Восемнадцать ступенек. Роман от первого лица

– Я подумаю, – отстраненно ответила, прокручивая в голове варианты, чем грозит пойти, а чем не пойти.

В пятницу у матери ночная смена на работе. Так что можно сходить, отчего ж нет то. Дело только в том, что перспектива Костиного сопровождения не вызывала у меня восторга. С другой стороны, может он и нормальный парень, а я, наоборот, со странностями. Впрочем, «Пикником» не разбрасываются.

Несколько дней в ожидании пятницы прошли быстро и рутинно. Уроки. Теплые весенние вечера в лёжку на диване с новым мифом от Роберта Асприна. Помощь матери по дому. Холодок, поселившийся в животе после разговора с Олегом, никуда не делся, напротив, словно рос и рос с каждой минутой. Наполнял меня все большим безразличием к окружающему. Сам Олег перестал даже здороваться, лишь иногда я ловила на себе его какие-то странные взгляды.

А на концерте было жарко и тесно. Пикник выступал как всегда на уровне, менялись декорации, и своеобразный голос Шклярского плыл и плыл над разгоряченной толпой, повергая меня в мистический транс и восторг. От Костика я поначалу отмахивалась как от надоедливой мухи, но, когда он, устав от безуспешных попыток приобнять меня за талию, предложил мне сесть к нему на плечи, я даже преисполнилась благодарности. Ноги действительно устали, и с высоты Костиных плеч было гораздо лучше видно сцену.

После концерта самое сложное было – переждать, пока схлынет поток толпы. Люди толкались, пихались, рвались на воздух. Казалось, что стены старенького ДК шатаются. Я где-то потеряла свой браслет из кусочка цепи.

Костик серьезно и сосредоточенно следовал за мной к выходу, крепко обхватив меня за плечи.

– Ты чего это… – сделала попытку высвободиться я.

– Ничего. Не дергайся. Затопчут на фиг.

Я смирилась, ведь вдвоем и в самом деле было ловчее выбираться из этого людского месива. Было столь тесно, что Костино дыхание, казалось, грело мои волосы жарче фена. Струйки пота текли у меня по вискам и по крыльям носа. Это начало напоминать филиал ада, но мы внезапно оказались на улице, и я наконец-то смогла выдохнуть.

– Пожалуй, дальше я сама могу идти, – высвободилась я из крепких лап, по хозяйски обвивающих мои плечи.

Тут же стало прохладно, а, мгновение спустя, совсем холодно. Стоял теплый, очень теплый апрель, но солнце уже село, и поэтому мне было весьма зябко в тонкой майке. Накинутая сверху косуха из жёсткого дерматина моментально приняла температуру воздуха, то есть нисколько не грела, а наоборот, холодила. Меня пробрала дрожь.

– Ну как тебе концерт? – прищурился Костян.

– Спасибо, вот большое тебе человеческое спасибо, – отозвалась я и чихнула.

– Ты смотри, не заболей. А классно поет этот Пикник, слушай, у тебя есть их кассеты? – тараторил Костик. – И ты чего, ну куда ты домой собралась, ты продрогнешь пока дойдешь, эх, и я в одной футболке.

– Слушай! – сделал он паузу. – Я знаю, куда можно пойти, там тепло и я тебе смогу найти какую-нибудь толстовку. Хоть до дома дойдешь без этого стука зубов.

Меня неожиданно тронуло участие едва знакомого парня к моей скромной и странной персоне.

– Ну… А долго идти? – неуверенно спросила я.– И надолго я не могу, у меня…

– Да нет, недолго, тут два шага. Погреемся, одежду дам тебе и домой провожу. Расскажешь про пикника мне этого. Какой это там стиль, гранж или чего…

– Да нет, Кость, гранж – это Нирвана, а Пикник это совсем другое, – принялась я увлеченно рассказывать, но вдруг осеклась, поняв, что меня слушают в пол-уха.– Кость… А куда идем-то?

– Тут у нас ну типа база. Точнее, это Петькин новый гараж. Отец его купил полгода назад, ну, бабки вложил, а сам им не пользуется. Ну и разрешил Петьке там устроить себе берлогу. Но ты не думай, у нас там все прилично. Петька там мопед держит, и Рыжий тоже, ну мы собираемся, музыку слушаем, отдыхаем. Сейчас там все равно нет никого. А ключ у меня есть, ты не думай, взлома никакого не будет. Главное что в том гараже и чайник есть с чаем, и одежда какая-то быть должна.

– Слушай, спасибо тебе еще раз, конечно, но, может, я лучше до дома добегу? – не червь, а какая-то амеба сомнения вдруг стала скрести меня изнутри. Черте что: чужие гаражи, сомнительные люди…

– Иннааа… Ну, мы почти пришли. Вот.

Порадовало меня то, что гараж стоял не на отшибе, железные его двери смотрели на ярко освещенный двор, по которому неторопливо прогуливались запоздалые мамочки с колясками и утомленного вида собачники.

И внутри этой «базы» было весьма уютно. Лампа под потолком бросала зеленоватые отблески на чисто подметенный пол, на топчан, у дальней стены, прикрытый полосатым покрывалом, на спицы мопеда, приткнувшегося у входа.

Еще там имелся низкий столик с чайником и непонятной банкой, старый комод, стеллаж с коробками, к топчану сбоку прислонилась потрепанного вида гитара без струн.

– Да садись ты, столбом не стой, – суетился Костик. – Чистое покрывало-то.

Я села на краешек, сцепив руки на скрещенных коленках.

Костя развел суету – включил неясно откуда взявшийся обогреватель, выудил из комода две кружки, а из-под топчана – бутылку, как оказалось, с вином.

– Давай, это же не пиво, это вкусная штука, за такой концерт неплохо ж и выпить, да?

– Ты думаешь, стоит? – усомнилась я и все же отхлебнула темно—вишневую гадость.

Гадость, но она хотя бы грела. Костя рылся в стопке кассет.

– Пикника, конечно, у нас нету, но вот – есть Скорпионс. Сойдет? Для фона?

– Да включай, – махнула я рукой. В конце концов, отогреюсь и домой пойду. А он не такой уж и мерзкий тип, оказывается…

Мысль я не додумала, и молча приняла из рук парня кружку с новой порцией вина. От тепла и мелодичной музыки меня разморило, и я прилегла на топчан. Костя курил, и клубы дыма плавали в воздухе, напоминая те спецэффекты, что мы видели на концерте. Дым ел глаза, я сомкнула ресницы, и не заметила, как провалилась в сон.

Проснулась же я от того, что мои голые плечи обо что-то нещадно терлись, спину царапало нечто шерстяное и колючее, во рту было отвратительно сухо. На лицо упали волосы, и я не сразу поняла спросонья, что лежу на давешнем топчане совершенно голая, а на мне лежит Костик в таком же виде, и водит языком по моей шее, сжимая грудь одной рукой, а другую руку опустил куда-то вниз.

– Ты чего, пусти, – дернулась я.

– Инночка, детка, хватит ломаться. И ты, и я прекрасно знаем, зачем девочки ходят в гараж к мальчикам.

Он провел языком по моему соску, и тот предательски заторчал. Мне стало безумно страшно, когда я поняла, что не могу вылезти. Костик, худой и жилистый, оказался весьма сильным и ухватистым, и у меня не получалось просто сбросить его с себя. Он развел мне ноги коленом, закинул мои руки далеко за голову и прижал их за запястья.

Так странно было ощущать себя – точно лягушка, распластанная для опытов. А еще снова стало жарко. И липко. И странным же казалось ощущение посторонней кожи на моей коже. Я слышала биение его сердца, пульсацию вен на его шее. Его дыхание пахло давлеными ягодами. Мое тело было так напряжено в попытке вырваться, что я не поняла, в какой именно момент наших барахтаний вторая рука Кости сделала что хотела. А она, рука, все это время, оказывается, занималась тем, что подготавливала место для дальнейшего – раздвигала и разглаживала складки и складочки внизу, в самом сокровенной точке моего тела. Затем направляла свой… член? Пенис? Фаллос? Половой орган? (Боже, как это называть—то?!) – чтобы он попал точно в цель. Попал, уперся в преграду, поерзал, короткими толчками продвигаясь вперед, по одному ему, да еще матушке природе известному пути. Секунда – и тупая противная боль, и какое-то мокрое скольжение потом, и ощущение, что сдвинулись некие мускулы внутри моего тела, и неиспытанные доселе теплые то ли волны, то ли токи где-то в недрах живота. А потом Костя непонятно дернулся, теплое и мокрое, безымянное выскользнуло из меня и животу стало горячо и тоже мокро. Костик тяжело дышал, уткнувшись носом мне в шею, короткими поцелуями клевал в ухо и почему-то в плечо, и бормотал неразборчиво, радостно, удивлённо…

Я с удивлением поняла, что из глаз моих катятся крупные слезы, смачивая спутанные волосы, затекая куда-то за затылок. Зла не было. Ужаса, истерии тоже. Я не помню, что Костя говорил мне в этот день. Вроде утешал, по-хозяйски заваривал мне чай, помогал одеться. Пошел меня провожать. С полдороги я вырвалась из сонного оцепенения и побежала к родному подъезду. Закрывшись в квартире на два замка и щеколду, долго мылась в ванной, плакала, сгорбившись под струями душа, терла кожу мочалкой до царапин.

Через пару дней все повторилось. Еще через неделю их было уже трое. Меня никто открыто не принуждал ходить с ними в тот гараж и делать все эти ужасные вещи. Пара туманных намеков на анонимный звонок на работу матери по поводу дочери – новоиспеченной шлюхи, парализовали меня сильнее любых прочих угроз. Я механически делала то, о чем меня просили, представляя в уме свое тело не своим, а заимствованным, словно в фантастических романах об инопланетных подселенцах. По вечерам мне хотелось тихо сдохнуть от любой неведомой и неизлечимой болезни, только бы это прекратилось.

А еще через месяц от меня отстали.

Эта история не выплыла наружу. Видимо, мальчики понимали, что, так как они поступали, поступать было как бы нехорошо. В итоге я молчала. Молчали и они. Для окружающих я оставалась такой же, как и была. Шел к концу 9 класс, я усиленно готовилась к экзаменам и в итоге сдала их блестяще. Я все так же бегала на заседания редколлегии в газету. Из нового – я лишь стала подводить глаза и красить ресницы, словно пытаясь за плотным макияжем спрятать то, что казалось, теперь жило в моих взглядах. Ужас? Отвращение? Обреченность?

Я не знаю, каких усилий мне стоило оставить все в тайне. Видимо, помогло то, что мать работала на двух работах и редко бывала дома, а дед с бабушкой до сих пор видели во мне ребенка. Видимо, сыграло роль, что я не стала резать себе вены, прогуливать школу и впадать во все тяжкие, как это сделал бы любой нормальный подросток на моем месте. Единственное, сорвала со стены постер с группой «Пикник» и никогда, никогда больше не слушала их записи.

Лето моего пятнадцатилетия выдалось жарким и сухим. Иногда проносились недолгие грозы совсем без дождей. Налетал ветер, сгоняя лиловые тучи к краю горизонта, стремительно и торжественно. Дневной свет тускнел, душный воздух уплотнялся. Вспотевшие виски начинали нудно ныть, предвещая скорый приступ мигрени. Я почти не выходила из квартиры под надуманным предлогом усиленного изучения английского и неважного самочувствия. Мать пропадала на даче.

Я включала «The Doors», сведённую с копии лицензионного альбома запись не лучшего качества. Посторонние шорохи на затёртой плёнке входили в дивный унисон с шелестом кленовых листьев на улице, с тысячей звуков и шепотов, которые создавали порывы ветра. Пыль, мелкий мусор и камушки неслись по опустевшей улице, заканчивающейся малым железнодорожным переездом. Светлая громада маслоэкстракционного завода, видневшаяся за стволами деревьев, неумолимо меняла цвет в сгущающемся перед грозой воздухе. Я открывала нараспашку окно в своей комнате. Вымазанный многими слоями краски шпингалет больно прищемлял указательный палец. Стёкла постанывали в деревянных облупившихся рамах. Пахло пылью и жареными семечками подсолнечника.

Я подставляла лицо горячему ветру и закрывала глаза. На столе пылилась стопка много раз перечитанных книг. «Черный обелиск» Ремарка, «Хоббит» Толкиена на английском языке, «Девять принцев Амбера» Желязны. Любимые, милые сердцу проводники из скучной действительности! Но читать не хотелось, словно всё стоящее на свете было читано и усвоено, прожито еще сотни жизней назад.

Звук громовых раскатов обрушивался, даря прохладу лбу, покрытому испариной. Воздух наполнялся запахом озона. Забравшись на подоконник, я чертила пальцами по запыленному стеклу ромбы и треугольники, вырисовывала солнышки и облачка. Пряди распущенных влажных волос пахли полынью, железом, землей. Щурясь, я вглядывалась в скопление грозовых облаков, сочетавшее в себе, кажется, весь спектр цветов от темно-синего до перламутрово-розового. Ни один предмет. Ни один уголок этого притихшего перед разгулом стихии мира не был определенного чистого цвета. Смешение оттенок, игра палитры, сюрреалистическое полотно, написанное жизнью, летней духотой и играми воспалённого рассудка.

А потом вспышка молнии наполняла пространство пронзительным зеленовато-белым, ослепительным светом, и я вздрагивала всем телом, но не уходила вглубь комнаты, и не закрывала окна.

Тем летом мне было лениво мечтать. Поступление в институт, большие города – это всё было таким ещё пока далёким и несбыточным. Какую профессию избрать, я почти не задумывалась. Учитель литературы, филолог, переводчик… Гуманитарий по натуре, я тянулась к машинописному тексту как тянутся к прохладной воде в жару. Но пока времени на планирование взрослой жизни было больше, чем достаточно, и поэтому мои мечты становились коротенькими и простенькими… Не об утраченной же девственности мечтать! И я грезила лишь о новых джинсах, о полном собрании альбомов Наутилусов, о поездке на рок-фестиваль, да о собственном фотоаппарате.

Но в самый разгар летней грозы, я внезапно осознала, что никакая фотография не способна отразить всё богатство оттенков неба, подобного этому.

Я схватилась за кисти и палетку засохшей акварели. Намочила лист чистой водой и принялась смешивать краски прямо на бумаге. Пигменты текли и смазывались в непонятной мне закономерности. Подмалёвок постепенно обретал некое подобие бушующего грозового неба.

Лист бумаги стремительно сох в духоте комнат. Тонкой кистью я попыталась изобразить забор, стену завода, рельсы с замершим на них грузовым составом. Но линии путались, мазались, кривились, насмехаясь надо мной – неумехой, необученной и жалкой.

Я пожала плечами и принялась раздумывать над тем, кому из людей впервые пришла в голову мысль отобразить видимое вокруг себя на холсте. Или сначала были скалы, поверхность земли, широкие листья деревьев, глиняные таблички?

А еще я думала о том, что есть истинное искусство, и где та грань, то предел, за которым ребяческая мазня становится мировым шедевром?

Посмотрев на кривенькие линии, я сморщила нос и приняла решение прогуляться на досуге до художественной школы и поговорить с учителем моей одноклассницы о перспективе и цветовой гамме.

Мир постепенно обретал форму, выплывал из серого хмурого облака. Учитель, коротавший летние каникулы в двухэтажном кирпичной здании художественной школы, был мне рад. Я забегала почти каждый день, и мне с чувством, толком и расстановкой объясняли смысл перспективы, её виды. Я поняла разницу между своими лубочными пейзажиками и Искусством, заставляющим людей смотреть на картины глазами художника. Со мной поделились книгами по живописи и рисунку, научили подготавливать холст к работе, показали, как правильно отчищать кисти, растолковали, как выбрать материалы для работы. Я с упоением рисовала всё свободное время, пробуя разные материалы и инструменты. Кисти, мастихин (это такой специальный нож), мотки шерстяных ниток, губка, собственные пальцы… Акварель, гуашь, скверно пахнущее масло, пастелевые мелки…

По городу я ходила как во сне, вглядываясь в мельчайшие трещинки на асфальте, создающие непередаваемые сочетания ломаных линий. Я смотрела, как играет солнце в кленовой листве. Подмечала малейшие оттенки закатного неба. Удивлялась, как причудливо слоится штукатурка на стенах старинных домов. Следила, как хаотично нарастает изумрудный мох вдоль железного желоба водопроводной колонки.

Наверное, впервые жизнь не казалась мне скучной.

С людьми же было общаться, как и прежде, нелегко, но я научилась притворяться. Постепенно завязались приятельские отношения со старшими ребятами, оккупировавшими двор вечерами с гитарами и лёгким смехом. Они чувствовали во мне некое родство, называли себя металлистами и до первых петухов репетировали в маленьком – два с половиной метра на три гараже. Я была им признательна за то, что они считали меня своей и взяли под свою опеку. Доморощенные неформалы, сильные и жесткие, но нежные и романтичные в душе, ребята гордились дружбой со мной, правильной домашней девочкой. Расскажи я новым приятелям о беде, постигшей меня, моя поруганная невинность вмиг была бы отомщена, но как было стыдно признаваться в своем падении! И я просто наслаждалась общением, весьма своеобразным, обсуждала с ребятами прочитанные книги, вежливо отказывалась от любого алкоголя, иногда рисовала кому-нибудь эскизы татуировок, и даже под настроение делала наброски. Эти листочки, вырванные из альбома, до сих пор со мной. Вот Славка с гитарой, лохматые волосы, крупный подбородок, красивые задумчивые глаза. Вот Фима – крупный, кудрявый, с сочными губами и огромными кулачищами. Вот Валерка, веснушчатый, рыжий, в напульсниках ACDC.

Жизнь вошла в колею. Тем не менее, некий шлейф грусти тянулся за мной, куда бы я не шла. Он стал частью моего образа. Я словно привыкла прятать в глубине мыслей и за черными стрелками на верхних веках свою непохожесть на сверстников.

Что же до моих обидчиков… Один поступил в местное ПТУ, двое уехали из города, а третий через пару лет утонул в реке. Узнав об этом, я не испытала ни радости, ни сожаления, только щемящее чувство, что мир пришел в движение, а я остаюсь на месте, и от этого стало немного не по себе.

Глава 2

Итак, шестнадцать тридцать семь.

Бог останавливает время.

Он спускается с небес,

в карманах прячет чудеса.

Он говорит, что я могу передать письмо тебе,

с белым парусом, который возвращается

на много—много—много лет назад…

Високосный год.

Солнце вплывает в кроны порыжевших клёнов, ослепительно вспыхивая на куполе монастыря.

Я сижу у тебя на коленях, в нас плещется примерно полтора литра коньяка на двоих. Мне уже час как пора домой. Но не хочется, и, если бы не Катька, я, наверное, могла выдумать еще тысячу предлогов, лишь бы отсрочить возвращение в быт, в серость, в безденежье, в тупое созерцание Сашкиной спины перед компьютером.

Ты целуешь меня, я закрываю глаза. Мне хочется петь. Чувствую себя удивительно юной, легкой и воздушной. То ли это контраст – твои сорок один и мои двадцать пять. Словно и не было в моей жизни замужества, родов, рутины, тяжелой и неинтересной работы, долгов за квартиру.

Эта весна отозвалась во мне острой, какой-то болезненной влюбленностью, влюбленностью почти булгаковской, хоть и отдающей в итоге достоевщиной.

Ты так часто спрашиваешь, что я в тебе нашла, чем же ты меня заслужил, что мне становится неловко. В конце концов, разве имеет значение, почему мы теперь вроде как вместе.

Измена. Это слово противного грязно-голубого цвета. В детстве я видела все слова, числа и буквы окрашенными в различные оттенки, и очень была удивлена, узнав, что у других это не так. У тебя оказалось «так». Неожиданно и странно. И весьма замечательно. Но цвет ненавистного слова от этого не становился более приятным на вид.

А ты знаешь, что слово «любовь» не имеет постоянного цвета, а переливается от бледно-серебристого до темно-фиолетового? А что слово «боль» подобно электрической вспышке? А слово «разлука» – черно, как погасшие угли?

Моя семейная жизнь дала трещину. Банально, досадно, да что уж теперь, раз так оно вышло.

Случается при работе с акриловыми красками добавить чуть больше воды, чем требуется, чтобы добиться прозрачности слоя. При высыхании такое покрытие трескается и отваливается с холста слоями. И тут уже ничего не спасёт – ни тщательно подготовленная и загрунтованная поверхность, ни высокая цена собственно, самой краски, ни талант художника.

Наши отношения с мужем, которыми я безмерно гордилась как в первую очередь дружескими, нежели любовными, повисли точно линялые тряпки вскоре после рождения Катьки. Сначала Сашка потерял работу и долго не мог устроиться на новую. Пару раз нарывался на обман со стороны работодателей, и тогда по вечерам было горько. Он едва не плакал, опустив свою большую голову мне в подол, я машинально трепала его по тёмным вихрам, из груди сочилось молоко, а в голове отчаянно пульсировала мысль – где бы добыть денег. Денег за квартиру, денег на памперсы, денег положить на счёт телефона, чтобы позвонить маме. Краски и кисти, любимое хобби, отдушина, были заброшены мной не то что в долгий ящик, а плотно уложены в коробку из-под обуви и задвинуты ногой под кровать – в буквальном смысле этого слова.

Я честно пыталась помочь Сашке найти работу, помогала составлять резюме, подсказывала, куда лучше поехать на собеседование в первую очередь. Он покорно брился, начищал до блеска ботинки, отправлялся в путь, захватив с собой положенный пакет документов.

После третьей неудачи растерянно произнёс:

– Но я же всё сделал, говорил, как ты велела… А почему же ничего не выходит?

Я опешила. Я не привыкла кому-либо «велеть». Наоборот, еще до свадьбы, Сашка брал на себя все решения, связанные с повседневными проблемами, и я привыкла ему верить и полагаться на его суждения. А тут мы словно резко поменялись ролями. И я была совсем не в восторге от такой перемены.

Одна Катька радовала – веселый солнечный ребенок, вся в кудряшках, так славно пахнущая, прилежно растящая зубы и осваивающая постепенно всю детскую нехитрую науку – переворачиваться, ползать, вставать на крепенькие ножки, гулить, лепетать, болтать. К году она побежала, и кудряшки ее собрались в маленькую толстую косичку. Ближе к двум заговорила полными предложениями, научилась включать компьютер и засыпать без соски.

К тому времени мои достижения свелись к тому, я ухитрялась приготовить обед из трех блюд, имея в распоряжении четверть курицы и вилок капусты. Еще я научилась до последней копейки торговаться на рынке, а все мои джинсы изрядно поизносились.

Устав от бесконечного дня сурка, я внезапно взбунтовалась и поступила на заочное отделение в местный техникум, осваивать профессию юриста, дабы взбодрить утомившиеся мозги.

И на первой сессии же встретила тебя. Забавно, правда? Вот почему человеку никогда не ясно с первой минуты, во что выливаются случайные встречи? Или так и суждено им остаться ничем, либо внезапно вся жизнь меняется с ног на голову.

Нет, это не была любовь с первого взгляда. И даже не со второго. Наша группа сложилась весьма разномастной – ребята из правоохранительных органов, получающие диплом ради новых звездочек на погонах, скучающие домохозяйки, студенты-очники, отчисленные с дневного отделения за неуспеваемость, и даже несколько рабочих с местного завода. Ну и я – ни то, ни се. И ты. Ты среди нас был самым старшим. Я никогда не отличалась способностью угадывать возраст, и сперва решила, что тебе лет 35—37. По сравнению с моими развесёлыми двадцатью четырьмя это, вкупе с резкими трещинками морщинок у глаз, казалось началом дряхлости. Постепенно выяснилось, что тебе уже 41 год, ты ветеран то ли афганской, то ли чеченской войны, и учишься у нас как льготник. Узнав эту информацию, я пожала плечами, и углубилась в постижение норм законов и статей Конституции.

Для меня эта учеба стала попыткой получить хоть какое-то законченное образование, а также передышкой от домашней рутины и неинтересной работы в детском саду, куда я устроилась нянечкой, чтобы добыть Катьке место в ясельной группе. Возможно, я хотела ухватить за хвост резво убегающую юность, вновь ощутить себя студенткой, беззаботной и смешливой.

Неожиданно меня назначили старостой группы, и мне добавилось хлопот, связанных с организационным процессом учебы. Впрочем, я не унывала, справедливо рассудив, что опыт любой деятельности будет весьма полезен в будущем. Благополучно переползли через первую сессию. Моего Сашку столь же благополучно выперли еще с двух работ. У меня стала заканчиваться косметика, да и нервы. Прошел почти год.

По утрам я, отчаянно зевая, тащила сонную Катьку в детский сад. Оставив ее в группе, я брела переодеваться, повязывала белую косынку, надевала хрустящий от крахмала халат и шла раздавать завтрак. Потом помогала одеть детей на прогулку, всовывала наушники в уши и шла дальше – мыть, драить, чистить, убирать, перестилать постели, проветривать. Руки постоянно шелушились от резиновых перчаток и моющих средств. О приближающей сессии я мечтала как о манне небесной, тем более подворачивалась возможность подзаработать написанием контрольных и курсовых работ для сокурсников, занятых по горло, и мечтающих о полноценном сне, а никак не об учебе.

Однажды, возвратившись домой чуть раньше, вытряхнув Катьку из куртки и вымыв ей чумазые ладошки, я пошла на кухню, тронула чайник и задумалась. Он был противоестественно теплым. Сашка должен был быть на работе, но, вероятно, он тоже освободился пораньше, а сейчас, видимо, вышел в магазин.