Чудские копи

– Мам, не сходи с ума, – убеждал ее Глеб. – Молока в магазинах хоть залейся. А тебе придется сено косить или покупать, доить каждый день. Ты на себя и так рукой махнула! Посмотри, на глазах превращаешься в бабку старую!

Говорил это шутливо, со смешком и совсем не обидно.

В последние годы сын да и дочь, как-то не сговариваясь, озаботились ее одиночеством и даже норовили выдать замуж. Она-то догадывалась, отчего – чтоб самим пореже мотаться в Осинники, к матери, и чтоб поменьше доставала своими глупыми заботами и странными желаниями, например, получить дармовую корову. И потому в подарок привозили то набор для макияжа, то крема дорогие от морщин, духи, помаду и лак для ногтей, чтоб собой занималась. А Глеб однажды телевизор во всю стену привез и говорит, мол, вот тебе домашний кинотеатр, чтоб не скучно было.

– Я и маленький-то уже смотреть не могу, – воспротивилась Софья Ивановна. – Для звука включаю или для изображения. Вместе-то ведь ни смотреть, ни слушать нельзя.

– Почему это, мам?

– Да ведь из него кровь сочится. Из большого-то ручьем потечет. Забирай свой кинотеатр. Не нужен он мне!

Глеб тогда перепугался, залепетал про санаторий, дескать, в самый престижный устрою, где нервы в порядок приводят, и потом все больше дорогие наряды возил или слал, в которых и выйти-то некуда. И всякий раз деньги совал – разбогател, целую сеть автомагазинов открыл в Новокузнецке и Кемерово, в депутаты выбился.

А еще каких-то семь лет назад гол как сокол был!

Закончил он Горный факультет – мать пробила стипендию от шахты, куда и должен был вернуться молодым специалистом. Пока учился, только и разговоров было про работу, дважды на практику приезжал, уголь рубил, на проходке вентиляционного ствола исполнял обязанности мастера, и когда вернулся с дипломом, как потомственный горняк, сразу был назначен начальником участка. Однако поработал недолго, уволился и очутился в руководстве дочерней компании шахты, стал уголь японцам продавать. Года не прошло, свою фирму открыл и на какие-то шиши стал скупать пустующие помещения, открывать автосалоны и магазины.

К бизнесу он тяготел с юности и поначалу от бедности, которая обвалилась на семью после гибели отца и старшего брата. На огороде когда-то выходила бетонная труба шахтной вентиляции, вызывающая интерес мальчишек со всей улицы – все норовили спуститься в старые, заброшенные выработки. Коля кирпичом заложил, сверху землей завалил и грядки сделал. Так Глеб вздумал через нее пробраться в шахту, добывать уголь и продавать его соседям. Ведь до чего доходило: шахты встали, можно сказать, жили на угле, а друг у друга по ведру взаймы брали, чтоб печь истопить. Или собирали куски вдоль железной дороги да вокруг обогатительной фабрики. Глеб о трубе вспомнил, быстро сообразил, как заработать можно, раскопал грядки и уже до кладки добрался. Софья Ивановна едва уговорила отказаться от затеи.

В студенчестве же он на пару с другом проводил целые коммерческие операции. Однако, по представлению матери, таких огромных денег заработать никак не мог. Оказалось, нет, ничего у государства не воровал, а попросту покупал у шахт уголь, перепродавал его в Японию и в город Череповец, куда часто ездил в командировки. Все это походило на спекуляцию, за которую в прежние годы в тюрьму садили, но по-новому это называлось рынком. Софья Ивановна поначалу побаивалась, затем лишь недоуменно руками разводила и дивилась – как так? Угля не добывал, не лопатил его на обогатительной фабрике, в вагоны не грузил, да и вообще не видел и пыли черной не нюхал – сидел в офисе, подписывал и перекладывал бумажки. Оглянуться не успела, сынок чуть ли не олигарх, с охраной ездит, все с ним советуются и зовут уже Глеб Николаевич или вовсе президент компании господин Балащук: дети от Коли были записаны на его фамилию.

Софья Ивановна боялась, что добром это не кончится, ненадежная у него работа и положение хоть и высокое, но шаткое. Новую машину из Европы привез, во дворе своем поставил – сожгли, самого чуть не застрелили. Тогда он стал с охраной ездить, дом за городом приобрел в охраняемом поселке, кругом сигнализацию поставил, так автосалон у него спалили вместе с машинами.

Сам Глеб ничего не рассказывал, это уж Вероника потом матери передавала, что вокруг брата творится. Он же увлекся, не замечает, по какой жердочке ходит. Однажды уговорить его хотела бросить бизнес и стать, например, директором шахты – и образование позволяет, и опыт какой-никакой. Софье Ивановне по старинке все еще казалось, что директор шахты – положение солидное, люди уважают и власти много, если уж нравится командовать. А Глеб только рассмеялся и говорит, мол, знаешь, сколько у меня таких директоров в кулаке? Они же через меня уголь продают, потому в приемной в очереди сидят. Я им деньги на зарплату шахтерам в долг даю.

И, чтоб понятнее было, добавил, дескать рынок, это огромная лаборатория, где я начальник и руковожу всякими анализами, а директора – простые лаборанты.

Однажды жениха для матери на смотрины привозил, человека немного за шестьдесят, солидного, обходительного – бывшего работника горняцких профсоюзов, который теперь советником у Глеба подрабатывал. Но это уже потом выяснилось, что смотрины устраивал: знала бы, так сразу дала понять, что не нравятся ей такие мужчины. В результате этот жених потом полгода доставал Софью Ивановну поздними звонками и пустыми разговорами. И как оказалось, по расчету вздумал он жениться на матери шефа, породниться – уж очень хотелось сыновьим бизнесом поруководить. Глеб как узнал, так сразу выгнал его, и тот вмиг звонить перестал.

Сынок хотел выдать ее замуж, а самому уже под тридцать, и ни разу не женился, только девок перебирает и никак не остановиться. Всякий раз приезжает с новой, знакомит, невестой называет – глядишь, опять с другой, так имена перестала запоминать. Вероника говорила, эти его невесты уже двоих внуков родили, и будто теперь Глеб тайно их содержит, но спросишь, в отказ идет и все валит на болтливость сестры. Правда, признался, есть у нее внук от одной особы, но единственный, да только женщина такая попалась, ни своих, ни чужих родителей не признает, и только деньги с него тянет, для чего и родила.

Они с Казанцевым, бывшем мужем Вероники, сначала друзьями были, но потом оказались конкурентами и рассорились в прах. Верона уж давно разошлась со своим благоверным, а все равно помириться с братом не могут, друг про друга такое иногда несут, хоть по губам шлепай. Раз только в одно время приехали, и то потому, что бумага от губернатора пришла, точное число назначили, когда корову приведут на двор, и Софья Ивановна взяла да похвасталась. Те и примчались оба, и давай в один голос увещевать – даже вроде бы примирились на этой почве.

Скоро они забыли девяносто первый год!

Софья Ивановна даже не спорила и отмалчивалась, думая, что парным молоком будет отпаивать летом единственную внучку, если богатый родитель позволит. Он Веронику к дочери не подпускал, но к бабушке каждое лето привозил сам и оставлял безбоязненно на месяц и более, правда, с охранником, который помогал по хозяйству…

И еще думала, что будь живы Коля с Никитой, то льготой бесплатно завести корову обязательно бы воспользовались. Помнится, Никите идея с поросенком так понравилась, что он не только принимал участие в уговорах матери – вызвался его обслуживать, при этом и вовсе не имея никакого опыта. Не в пример младшему Глебу, он вообще был основательным мужичком, хозяйственным, рукастым: забор вокруг усадьбы, поставленный им в одиночку, до сих пор стоит и ни один пролет не качнулся. А было ему всего-то двадцать два, только горный техникум закончил, отсрочку от армии получил и пошел в забой вместе с Колей, осваивать новый угольный комбайн…

Так до сих пор оба в глазах и стоят, и в памяти навсегда осталось, как они на смену собирались. Никита по обыкновению наскоро супу похлебал, чаю выпил, оделся и к порогу – не терпелось ему, все боялся на спуск опоздать. «Нива» у него уже разогретая стоит, тормозки собраны. Николай, напротив, как-то очень уж неторопливо и ел, и одевался, словно чуял и уходить из дома не хотел. Дважды тормозок проверил, положила ли мать луку, спросил, яйца вареные зачем-то бумагой еще раз обернул, дескать, чтоб не побить – никогда такого не делал, что Софья положит, то и ладно.

Стал портянки накручивать, так вспомнил:

– Никитка! А ведь сегодня нам всю робу заменят на новую! И засмеялся: – Говорят, исподнее из детской байки! Из которой пеленки и распашонки шьют. Как бы не уделать с испугу-то!

Почему так сказал? Вроде шутил, как всегда, грубовато, но с какого испуга?..

Уж оделся, обулся, но не уходит. Сел к печке, приоткрыл дверцу и закурил. Он перед сменой всегда накуривался, чтоб потом в забое не тянуло.

И вдруг ни с того ни с сего говорит, как раньше никогда не говорил:

– Вот каждый раз ухожу на работу и радуюсь. Есть какой-то захватывающий азарт в нашем деле – каждый день спускаться в недра земные. И схож он с азартом полета или с погружением в океанскую глубину. Всюду стихия неизведанная, самые таинственные миры, это воздух, вода и недра. И люди все время будут стремиться их одолеть. Может, мы на самом-то деле вышли на сушу не из водной стихии – из земной? Я вот все думаю: откуда взялся обычай хоронить в земле? У каких-то народов покойников зверям бросают, птицам, у каких-то сжигают и пепел в воду. Как в Индии, например. А у нас – обратно в землю… Или вот почему камень называется – порода? Может, он и породил человека? Ты как думаешь, Никитка?

Засмеялся, хлопнул его по плечу и в дверь подтолкнул.

– Ну, пора! Пошли, а то и правда опоздаем, и не достанется нам новой одежины.

Досталась им новая одежина – крепкая, деревянная…

Может, и раньше что-то подобное говорил, да особенно не прислушивалась в утренней суете. А эти его слова запомнились, поскольку оказались последними…

Так что не от одной своей души, сразу от трех выступала Софья Ивановна, думая завести корову, и одну общую волю исполняла…

Никита был ребенком студенческим, от первого брака: Софья вышла замуж на втором курсе химико-технологического факультета, за Володю Перегудова, с пятого. Его оставляли на кафедре, но в последний момент все переиграли, взяли ассистентом другого, подающего большие надежды, а молодожена, невзирая ни на что, послали по распределению в Донбасс. Думали, расстаются лишь до конца учебного года – Софья намеревалась перевестись в донецкий институт, но после академического отпуска из-за родов взять ее отказались, пришлось восстанавливаться в кемеровский.

Они путем и сжиться не успели, свыкнуться с мыслью о браке и, оказавшись каждый сам по себе, продолжали существовать в одиночку, как до женитьбы. Правда, Софья теперь оказалась с увесистым «довеском» – Никитка рос богатырем и няньками были все девчонки с курса, так что руки были не особенно-то связаны. Впрочем, как и ноги: пока она бегала по танцам, парня передавали из комнаты в комнату, кормили по очереди, играли и забавлялись, словно с куклой, и, оставив его на попечение одного этажа общежития, найти можно было совсем на другом, причем даже у малознакомых девчонок.

Стыдно вспомнить…

Брак распался незаметно и настолько естественно, что они с Володей даже не корили друг друга, тем паче, ни разу так и не поссорились. Он женился на хохлушке, а Софья еще попытала счастья в Кемерово – да кому особенно нужна с довеском? – и вернулась в свои родные Осинники, под материнский кров. Так что Никита с младенчества привык к чужим людям, житью в общагах, во всякой компании мгновенно находил свое место, быстро встраивался в новые условия, однако при этом сначала тайно, потом и откровенно хотел если не дома, то своего угла. И это послужило причиной возвращения домой, в эту самую, тогда еще относительно новую деревяшку с усадьбой. Работать взяли на шахту, но партийное руководство присмотрелось к молодой и энергичной женщине да и решило определить на комсомольскую работу, секретарем комитета. А она тогда еще любила командовать, молодежь заводить и выросла за пару лет до секретаря горкома. И замуж бы могла выйти за ровню себе, да после отличника Володи Перегудова не нравились ей правильные и активные парни, подвох какой-то чуяла, уверенности не было.

Сыну исполнилось уже девять, когда Софья наконец-то вышла за простого горняка с «Распадской». И сразу ушла из горкома на производство, начальником лаборатории обогатительной фабрики. Коля хоть и был моложе на несколько лет, однако взматерел рано, выглядел старше – скорее всего потому, что работа была суровая, тяжелая. Со смены всегда угрюмый приходил, но проспится, отдохнет и улыбается, словно ясное солнышко, да байки всякие рассказывает. Только ласковые слова редко говорил, и хоть обходился с Софьей бережно, и детей любил, но все так, словно последний скупердяй. Но удивительно, это как раз ей и нравилось, к тому же Никита сразу же потянулся к отчиму, и так привязался, что еще до рождения Глеба, их общего ребенка, стал роднее родного. Когда он приходил с ночной и поутру стучал в окошко – осторожно, подушечками пальцев, но они у него были такие грубые, что получалось достаточно громко, сын вскакивал иногда скорее матери и бежал отпирать.

Но, наученный, прежде спрашивал:

– Кто там?

А он обыкновенно отвечал:

– Сто грамм! Отпирай, пороть буду!

Это у него такие шутки были, грубые, в общем-то даже непонятные для ребенка, однако Никитка радовался, открывал дверь и вис у Коли на шее. У них сразу же появилось много общих секретов, о которых они шептались в укромном месте – в мастерской, пристроенной к дому.

За все время отчим его раз только выпорол, и то за дело…

Но бывало, сын так наиграется, что хоть кулаком стучи, не услышит…

Софья же встречала мужа, а поскольку шахтеры приходят домой всегда чистыми, отмытыми, если не считать вечно подведенных угольной пылью век, то сразу же сажала за стол и обязательно наливала ему эти сто граммов. Больше он обычно не пил с устатку – попросту не успевал, ибо начинал засыпать еще за столом. Тогда она отнимала ложку, брала под мышки и вела в кровать, укладывая на свое, уже нагретое место поближе к окошку…

Потом всякие комиссии из Москвы и горный надзор установили, что новый комбайн, который испытывал Никита, имел какие-то очень серьезные недостатки и не мог работать в шахтах, опасных по газу и пыли. Как уж они определили, неизвестно – Софья Ивановна сама видела гору железного, искореженного хлама, поднятого на гора и бывшего четыре дня в огне. Нетронутыми и узнаваемыми остались разве что режущие зубья, поскольку выполнены были из твердых сплавов и еще потому, что зубы ни огонь, ни даже время не берут: Коля говорил, они много раз натыкались на останки древних животных, так вот кости все уже сгнили в прах, а зубы целые…

И все это время в одном костре со стальным комбайном горел ее сын, благо что пожар все-таки потушили довольно быстро. Отчего пепел положили в гроб – от дерева, железа или транспортерной ленты, до сей поры неизвестно…

Под утро Софья Ивановна все же утихомирила чувства и воспоминания, незаметно уснула с включенным телевизором, но, проснувшись уже после восхода, в тот же миг поняла, что сон и отдых не спасли – она сошла с ума…

Никита сидел у порога на кухонной табуретке – реальный, узнаваемый, и хотя на лицо вроде бы совсем не изменился, почти такой же, как на карточке, где они вдвоем с Вероникой. Только волосы вроде и не седые, но белые, подстрижены как-то неумело, лесенкой, на щеках и подбородке нет даже следов щетины, хотя он бриться начал в семнадцать лет. И глаза белесые, как у слепого: прежние синие зеницы словно выцвели и слились воедино с голубоватыми белками…

Можно было бы подумать, что он снится, однако у противоположной стены немо вещал телевизор – перед тем как заснуть, Софья Ивановна успела выключить только звук. Передавали короткие новости по российскому каналу, и внизу прыгали цифры, отбивающие точное время, – половина шестого. И видела это не только она, но и Никита, ибо косил на экран свой бесцветный взгляд и настороженно прислушивался.

Так во сне не бывает…

Но лишь во сне может присниться столь странная одежда на нем: балахон какой-то то ли из мешковины, то ли из стеклоткани, которой трубы оборачивают. Для головы и рук дырки прорезаны, подол до пят, на ногах вроде калоши или какие-то чоботы…

– Не узнаешь меня, мам? – Голос у него тоже вроде прежний, но придавленный, будто от жажды, и слова произносит как-то чудно, немного врастяг, как иностранец. Или у него горло болит…

– Узнаю, – вымолвила она. – Ты откуда, сынок?

– Не бойся, не с того света… Прости, ночью напугал тебя. Мы в мастерской подремали чуток…

– Как вошел-то? Двери на крючке…

– Полотном открыл.

– Каким полотном?

– От ножовки, по металлу. Оно так и лежит на месте, куда прятал…

Он и впрямь открывал так запор, чтоб не будить родителей, когда загуляет до глубокой ночи, – просунет пилку в щель и скинет крюк. В шахтерском поселке было принято закрываться рано и накрепко: молодежь озоровала, или хуже того, спецконтингент выходил на дело – попросту говоря, бывшие зеки…

– Ты что же, получается, живой? – осторожно спросила она.

– Не сомневайся, мам, живой.

– Как же так вышло-то? Ты же вместе с батей был на смене…

– Был…

– И на одном участке…

– Ну да…

– Все погибли, а ты живой… Так же не бывает!

– Бывает, мам. – Он что-то не договаривал и с ребячьей упрямой и неприкрытой хитростью пытался вывернуться. – Мы отошли на минуту, тормозок съесть… В общем, спаслись вдвоем, с Витей Крутовым. Нам просто повезло…

Софья Ивановна про аварию знала исключительно все. На шахте тогда произошел объемный взрыв и последующий пожар. Это когда газ вперемешку с угольной пылью сначала накапливается в выработках, а потом от любой искры взрывается одновременно все пространство. Ученые на этой основе даже такую бомбу сделали, вакуумную. Если попал в облако газа, уцелеть невозможно, где бы ты ни находился. Коля был в двухстах метрах от комбайна, в транспортерном штреке, и все равно накрыло.

С виду целый, ни одна кость не переломлена, но из ушей кровь и глаза вытекли…

Вообще-то Никита лгал матери часто, причем с детства по мелочам и наивной юности, а старше стал, так и вовсе такие хитрости иногда плел, что не сразу и распутаешь. Она чувствовала или угадывала вранье, но многое прощала сыну, поскольку выдумщик был, фантазер: может, оттого, что с ранних лет воспитывался среди лукавых и лицемерных девчонок и еще начитался фантастических книжек, которые ему, уже отроку, подсовывали в общагах, чтобы не приставал с разными вопросами. Когда в ее жизни появился Коля, так еще более добавил страсти ко всяким измышлениям, поскольку были и небылицы Никите рассказывал, да байки, услышанные от шахтеров. Мол, бродят по местным лесам и горам некие существа, на людей похожие, их еще принимают за снежного человека. Бывало, пойдешь в лес – то там, то здесь мелькнет, и все шерстью обросшие, дубины в руках носят, а то видели с луками и стрелами. Но старики бывалые, мол, говорят, это вовсе не снежные люди, а разбойники сюда некогда забредшие и путь утратившие.

И так заразил парня россказнями, что стали они напару ездить сначала по лесам, этих снежных людей высматривать, потом по заброшенным выработкам в горах, искать чудеса всякие – древние ямы с ходами, которые зовутся чудскими копями. Сговорятся тайно, записку напишут и в выходные улизнут куда-то, а куда, ни за что не скажут, и потом от Софьи таятся, перемигиваются и загадочно улыбаются.

Несмотря на суровость, сам Коля тоже как мальчишка был и поболее, чем Никита, увлекался всяческими легендами. Иногда придет со смены усталый и молчит, однако наутро проснется раньше ее, лежит, улыбается и курит, дым пуская в потолок. И до того ему станет невтерпеж, что разбудит и давай байки жене пересказывать. То страшные, то веселые или очень грустные.

В общем, было у Никиты кому подражать. Однако при этом Коля иного обмана ему не прощал и даже однажды в сердцах выпорол, когда старший сын вместо школы стал ходить на старую водокачку, где шпана на деньги в карты играла, и приворовывать из карманов отчима мелочь. Но это уже не помогло, характер сложился и со взрослостью ложь стала искуснее.

Сейчас он откровенно сочинял и отводил свой белесый взгляд к телевизору…

– Я думал, обрадуешься, – добавил он разочарованно. – А ты мне даже не веришь…

Софья Ивановна чувствовала: пока есть в ней внутреннее сопротивление, оставалась надежда, что видение исчезнет. И если сейчас разоблачить ложь, уличить этот призрак Никиты, припереть к стенке, наваждение пропадет само собой…

– А как же ты потом из шахты поднялся? – подозрительно спросила она.

– Да ведь, мам, неразбериха началась, людей выводили, – цедил нараспев слова. – Со всех участков побежали… И мы с Витькой.

– Что же вас обоих никто не видел?

– Мам, мы же там все черные, чумазые. И в масках самоспасателей… Все на одно лицо. В клеть по сорок человек набивалось, штабелем…

– Ну а потом-то куда делись?

– Убежали…

– Как дезертиры, что ли?

Это слово ему не понравилось, в белесых глазах что-то блеснуло, вроде как слеза обиды, однако стерпел.

– Взрыв произошел по моей вине, мам…

– Кто же тебе это сказал?

– Сам знаю, – тупо проговорил он, и это значило – врет, выворачивается.

– Закурил, что ли?

– С Витькой закурили, одну на двоих. Когда поешь, всегда курить хочется…

– Ты же никогда не курил!

– Только начинал… Чтоб быть взрослее.

– Почему тогда твой самоспасатель нашли возле комбайна? – тоном прокурора спросила Софья Ивановна.

Крыть ему было нечем.

– Может, и не мой, – буркнул он.

– Номерок сохранился, твой.

Казалось, она сейчас мигнет, и он исчезнет. Но Никита не исчез и не стал призрачнее; напротив, пошевелился, угнездился на табурете, согнувшись и подперев голову тыльными сторонами ладоней, отчего плоть его проявилась ярче в виде мускулистых, могучих рук.

– Ладно, – подытожила Софья Ивановна. – Послушаю дальше. И где же ты жил все это время?

– Под Таштаголом, – не сразу вымолвил он.

– И Витя с тобой?

– Со мной, а где еще ему жить?

– Значит, прячетесь?

Для него такой поворот в разговоре был неприятным, болезненным.

– Не прячемся… Живем да и все.

– Под чужими фамилиями?

– Зачем?.. Под своими. Нас же никто не искал…

– Ну и как же ты жил? Семья у тебя есть?

– Есть, – оживился Никита. – Жена и сын, четырнадцать исполнилось…

Впервые что-то теплое ворохнулось в груди и на миг показалось, перед ней не призрак, не плод ее воображения – настоящий, живой Никита.

Однако она тотчас погасила эту вспышку.

– Где же они? – спросила насмешливо, чтоб не поддаваться искушению. – Привел бы, показал…

И была сражена ответом.

– В сенях сидят, мам, ждут. Мы всей семьей к тебе пришли…

Стоило в это поверить, и рухнет последняя надежда спасти рассудок…

Софья Ивановна села на постели, свесив босые ноги, встряхнулась.

– Что же это, боже мой…

Никита не пропал, распрямил спину и, кажется, впервые моргнул. До этого не замечала, глядел, как филин…

– Позвать? – как-то опасливо спросил он. – Только ты не удивляйся. Жена у меня… В общем, не наша, не русская.

– Шорка, что ли? В Таштаголе ведь шорцев много…

– Ага, мам, шорка, – согласился с готовностью. – Я позову?..

– Погоди! – она растерялась, чувствуя, как вновь закачались стены, и ухватилась за то, что бросилось в глаза. – А одежда?.. Это что за балахон на тебе?

– Нас обокрали, мам, – соврал он смущенно. – По дороге, ушкуйники какие-то напали…

– Раздели и разули?

– Ну да! Ограбили. Мы же пешими добирались, ночами шли, по железной дороге… Нам бы переодеться во что-нибудь.

– Всех ограбили?

– Голыми оставили. На полустанке проводница списанные кипы дала.

– Какие кипы?

– В которых они постельное белье получают на складе. Дырки прорезали и надели…

Последние крепи в ее душе не выдержали напора и с треском обрушились, словно подорванная лава. Кровля и подошва почти сомкнулись, оставив узкую, почти непроглядную щель, сквозь которую едва пробивался призрачный свет разума, но уже в виде отражения в зеркале мутной, темной воды…

– Ну зови, – обреченно согласилась она. – Теперь уж все равно…

И, сидя на постели, стала навязчиво, нервно и как-то по-ребячьи болтать ногами.

Никита встал и на минуту пропал в коридоре.

– Вот, оказывается, как сходят с ума, – вслух проговорила Софья Ивановна. – Может, Вероне позвонить? Или Глеба вызвать?..

Мысль эта так и не успела дозреть, поскольку в дверном проеме, ведомая Никитой за руку, появилась женщина. И хоть смуглая лицом, но на шорку вовсе не похожа: лицо длинное, узкое, с нежными очертаниями, волосы ниже плеч, но жидковатые и молочно-белые, а глаза большие и уж точно незрячие – одни белки с крохотной, блестящей точкой посередине. Однако паренек, пугливо взирающий из-за ее плеча, хоть обликом и походил на мать, но кожа на лице у него розовая, как у альбиносов, и глаза вполне нормальные, голубые, разве что с искрой испуга, смешанного с любопытством.