражена их библиотеке. Все реставраторы русские. И эта реставрационная школа имеет мировое значение. Еще один из братьев занимался русским авангардом, а другой французским авангардом. А почему? Я не могу с вами сейчас спорить. Никто другой, кроме староверческих купцов не был русским коллекционером или русским строителем домов. Это проверено.

Меня всегда очень интересовал вопрос о том, почему Англия не имела живописи. Вы знаете, что там ее нет? Нет своих художников. Собственная школа была только благодаря Германии. Так они уже не знают, что с ней делать! Когда в 16-ом веке стало ясно что живописи нет, и они кроме коров ничего писать не могут, кого они пригласили? Немцев. А в 17-ом веке пригласили фламандцев и итальянцев, чтобы те у них писали. Вот почему англичане такие гениальные писатели, а у них литературный язык просто что-то невероятное. Им тут равных нет, а потому что в 14-ом веке началась реформация. Вы знаете английскую икону? Нет. У них есть отдельные самородки. Дай бог наберется человек пять-шесть. Я не буду на этом останавливаться.

Идея реформации староверов связана с идеями накопительства. Что такое накопительство? Скапливать, копить – это большая добродетель. И вот, когда к концу 19-го века России ощутила этот зуд – земля разверзлась. Россия стала выходить в лидеры. У нас много купцов у которых много денег, и которые хлынули в промышленность после отмены крепостного права. Они хотели, чтобы их дети стали меценатами. Станиславский, происходивший из тех же старообрядцев, до конца жизни занимался своей фабрикой, пока большевики ее не отобрали. Он сам занимался делами, потому что ему нужны были деньги. Это поразительный феномен, который требует отдельной лекции.

Рябушинские вместе со Щукиным издали журнал «Золотое руно» – лучший в Москве журнал. «Золотое руно» – это высшая ценность, которая только есть. Они печатали билибинские книжки – настоящее золото! – это было что-то невероятное. Русские сказки Афанасьева. Потом они создали общество при журнале «Золотое руно», после чего стали называть себя «Русские гогеноды».

Практически весь Гоген находится у нас в «Музее Изобразительных искусств» и в «Эрмитаже». Но все, что есть в этих местах, начиная от импрессионистов и кончая 20-ым веком Пикассо и кубизмом – все это было собрано пятью или шестью людьми, которые имели своих агентов, сами ездили, лично входили в отношения с Пикассо и с Матисом, приглашали последнего в Москву. Матис расписывал их особняки. И они создали огромный музей. Он находился на Кропоткинской и назывался «Музеем Западного искусства». И вот, однажды, такой сталинский человек – по фамилии Герасимов, решил, что ему нужен это особняк. Что он сделал? Он решил, что пригласит в этот музей «главного» эксперта по искусству – Ворошилова. И когда тот явился, произнес таким сладким голосом:

– А были ли вы в одном Московском музее? Вы человек умный, большой эксперт, специалист очень серьезный. Не посмотрите ли вы его со мной?

Ворошилов, если и был экспертом, то только по работам одного знакомого художника, рисовавшего рабочих и колхозниц. Но ему, человеку простому, было приятно слышать масленые речи и он согласился, а когда пришел в музей, то его сразу встретил голубой Пикассо. Потом еще что-то. Ворошилов в пролетарском понимании этого слова обалдел от того, что увидел и впал в полуобморочное состояние. И тогда Герасимов ему и говорит:

– Как вы думаете, нашему народу такое искусство нужно?

Разумеется, тот замотал головой, что нет. Все! В течение нескольких дней все вывезли. Но Герасимов всю коллекцию разделил. Половину отправил в запасники «Музея Изобразительных искусств», а другую половину в запасники «Эрмитажа». И сказал: «Все! Больше вместе они не будут никогда. Пока это показывать нельзя!»

И мы сами не знали, что у нас есть, а на Западе тем более не знали, а когда узнали поздно было. У нас оказались лучшие картины Гогена.

Это действительно так было. Открытие Гогена было явлением уникальным. Я могу сказать лишь то, что говорила вам о «Восходе Солнца». Мы знаем все. И книжки у нас есть. Но мы не можем понять, как он это написал. Я скажу больше. Если каждый из вас возьмет в руки картину «Демон сидящий» и внимательно посмотрит на нее, то сможет увидать, что она практически написано методом кубизма. Она написана кубинистически. Демон сидит и цветы такие – это чистый кубизм. А как у него написаны руки? Все кубизм. Это нужно было для особой выразительности. Он входит в кубический авангард, хотя не имеет к нему никакого отношения. А только для того, чтобы найти новое средство выразительности.

«Демон сидящий»

Мы можем много говорить о Гогене. Биография его всем известна. Он поздно пришел в искусство, был благополучным человеком – это как с Лотреком. Что сделать, если он родился поэтом? Семья, дети – это все ничего. Откуда это? Почему? Он убегал. Они все, куда-то убегают. Это странный побег к родовому истоку. Они были все открыватели нового, словно открыватели новых земель. Можно сказать еще и еще, но это все равно ничего не объяснит. Я знаю о нем многое, но если вы дадите мне в руки кисть, я не смогу ничего сделать. Меня не столько притягивают или увлекают его картины, сколько его рукотворение – то, что он делает руками. Какие вещи он делает руками! Это что-то поразительное! Он подражал всему, что видел, становясь частью этого мира.