Полная версия
Озеро. Филологический роман
Озеро
Филологический роман
Владимир Попов
Фотограф Александр Сизухин
Компьютерная вёрстка Андрей Васильев
Дизайн книги Юлия Архирий
© Владимир Попов, 2023
© Александр Сизухин, фотографии, 2023
ISBN 978-5-4493-2179-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Часть 1
ДОМ С БАШЕНКОЙ
Иван Егорович Тихомиров.
Так зовут человека, к которому я приехал по литературным делам.
В газете «Малаховский вестник» я опубликовал очерк «Воспоминание о сосновых лесах», где я пытался приоткрыть тайну «Малаховских рассказов» Ивана Алексеевича Бунина.
И вот теперь я иду по Республиканской улице и ищу прибежище старого литератора.
Дом был старый.В стиле «дачного» модернаначала ХХ века.Высокое крыльцо. Летняя терраса.И эта ломаная крыша.И фронтонный кокошник.И глухая острая башенкас длинным шпилем…Дом-кораблик, затерянный во времени.Я открыл калитку, и на ней зазвенел колокольчик.
Пока я шёл по дорожке до крыльца, вышел, опираясь на палку, высокий старик: серый свитер, коричневая меховая безрукавка, синие стёганые брюки, чёрные валенки…
Приветливое лицо. Цепкий взгляд. Голос громкий, с лёгким грассированием.
– Здравствуйте, здравствуйте, Владимир Николаевич! А я уж вас заждался…
– Рад вас видеть, Иван Егорович!
….А я знаю, откуда этот колокольчик: это когда сосед, господин Сван, открывает калитку в сад, то он звенит два раза.
– Совершенно справедливо! Это его приладила Елизавета Владиславовна: она большая поклонница Пруста.
АНГЕЛ ВЕЧЕРНЕГО ПОКОЯ
Мы прошли через прихожую-кухоньку.
– Раздевайтесь! —
И переступили порог большой комнаты, вернее не комнаты, а библиотеки: полки, стеллажи, шкафы и единственный стул – всё было завалено книгами.
Он поймал мой взгляд…
– Всю жизнь еду на книгах и книгами погоняю!
Он подошёл к столу и указал на три толстых папки:
– Вам это будет интересно: я написал «Побег из Малаховки», но потом никак не мог оторваться от этой темы и стал собирать материал для большого романа. Ну, а сейчас – не то, чтобы остыл – просто время ушло, и никогда я уже за роман не возьмусь. Мне уже за восемьдесят, да и здоровье… Через неделю ложусь на обследование… Я хотел бы вас попросить посмотреть эти бумаги и то, что вам нужно для работы над бунинской темой, отобрать для себя. Быть вашим помощником уже согласилась Елизавета Владиславовна… Да и она будет при деле, а то без меня она тут останется одна…
– А Елизавета Владиславовна, кто она?
– Она живёт через два дома отсюда. Её родители – мои старые друзья – ещё с молодости уехали за границу, а её бросили здесь одну. А вы её скоро увидите: она пошла за молоком в магазин. Я варю картошку, хочу сделать пюре, а молока не оказалось… Вы любите картошку?
– Люблю, – сказал я и начал доставать из сумки круг колбасы, шпроты и баночку с клюквой.
– Как славно: зимой чай с клюквой! – воскликнул Иван Егорович.
Я достал ещё керамическую фигурку: высокий и худой ангел с опущенными крыльями стоит, опустив голову вниз. Одно крыло чуть-чуть приподнято…
– Ангел вечернего покоя, – сказал я.
– Ах, как замечательно вы выразились!
– Это не я, это Бунин.
– И где вы это откопали?
– Вы не поверите – в черновых набросках.
И мы нашли 84-й том «Литературного наследия». Иван Бунин. И на странице 228 прочитали:
«Петух на этой церкви древнейВ закрытых облаках плывётВ чудесное и неземное.И к ангелу вечернего покояМогильный колокол зовёт».19.08.1922– Так это же набросок знаменитого стихотворения «Петух на церковном кресте»!
– Совершенно верно, но из оригинала «ангел» выпал, а мне его стало так жалко… А тут, в Люберцах, на рынке, я увидел этих ангелочков и купил парочку, – и для вас.
– Вот это подарок! Я обязательно возьму его с собой в больницу…
Часть 2
ВЕТА
Я курил на крыльце.
Два раза звякнул колокольчик у калитки.
По дорожке шла высокая молодая женщина в серой меховой шубке.
– Что вы стоите? Берите сумки и открывайте дверь, – приказала она.
– Вот и моя спасительница пришла! – воскликнул Иван Егорович.
Не обращая на нас внимания, женщина разделась, сняла сапоги и надела серенькие валенки.
– А вот теперь будем знакомиться, – она протянула холодную руку. – Вета. Для чужих Лиза, для своих Вета. А вы, вероятно, свой?
– Свой, свой, – засмеялся Иван Егорович.
– Ну тогда будем делать картофельное пюре и обедать… Где-то у нас тут было молоко…
С её появлением изменилась атмосфера в доме – как будто стало больше света. Её ладная стройная фигура двигалась в пространстве бесшумно, легко и свободно… Тёмные волосы падали на белый ворот свитера и на плечи, высвечивая её как будто итальянское лицо с огромными глазами и капризным ртом.
Вета вбухала в кастрюлю полпачки сливочного масла.
– Чем больше масла, тем вкуснее, – заявила она и, как факел, подняла над головой деревянную толкушку.
– Ну всё, мои бамбины, я полетела! У меня ещё сегодня занятия по гимнастике. Ведите себя «тихомирно»! – и ушла…
Мы сели обедать. Долго пили чай…
Иван Егорович грустно заговорил:
– Мужчины рядом с ней не приживаются: разве можно ужиться рядом с такой красотой? Один спился, другой повесился, третий сбежал в Израиль, четвёртый студентик – она его превратила в раба: заявляет ему, что он в её присутствии должен стоять на коленях…
– И что, стоит? – спросил я.
– Ещё как стоит! – засмеялся Иван Егорович.
Через неделю мы сидели с Ветой у неё дома и перебирали бумаги из «бунинских папок».
Иван Егорович лежал в больнице. Мы через день ездили к нему с полным отчётом. Ангел вечернего покоя стоял на тумбочке и охранял его.
Часть 3
НА ДРУГОМ БЕРЕГУ МЕЗЕНИ
В устье реки Мезени, на правом берегу, стоит старое село Мезень, а на левом берегу рабочий посёлок Каменка с деревянными тротуарами, с деревянной главной площадью, на которой расположился клуб, пожарка, милиция, административное здание, а чуть в стороне мост и эстакада огромного, всё время ревущего и стучащего лесозавода.
В 1967 году я всё лето здесь работал – в бригаде из семи человек, которая сдавала лес Лешуконского леспромхоза на завод.
В клубе была библиотека, и я прочитал все девять томов «коричневого» издания Бунина с предисловием Твардовского.
Конечно, я работал на элеваторе и в заводе, ходил на танцы и просачивался в «Интерклуб», чтобы выпить чешского пива, поглядывал на девчонок, воровал картошку с чужих огородов, ходил за грибами, проваливался в болото и пил водку.
Но главное – в это лето был Бунин!
Удивительный по красоте, силе и чувственности русский язык.
Мы стоим с одноруким бригадиром Алексеем Максимовичем на высоком берегу Мезени, возле кривой и изуродованной, почти мёртвой, старой сосны, и молча курим.
Там, внизу, на пристани-дебаркадере, весёлая босая девчонка, в короткой чёрной юбочке и тельняшке, с засученными рукавами, моет шваброй палубу и поёт песню. Слов не слышно, но по движениям её тела – как она переступает ногами, как резко откидывает волосы на плечи, как перебегает, танцуя, к ведру и обратно – понятно, что песня радостная и счастливая.
Пора прилива. В светлой глубине Мезенской Губы стоят на рейде морские суда-лихтера. Из Норвегии, Швеции, Дании, Германии. Длинные и плоскопалубные, с П-образными высокими кранами, которые напоминают вереи ворот…
Ворота украли, а вереи остались!
На том, на правом берегу, видны тёмные пузатые дома старинного села. Вот оторвался от земли и ушёл в небо маленький самолётик на двадцать душ, которые через полчаса в Архангельске, на Кегострове, опять ступят на землю со своими сумками, мешками, корзинами и перепуганными детьми.
Когда переезжаешь на лодке на другой берег – из Каменки в Мезень – то как будто попадаешь в девятнадцатый век: совсем другие жилища, другие лица, другой язык.
Речь мелодичная и протяжная, словно музыкальная строка.
Ещё живы старые слова, занесённые Петром Первым: цинка, аньшпуг, балана, андели (ангелы), кептен…
А то вдруг какой-нибудь старичок-баюнок возьмёт да шарахнет исковерканною латынью: «Де мортуи низиль ни бебене», – и стоит, на тебя смотрит лукавым глазом и усмехается в бороду.
Что это я всё рассказываю и рассказываю? Тут надо показывать да примеры приводить…
Борис Шергин пишет: «Слушайте, какое диво расскажу. В замороз к полночи начнёт в синем бархате небесном пояском серебряным продёргивать с запада до востока, а с севера заподымается как бы утренняя заря. И вокруг всё погаснет. Опять из-за моря протянутся пальцы долги без меры и заходят по небу. Да заря займётся ужасная, как бы пожарная. И опять всё потухнет, и звёзды видать… Сиянье же обновится. Временем встанет, как стена, по сторонам столбы, и столбы начнут падать, а стена поклонится. А то будто голубая река протечёт, постоит, да и свернётся, как свиток».
Было тихо. Вода на прибрежной свае подошла до белой отметки. Прилив кончился.
– Вода задумалась, – тихо сказал Алексей Максимович.
Он сунул под мышку спичечный коробок и прижал его культёю.
Зажёг спичку и медленно затянулся. Низкое солнце играло на ближней воде.
Но уже дома на том берегу потемнели и стали чёткими, словно на карандашном рисунке.
Солнце ушло за деревья: куда-то в сторону Лешуконского, в сторону Архангельска, за Скандинавию, в море…
– Эх, Володя! Вот мы и прожили ещё один день нашей жизни…
И весь этот дивный мир начал гаснуть в медленных сумерках летнего вечера.
Часть 4
СЕРЫЕ СТЕНЫ
Больница – она и есть больница!
В самом слове заложено «боль» и страдание…
Серые стены, белые халаты, серьёзные разговоры.
Сосредоточенные лица и настороженные взгляды. Никто не смеётся, только иногда, случайно и неожиданно, прозвучит одинокий смешок… и погаснет, отражаясь от холодных стен.
Серо, скучно, грустно… Ни одного яркого пятна! Для одних – это «предбанник» смерти, для других – временная отсрочка…
Иван Егорович держался молодцом! Он даже улыбался, но улыбка была какая-то грустная.
Чтобы поднять настроение, я стал подробно рассказывать о том, как я в первый раз ехал в Малаховку, к Ивану Егоровичу: и про птицу, и про старушку, и про Мухину, и «маньяка».
Мы все весело смеялись, и Иван Егорович расхохотался «по-настоящему».
Он даже проводил нас до ворот, помахал вслед рукой и крикнул:
– Мухина, застегни пуговицы!
РАЗГОВОР С ПТИЦЕЙ
В морозный солнечный день, в середине февраля я вышел из дома и направился через заснеженный парк в сторону платформы Томилино…
В человеке живёт чувство дороги. Люди говорят, что в пути человек не стареет. Когда у меня хорошее настроение, то я в дороге «снимаю документальное кино», то есть записываю и запоминаю всё происходящее: в одну-две строки, а то и в одно слово.
Круглая старушка.
Мухина, застегни пуговицы!
Маньяк.
Утром я вышел на крыльцо. Стоял и курил.
На яблоневую ветку над садовым столиком прилетела птица и сказала: «Пинь-линь!».
– Подожди, – сказал я.
– Я всё понял, – и пошёл в дом.
Взял горсть семечек и рассыпал по столику.
Птица слетала с ветки, брала зёрнышко и улетала.
Прилетели ещё три синички: слетали с ветки, брали по семечку и опять улетали.
Птицы трудились, совершая путь туда и обратно.
Чтобы совершить доброе дело, нужно совершить действие и пройти путь…
КРУГЛАЯ СТАРУШКА
Парк был завален сверкающим снегом и длинными лиловыми тенями от спящих деревьев.
По глубокой и узкой тропинке я пересёк парк и вышел на уличную дорогу.
Шёл ходко и обогнал одинокую старушку.
Топ-топ, шарк-шарк, – шмыгала она чёрными валенками, и её круглая фигура в пёстрой шубёнке мерно покачивалась.
Я её обогнал и мельком взглянул в лицо.
До бровей закрытое серым платком, с молодым румянцем на щеках, с горькими морщинками возле губ, она чем-то была похожа на мою бабушку Евдокию Герасимовну.
Старушка даже не заметила меня: она о чём-то задумалась, о чём-то горевала и стала говорить вслух о том, что было у неё на душе.
– Нюрка жадная, не отдаёт мне синенькую чашечку, – произнесла она мне в спину.
Ох, уж эта Нюрка! Зачем ты обидела старого человека?
Верни старушке синенькую чашечку: может быть, эту чашечку, давным-давно, подарила ей милая маменька…
МУХИНА, ЗАСТЕГНИ ПУГОВИЦЫ
На платформе веселилась стайка школьников. Они всё время были в движении: толкались, прыгали, бегали – их нельзя было пересчитать, но было ясно, что девочек было больше. С ними была полная строгая женщина – учительница или родительница. Она громко говорила:
– Мухина, застегни пуговицы!
Мухина не обращала на неё внимания и танцевала дикий вальс, лавируя между ребят
– Мухина, я кому сказала, – настаивала женщина, – застегни пуговицы: простудишься, а мне за тебя отвечать!
Мухина не слышала… Я подошёл к Мухиной совсем близко и заявил:
– Мухина, не застёгивай пуговицы!
Мухина остановилась и внимательно посмотрела на меня. Лицо её было обиженным.
– Это почему же не застёгивать пуговицы, – возмутилась она, – вы хотите, чтобы я простудилась!
Раздался одинокий смешок… Потом другой, третий – и все ребята громко рассмеялись, запрыгали и затопали ногами. Смеялись все: школьники, посторонние люди, смеялась строгая учительница и сама Мухина. А я стоял на коленях перед Мухиной и застёгивал пуговицы на её рыжем пальто. Подошла электричка на Москву. Все сбились в кучу, а Мухина оглянулась и помахала мне рукой.
МАНЬЯК
Я вошёл в полупустой вагон и сел напротив двух одинаковых женщин.
Они были на одно лицо: кругленькие с маленькими удивлёнными глазками, с вздёрнутыми носиками-пупырышками.
Одна рассказывает:
– Поворачиваю я в переулок – никого нет, только мужик впереди шлёпает. В шляпе, с бородкой и очки напялил, чтоб не узнали. Ну, чистый маньяк с улицы разбитых фонарей…
Идёт-идёт – и вдруг оглянулся. Оглянулся и стоит. Я тоже встала. И не знаю что делать. Достала телефон и громко ору: «Василь Василич, подъезжай сюды… У тебя левольвер с собой? Наручники не забудь!»
– Ой, какой ужас! – ужасается другая женщина. – Гла-бально!
– А мужик рукой машет и направляется ко мне. Ну, думаю, всё!
– А кто такой-Василь Василич-то?
– Да это я так камедь играю… Артистка я, Ермолова! Никакого Вас. Вас. нет. Да и мобильник без денег: дохлый.
– Вот ужас!
– А он мимо меня прошёл и улыбается… Я оглянулася, а сзади тётка идёт:
Пальто белое.
Шапочка белая.
Сапоги красные.
Шарфик красный.
И варежки красные!
– Снегурочка… Гла-бально!
– Он у неё сумки взял. Щечки поцеловал и в лицо смеётся. Мимо меня идут и трясутся от хохота… Маньяки!
За окнами потянулся знаменитый овраг.
В тамбуре девушка спросила:
– Какая остановка?
– Малаховка.
Часть 5
ПОБЕГ ИЗ МАЛАХОВКИ
(рассказ И. Е. Тихомирова)
Влажно-жаркая, душная ночь в конце июня.
Огромный двухэтажный усадебный дом в английском стиле с острой и закруглённой по торцам крышей, над которой торчат с полдюжины печных труб…
Дом стоит недалеко от озера. Большое озеро таинственно-молчаливое, сверкает под луной чёрным надтреснутым зеркалом. Деревья и кустарники на другом – высоком – берегу темнели неподвижные и – вдруг под ветром – начинали двигаться, шевелиться, словно полуночные пришельцы.
Иван Алексеевич спал плохо и часто просыпался. Он просыпался внезапно и хорошо помнил виденные сны.
То он едет на лошади по степи в июльский ливень. Ливень прекратился внезапно, и открылось солнце, и капли дождя превращались в пар, сверкая и дробясь.
То они едут в телеге, набитой сеном, с Варей Пащенко – на самом верху. Она такая жаркая, душистая и тревожно-ласковая. Он целует её в огненные губы, закрывает глаза и только чувствует прикосновение, сладость, желание и беззащитность молодой женщины.
Радость и полнота жизни разрывает его на части: хочется кричать от восторга и слёз.
Он открывает глаза и видит, как капелька пота ползёт по её открытой шее и исчезает где-то там, под прозрачной кофточкой между грудей.
То он видит вчерашнюю, вечернюю Елену Андреевну, в лёгком ситцевом платье с открытыми руками, с красивым спокойным лицом и колдовскими глазами.
Она чистит вишни для варенья, и руки у неё красно-кровавые.
– Ванечка…
Она встаёт из-за стола и идёт к дому.
Оглядывается и манит кровавой рукой Ивана Алексеевича:
– Пойдём, пойдём…
Бунин очнулся:
– Чушь какая-то… Чертовщина!
Он никак не мог унять бешено колотящегося сердца. Подошёл к окну и закурил. Стоял мутный ночной сумрак. До рассвета ещё далеко, но с озера уже потянуло влажной прохладой.
Луна далеко ушла к западу и зацепилась за верхушки дальних сосен. Иван Алексеевич зажёг лампу.
Стал собирать бумаги, принадлежности для письма, рубашки и галстуки – всё убрал в полукруглый саквояж и тяжело вздохнул.
Долго сидел перед пустым столом и думал о том, нужно ли написать записку хозяевам.
Решительно встал и пошёл к двери. Когда он уже выходил за ворота, то невольно оглянулся и увидел, как на крыльцо вышла домработница Саша и посмотрела ему вслед.
В предрассветной полумгле дачи казались тёмными и нежилыми.
Бунин прошёл полутёмную просеку и свернул к шоссе.
Возле калитки участка портного Айзеберга на лавочке сидел дачный старик-сторож.
Иван Алексеевич присел рядом с ним и открыл портсигар:
– Угощайтесь!
– Благодарствую, сударь, – я уж при своих…
– Как тебя звать-то?
– Анофин.
– Ну, это фамилия, а имя у тебя есть?
– Имя-то есть, да уж дюже сверкающее, даже произносить неловко.
– Ну и как же?
– Гелиос.
– Замечательно! – воскликнул Бунин. – И когда, Гелиос Анофин, сегодня будет утренний поезд?
– В шесть нуль-нуль… Это когда солнышко зайдёт вот за ту вот ёлку…
– И давно ты сторожишь?
– Да годов пять… Я раньше плотником управлялся: дачки строил, а потом постарел и зачах: рука уже не та… А када старуха-то померла, и совсем сник. Спасибо, Елена Андреевна пристроила: дала угол да вот сторожем пристроила. Красивая и ласковая, как Богородица!
Иван Алексеевич усмехнулся.
– Ну и как служба?
– Я зверь ночной: со мною звёзды живые да шорохи ночные. Глупые людишки спят и не подозревают о красоте ночи… Ко мне собаки приходят, коты, птица прилетает разная, – а однажды лиса забежала: собаки загнали.
Лежит у меня под скамейкой, морду опустила и глазами плачет.
– А что дальше?
– Что дальше, что дальше…
Разогнал собак да и проводил её до лесочка.
Ну, говорю, иди по-хорошему, а она на меня посмотрела… Так посмотрела! Людям надо учиться у зверей разговаривать глазами…
– Здесь ты прав, Гелиос Анофин!
– Прав не прав, а душу имею – не то некоторые… Тут повадилась старуха Кукарекина по ночам бродить: где-нибудь чего-нибудь обязательно стащит: то бельишко, то лопату, а то гамак отвяжет… Эфиопка вокзальная!
Бунин встал:
– Ну, прощай, Гелиос – солнышко дачное! Свети и дальше! А я пошёл, а то уже скоро солнце зайдёт вон за ту ёлку….
На платформе было уже много народа.
Одинокие господа ходили-покуривали. Мужики с мешками. Бабы с корзинами: ягоды, цветы, ранние грибочки.
– Иван Алексеевич! – к нему направлялся Валерий Брюсов и улыбался своей отвратительной улыбкой.
– Валерий Яковлевич, вот ведь не ожидал…
К ним подошла молодая женщина невысокого роста со взбитыми чёрными волосами и огромными глазами на сонном лице.
– Познакомьтесь: Нина!
– А я прочитала ваш «Листопад» и была в восторге!
– Спасибо Валерию Яковлевичу за издание книги.
– Нет, серьёзно, Иван Алексеевич, вы гений!
Раскланялись. Отошли. Зашептали друг другу на ухо. Оглянулись. Приветливо помахали рукой. Отошли в толпу, взявшись за руки.
«Господи, скорей бы убраться отсюда», – вздохнул Иван Алексеевич.
Громыхая, пыхтя и фыркая, медленно подполз поезд.
Бунин зашёл в вагон, нашёл свободное место, сел и прислонился спиной к мягкой выпуклости дивана.
И задремал.
Часть 6
БЕЛЫЙ СВИТЕР
Я сидел у стола и читал страничку из «Грасского дневника» о фонтане:
«1927 год. 2 июля.
Ходили после завтрака в город. День изумительный, внизу на площади пусто и солнце, каменный фонтан один пле…»
Я поднял глаза – Вета смотрела на меня внимательным изучающим взглядом.
«…каменный фонтан один плещется в этой тишине, переполненный водой, сияющей на свету. И.А. остановился и, удержав меня за руку, сказал: „Вот это то, что я больше всего люблю, – настоящий Прованс!“ – и, помолчав, прибавил: „Мне почему-то всегда хочется плакать, когда я смотрю на такие вещи“».
Внизу приписка Тихомирова:
«Это же чистый кадр из фильма Феллини. Ай да Бунин!»
Вета встала, обошла стол и остановилась возле меня. Близко-близко.
Левую руку положила на плечо, а правой погладила по голове:
– Старый, старый греховодник! Не можешь жить без женской ласки. Подавай тебе молодую красивую бабу, которая вытянулась в струнку и ждёт, когда её обнимут…
Я обнял её и уткнулся лицом в белый свитер.
Ох, уж этот женский свитер! Тёплый, мягкий, нежный.
Он пахнет раскалённой степью. Знойным ветром, который приносит запах незнакомых диких цветов, смешанных с потом на цветных подолах чернокожих рабынь и с крупными каплями благовоний, ползущих по бёдрам Клеопатры.
Я дышал этим воздухом восторга и гибели. Сердце бешено стучало.
А там, у неё, под левой грудью, тихо-тихо билось сердечко:
«Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук!».
– Ну, всё! Хватит. Хватит!
Она мягко освободилась и повернулась спиной.
ДЕНЬГИ, ЗАБЫТЫЕ НА КАМИНЕ
Мы почти целый час молча сидели и перебирали бумаги.
Вета выпрямилась и потянулась, раскинув руки.
– Ну, что, Владимир Николаевич, может быть, кофейку попьём?
– Как в старом анекдоте, – откликнулся я. – «Пришёл молодой граф к молодой графине и говорит: „А что, Анастаси, может быть, чайку попьём?“ А она ему и говорит: „А что не попить – можно и попить!“ И пошли они в опочивальню».
– А у вас игривое настроение…
– А разве это плохо?
– Дыы… нет! – и пошла ставить чайник.
Пили кофе, посматривая друг на друга, и невольно улыбались.
– А вы могли бы быть моим отцом, – сказала Вета.
– Я уж не знаю, радоваться мне этому или горевать?
– Да нет! Я – в смысле, что вы из одного времени с моим отцом и могли бы встречаться в местной пивнушке. Мой фатер был красавец! Посмотрите на меня… – она повернулась в профиль. – Блеск… и нищета куртизанок! Разве можно жить в наше время с такой красотой… Отец исчез куда-то, лет двадцать назад: пропал, как с белых яблонь дым. И мать вышла замуж за страшного еврея: не в том смысле, что он был страшен внешне, а в том смысле, что он был страшным евреем. Он никогда и нигде не работал. Говорил: «Где вы видели работающего еврея?» И, тем не менее, у него всегда были деньги. Он регулярно обходил знакомых евреев и занимал у них деньги. Евреи говорили: «Фима, верни деньги!» И тогда начиналось итальянское кино. Неореализм! Фима хватался за голову цепкими руками и трагически заявлял: «Я приготовил ваши деньги – всю сумму – и хотел их отдать, но по рассеянности забыл их на камине». У нас никогда и камина-то не было: печка-голландка, одна на две комнаты… Но одевал он меня всегда с иголочки, а на столе не переводился балык и чёрная икра. А маму он любил до истерики… Я была самая счастливая девочка в нашем переулке! Они уехали в Канаду: он открыл там придорожную притонную забегаловку и набрал в обслугу молодых хохлушек.
– А мама?
– Мама звонила неделю назад – купается в бассейне с молодыми неграми и хохочет…
ХЛОПНУЛА КАЛИТКА
Иван Егорович вышел из больницы и ждал очереди на операцию. Я взял отпуск и теперь могу на целый месяц забыть про свою охрану на Авторемонтном заводе. Вета уволилась из театра, где она работала художником.
