Падение Рима

– Хорошо. Он умрет. Завтра… нет, сегодня же мы поедем в Равенну.

«Она его любит, – подумал префект. – Но это не беда, она еще не сознает этого».

Глава 5

Несколько недель уже Рустициана с дочерью живет при дворе. Но Камилла ни разу еще не видела короля. Он был сильно болен. Несколько недель назад он ездил охотиться в горы, и однажды приближенные нашли его без чувств у источника. Его привели в чувство, привезли домой. Но он тяжело заболел. Теперь, говорят, ему лучше, но врачи все еще не позволяют ему выходить из комнаты.

В чувствах Камиллы по отношению к королю постепенно произошла перемена: ненависть, жажда мести начала постепенно смягчаться жалостью к больному. Живя при дворе, ей часто приходилось слышать, с каким терпением он выносит тяжелую болезнь, как благодарен за малейшую услугу, как благородно кроток. И в сердце ее оживала привязанность. Но она старалась заглушить ее воспоминанием о казни отца. А когда сердце подсказывало ей, что несправедливо взваливать чужую вину, – ведь не он, а его дед казнил Боэция, – она сама возражала: а почему он не помешал злодейству?

В этой борьбе разнородных чувств проходили дни, недели. Однажды Камилла проснулась на рассвете. В комнате было душно, а на дворе так прохладно, хорошо. Она встала и пошла в сад. Там на берегу стоял полуразрушенный храм Венеры. Мраморные ступени храма спускались почти к самому берегу моря. Туда и направилась Камилла. Но, подойдя к лестнице, она увидела там Аталариха. Он сидел на ступени и задумчиво смотрел на море. Встреча была так неизбежна, что девушка, растерявшись, остановилась. Король, увидя ее, также смутился в первую минуту, но тотчас овладел собою и спокойно заговорил, вставая:

– Извини, Камилла, я не мог думать, чтобы ты пришла сюда в это время. Я сейчас уйду, только не выдавай меня: моя мать и врачи зорко наблюдают за мной, так что днем мне невозможно уйти от них. А я чувствую, как мне полезен морской воздух. Он так освежает, укрепляет. Прощай же, я знаю, что ты не выдашь меня.

И он начал спускаться со ступеней.

– Нет, король готов. Останься. Я не имею ни права, ни желания мешать тебе. Я ухожу.

В эту минуту над морем взошло солнце, и лучи его образовали на гладкой, как зеркало, поверхности воды широкую золотую дорогу, залили развалины храма и статуи на лестнице.

– О Камилла, – вскричал король, – взгляни, какая прелесть! Помнишь, как мы в детстве играли здесь, мечтали и воображали, что эта золотая дорога из солнечных лучей на море ведет к островам блаженных.

– Да, к островам блаженных! – повторила Камилла, удивляясь, с какой легкостью он отдалял воспоминание о их последней встрече.

– А знаешь – продолжал король, – я должен повиниться перед тобой.

Камилла покраснела: вот теперь он заговорит об украшении дачи, об источнике. Но Аталарих спокойно продолжал:

– Помнишь, как часто спорили мы в детстве о том, чей народ лучше. Ты превозносила римлян и их героев, я – своих готов. А когда блеск твоих героев грозил затмить моих, я смеялся и говорил: «А все таки настоящее и живое будущее принадлежит моему народу». Теперь я не скажу этого. Ты победила, Камилла.

– А, ты осознал, что твой народ не может сравниться с нами.

– Мы уступаем вам только в одном: в счастье. Мой бедный, прекрасный народ! Мы забрались сюда, в чуждый нам мир, в котором не сможем укрепиться. Мы подобны чудному цветку с вершины Альп, который занесен бурей вниз, на пески долины. Он не сможет укорениться там. Так и мы здесь завянем и умрем.

И он с тоской смотрел вдаль, на море.

– Зачем же вы пришли сюда? – резко спросила Камилла. – Зачем вы перебрались через эти горы, которые Господь поставил, как вечную преграду между вами и нами?

– Зачем? – повторил Аталарих, не глядя на девушку, а как бы про себя. – А зачем мотылек летит на яркое пламя? Оно жжет, но боль не удерживает мотылька и он снова и снова возвращается, пока это пламя не пожрет его. Совершенно то же с моими готами. Оглянись кругом: как прекрасно это темно-синие небо, это чудное море, а там дальше – величественные деревья, и среди них, залитые солнцем, блестят мраморные колонны! А еще дальше, на горизонте, громоздятся высокие горы, а на море зеленеют чудные островки. И надо всем этим мягкий, теплый, ласкающий воздух, который все освежает. Вот те чары, которые вечно будут привлекать и погубят нас.

Глубокое волнение короля передалось и Камилле. Но она не захотела поддаться ему и холодно ответила:

– Целый народ не может поддаться чарам вопреки рассудку.

– Может! – вскричал король с такой страстью, что девушка испугалась. – Говорю тебе, девушка, что целый народ, как и отдельный человек, может поддаться безумной любви, какой-нибудь сладкой, но гибельной мечте. Может, Камилла. В сердце есть сила, которая действует на нас гораздо сильнее, чем рассудок, и часто ведет нас к заведомой гибели. Но ты этого не понимаешь, и дай Бог, чтобы никогда ты не испытывала этого. Никогда! Прощай.

И он быстро повернулся и пошел во дворец. Камилла несколько минут смотрела ему вслед, а затем, задумавшись направилась домой.

Глава 6

После этого утра молодые люди виделись ежедневно. Врачи разрешили королю гулять, и каждый вечер он несколько часов проводил в обширном саду. Сюда же выходила и Рустициана с дочерью. Вдова большею частью оставалась с Амаласвинтой, а молодые люди, разговаривая, уходили вперед. Амаласвинта видела, что сын ее все сильнее привязывается к Камилле. Но она не препятствовала этому, напротив, была даже рада ее влиянию, так как Аталирих теперь стал гораздо спокойнее и мягче с нею, чем был раньше.

Камилла чувствовала, как ее злоба и ненависть к королю ослабевали с каждым днем. С каждым днем она яснее понимала благородство его души, его глубокий ум и поэтическое чувство. С большим усилием заставляла она себя смотреть на него, как на убийцу своего отца. И все громче говорило в ней сомнение: справедливо ли ненавидеть Аталариха только за то, что он не помешал казни, которую вряд ли мог бы предотвратить. Давно уже ей хотелось откровенно поговорить с ним, высказать ему все. Но она считала такую откровенность изменой своему отцу, отечеству и собственной свободе, и молчала, но чувствовала, что с каждым днем все сильнее привязывалась к нему, что его присутствие стало уже необходимым для нее.

Аталарих же ни одним звуком, ни одним взглядом не обнаруживал своего чувства.

Даже Рустициана и Цетег, которые зорко наблюдали за ним, были поражены его холодностью. Цетег выходил из себя. Рустициана была спокойна.

– Подожди, – говорила она Цетегу, – подожди еще несколько дней, и он будет в наших руках.

– Да, пора бы уже действовать. Этот мальчишка принимает все более повелительный тон. Он не доверяет уже ни мне, ни Кассиодору, ни даже своей слабой матери. Он вступил в сношение с опасными людьми: со старым Гильдебрандом, Витихисом и их друзьями. Он настоял, чтобы государственный совет собирался не иначе, как в его присутствии. И на этих совещаниях он уничтожает все наши планы. Да, так или иначе, но это надо кончить.

– Говорю тебе, потерпи еще всего несколько дней, – успокаивала его Рустициана.

– Да на что ты надеешься? Уж не думаешь ли ты поднести ему любовный напиток? – улыбаясь, спросил он.

– Да, именно это я и думаю сделать и только жду новолуния; иначе он не подействует.

Цетег с удивлением взглянул на нее.

– Как, вдова Боэция верит такому вздору! – вскричал он наконец.

– Смейся, сколько хочешь, но сам увидишь его действие.

– Но как же ты дашь ему напиток? Безумная, ведь тебя могут обвинить в отравлении!

– Не бойся. Никто ничего не узнает. Врачи велели ему выпивать каждый вечер после прогулки стакан вина, к которому подмешивают какие то капли. Этот стакан ставят обыкновенно вечером на стол в старом храме Венеры. Я туда и волью напиток.

– А Камилла знает об этом?

– Храни Бог! Не проговорись ей и ты: она предупредит его.

В эту минуту в комнату вбежала Камилла и со слезами бросилась к матери.

– Что случилось? – спросил Цетег.

– Ах, он никогда не любил меня! – вскричала Камилла. – Он относится ко мне с каким-то состраданием, снисходительностью. Часто замечала я на его лице выражение тоски, боли, точно я чем-то глубоко оскорбила его, точно он благородно прощает мне что-то, приносит жертву.

– Мальчики всегда воображают, что они приносят жертву, когда любят.

– Аталарих вовсе не мальчик! – вскричала Камилла, и глаза ее загорелись. – Над ним нельзя смеяться!

– А? – с удивлением спросила Рустициана. – Так ты не ненавидишь больше короля?

– Ненавижу всеми силами души, – ответила девушка. – И он должен умереть, но смеяться над ним нельзя.

Через несколько дней весь двор был поражен новым шагом молодого короля к самостоятельности: он сам созвал государственный совет, – право, которыми раньше пользовалась Амаласвинта. Когда все собрались, король начал:

– Моя царственная мать, храбрые готы и благородные римляне! Нашему государству грозят опасности, устранить которые могу только я, король его.

Никогда еще не говорил он таким языком, и все в удивлении молчали. Наконец Кассиодор начал:

– Твоя мудрая мать и преданнейший слуга Кассиодор…

– Мой преданнейший слуга Кассиодор молчит, пока его король и повелитель не обратится к нему за советом, – прервал его король. – Мы очень, очень недовольны тем, что делали до сих пор советники нашей царственной матери, и считаем необходимым немедленно исправить их ошибки. До сих пор мы были слишком молоды и больны. Теперь уже чувствуем себя вполне способным приняться за дело и сообщаем вам, что с настоящего дня регентство отменяется, и мы принимаем бразды правления в собственные руки.

Все молчали. Никто не желал получить замечание, подобное тому, какое получил Кассиодор. Наконец, Амаласвинта, почти оглушенная этой внезапной энергией в сыне, заметила:

– Сын мой, но ведь годы совершеннолетия, по законам императора…

– Законами императора, мать, пусть руководятся римляне. Мы же – готы и живем по готскому праву: германские юноши становятся совершеннолетними с той минуты, когда народное собрание признает их способными носить оружие. Вот почему мы решили пригласить всех военачальников, графов и вообще всех свободных мужей нашего народа изо всех провинций государства на военные игры в Равенну через две недели.

– Через две недели! – заметил Кассиодор, – но в такой короткий срок невозможно разослать приглашения.

– Это уже сделано. Мой старый оруженосец Гильдебранд и граф Витихис позаботился обо всем.

– Кто же подписал декреты? – спросила Амаласвинта, едва придя в себя.

– Я сам, дорогая мать. Надо же показать приглашенным, что я могу действовать самостоятельно.

– И без моего ведома? – продолжала регентша.

– Без твоего ведома я действовал потом, что ты бы ведь не согласилась, и тогда мне пришлось бы действовать без твоего согласия.

Все молчали, и король продолжал:

– Кроме того, мы находим, что нас окружает слишком много римлян и слишком мало готов. Поэтому мы вызвали из Испании наших храбрых герцогов Тулуна, Питцу и Иббу. Вместе с графом Витихисом эти три храбрых воина осмотрят все крепости, войска и корабли государства, позаботятся об исправлении всех недостатков в них.

«Необходимо тотчас спровадить их подальше», – подумал про себя Цетег.

– Дальше мы вызвали снова ко двору нашу прекрасную сестру Матасвинту. Она была изгнана в Тарент за то, что отказалась выйти за престарелого римлянина. Теперь она должна возвратиться, – этот лучший цветок нашего народа, – и украсить собою наш двор.

– Это невозможно! – вскричала Амаласвинта. – Ты нарушаешь права не только королевы, но и матери.

– Я глава семейства, – ответил король.

– Но неужели ты думаешь, сын мой, что готские военачальники признают тебя совершеннолетним?

Король покраснел, но, прежде чем успел ответить, раздался суровый голос подле него:

– Не беспокойся об этом, королева. Я учил его владеть оружием и говорю тебе: он может помериться с каждым врагом. А о ком старый Гильдебранд говорит так, того и все готы признают способным.

Громкие крики одобрения со стороны присутствующих готов подтвердили слова старика. Цетег видел, как все его планы рушатся. Он сознавал, что необходимо во что бы то ни стало поддержать власть регентши, не допустить, чтобы Аталарих стал самостоятелен. Но, прежде чем он решил вмешаться, король произнес:

– Префект Рима, Цетег!

Префект вздрогнул, но тотчас выступил вперед.

– Я здесь, мой король и повелитель, – ответил он.

– Не имеешь ли ты чего-либо важного сообщить нам из Рима? Каково настроение воинов там? Как относятся они к готам?

– Они уважают их, как народ Теодориха.

– Нет ли каких-либо оснований опасаться за спокойствие в городе? Не подготовляется ли там что-либо особенное? – продолжал допрашивать король.

– Нет, ничего, – ответил Цетег.

– В таком случае, ты или плохо знаком с настроением Рима. Неужели я должен сообщить тебе, что делается во вверенном тебе городе? Рабочие на твоих укреплениях поют песни, в которых смеются над готами, надо мною. Твои воины во время военных упражнений произносят угрожающие речи. По всей вероятности, образовался обширный заговор, во главе которого стоят сенаторы, духовенство. Они собираются по ночам в неизвестных местах. Соучастник Боэция, изгнанный из Рима Альбин снова там и скрывается… знаешь ли где? В саду твоего дома.

Глаза всех устремились на Цетега, – одни в изумлении, другие с гневом, иные со страхом. Амаласвинта дрожала за своего поверенного. Он один остался совершенно спокоен. Молча, холодно, смотрел он в глаза королю.

– Защищайся же! – закричал ему король.

– Защищаться? Против пустой сплетни? Никогда.

– Тебя сумеют принудить.

Префект презрительно сжал губы.

– Принудить? – повторил он. – Меня можно убить по подозрению, – конечно, мы, итальянцы, знаем уже это по опыту. Но оправдываться я не стану: защита имеет значение лишь там, где действует закон, а не сила.

– Не беспокойся, с тобой поступят по закону. Выбирай себе защитника.

– Я сам буду защищать себя, – ответил префект. – Кто обвиняет меня?

– Я, – ответил голос, и вперед выступил Тейя. – Я, Тейя, сын Тагила, обвиняю тебя, Цетега, в измене государству готов. Я обвиняю тебя в том, что ты скрываешь в своем доме изменника Альбина, и наконец, в том, что ты хочешь предать Италию в руки византийцев.

– О нет, – ответил Цетег, – этого я не хочу. Докажи свои обвинения.

– Две недели назад я сам видел, как Альбин, закутанный в плащ, входил в твой сад. Я уже раньше два раза видел его по ночам, но не узнал. А на этот раз хорошо узнал его, хотя и не успел захватить.

– С каких это пор граф Тейя, комендант войска, исполняет по ночам обязанности шпиона? – с насмешкой спросил Цетег.

– С тех пор, как ему пришлось иметь дело с Цетегом, – спокойно ответил Тейя и затем продолжал, обращаясь к королю, – Хотя Альбину и удалось убежать, но он выронил вот этот список. Возьми его.

И он подал королю свиток. Тот просмотрел его.

– Это список имен знатнейших римлян. Против некоторых сделаны заметки, но условным шифром. Возьми, Кассиодор, разбери их. Ну, а ты, Цетег, признаешь ли теперь себя виновным? Нет? Во всяком случае, обвинение очень основательно. Ты, граф Витихис, сейчас отправишься в Рим, арестуешь означенных в этом списке лиц и произведешь тщательный обыск в их домах, и в доме префекта также. А ты, Гильдебранд, арестуешь префекта. Возьми у него оружие.

– Нет, – вскричал префект. – Я сенатор Рима и потому имею право, внеся залог, остаться свободным до окончания дела. Я ручаюсь всем своим состоянием, что не сделаю шагу из Равенны за это время.

– О король, – умоляюще обратился к нему Гильдебранд, – не слушай его! Позволь мне задержать его!

– Нет, – ответил король. – С ним надо поступить по закону, без всякого насилия. Пусть идет. Ведь ему надо подготовиться к защите: обвинение было так неожиданно. Завтра в этот час мы сойдемся для суда.

Глава 7

– Нет сомнения, – говорил час спустя Кассиодор, сидя в комнате Рустицианы, – нет сомнения, что Аталарих – весьма опасный противник. Он вполне принадлежит готской партии, – Гильдебранда и его друзей. Он погубит перфекта. И кто бы мог подумать! Таким ли он был во время процесса твоего мужа, Рустициана?

Камилла насторожила внимание.

– Во время процесса моего мужа? Что же он делал тогда? – спросила вдова.

– Как? Разве ты не знаешь? Когда Теодорих присудил Боэция и сыновей его к казни, мы все – я, Амаласвинта и другие друзья его – все мы умоляли короля о помиловании и не отступали до тех пор, пока он наконец не рассердился и поклялся своей короной, что засадит в самую мрачную темницу того, кто осмелится еще хоть слово сказать о Боэции. Что же было нам делать? – мы замолчали. Да, все мы, взрослые мужи, испугались. Только Аталарих, тогда еще совсем ребенок, не испугался: он бросился к ногам разгневанного деда и плакал, и продолжал умолять пощадить его друзей. Теодорих исполнил угрозу: позвал стражу и велеть засадить внука в подземелье замка, а Боэция тотчас казнить. Целый день мальчик просидел в тюрьме. Наступил вечер. Король сел ужинать и не выдержал: подле него не было его любимца-внука. Он вспомнил, с каким благородным мужеством этот мальчик отстаивал своих друзей, забывая о себе. Долго сидел он, задумавшись, над своей чашей с вином. Наконец решительно отодвинул ее, встал, сам спустился в подземелье, открыл дверь темницы, обнял внука и по его просьбе пощадил жизнь твоих сыновей, Рустициана.

Камилла едва переводила дыхание во время рассказа. Теперь она быстро вскочила с места и бросилась из комнаты. «Скорее, скорее к нему!» – думала она.

Кассиодор также вскоре ушел. Рустициана осталась одна. Долго, долго сидела она, точно оглушенная: все, казалось ей, погибло. Ей не удастся отомстить!

Перед вечером к ней зашел Цетег. Он был холоден и мрачен, но спокоен.

– О Цетег! – вскричала вдова, – все погибло!

– Ничего не погибло. Надо быть только спокойным, – отвечал он. – И действовать быстро, не медля.

– Затем, окинув быстрым взглядом всю комнату и видя, что они одни, он вынул из кармана склянку и подал ее Рустициане.

– Твой любовный напиток слишком слаб, Рустициана. Вот другой посильнее. Возьми его.

Вдова догадалась, что было в склянке, и со страхом взглянула на префекта.

– Бери скорей и не думай ни о чем. Сегодня же, слышишь, непременно сегодня король должен выпить это. Иначе все погибло, завтра будет уже поздно.

Но Рустициана все еще медлила и с сомнением смотрела на флакон.

Тогда перфект подошел к ней ближе и, положив руку ей на плечо, сказал:

– Ты медлишь? А знаешь ты, что теперь стоит на карте? Не только наши планы! Нет, слепая мать. Знай: Камилла любит, любит короля всеми силами молодой души. Неужели же дочь Боэция будет любовницей тирана?

Рустициана громко вскрикнула: последнее время она и сама подозревала это, слова префекта только подтвердили ее подозрения.

– Хорошо, – сказала она, сжимая флакон в руке. – Король выпьет его сегодня.

Префект, быстро простившись, вышел.

«Ну, принц, ты быстр, но я быстрее. Ты осмелился стать на моей дороге, – неси же и последствия». И он медленно пошел домой и весь день старался держаться в обществе, на виду у всех.

Перед вечером Камилла сидела на ступеньках храма Венеры. Теперь она уже не считала свою любовь к королю преступлением: разве можно его винить в смерти отца? Он сделал все, что было возможно для его спасения, сделал больше, чем другие. И братьев ее спас он же. Да, ей нечего стыдиться этой любви. Что ей за дело до того, что он гот, варвар?.. Он прекрасен, умен и благороден. Завтра же она объявит матери и префекту, что отказывается от мести, а затем сознается во всем королю и будет просить прощения у него. Он так великодушен, простить, а потом, потом… И девушка погрузилась в самые радужные мечты.

Глава 8

Вдруг она услышала быстрые шаги. Это был король. Но какая перемена: всегда опущенная голова высоко поднята, осанка мужественная, решительная.

– Здравствуй, Камилла, – весело вскричал он, увидя ее, – видеть тебя – лучшая награда после этого жаркого дня.

Камилла смутилась, покраснела.

– Мой король! – прошептала она.

Аталарих с радостным удивлением взглянул на нее: никогда еще не называла она его так, никогда и не смотрела так на него.

– Твой король? – повторил он. – Боюсь, что ты не захочешь так называть меня, когда узнаешь все, что произошло сегодня.

– Я знаю все.

– Знаешь? Так будь же справедлива, не осуждай меня. Право, я не тиран и люблю римлян, – ведь это же твой народ. Но я обязан охранять наше государство, создание моего великого деда. И я буду охранять его строго, неусыпно, и горе руке, которая посягнет на него! Конечно, – с грустью добавил он, – быть может, звезды осудили уже его, но я – его король и должен стоять или пасть вместе с ним.

– Ты говоришь истину, Аталарих, как подобает королю.

– Благодарю, Камилла. Как ты сегодня справедлива и добра! Но видишь ли, благо этого государства – для меня все. Ты ведь знаешь, чем я был: больным, заблуждающимся мечтателем. Но вот однажды я понял, что этому государству грозит опасность, понял, что я обязан охранять его. И я принялся за дело. И чем больше я трудился, тем сильнее привязывался к своему народу. И эта гордая, боязливая и бдительная любовь к готам укрепила мою душу, утешила меня… в другой, очень тяжелой потере. Что мое личное счастье – в сравнении с благом этого народа? И эта мысль, – видишь, – сделала меня здоровым и сильным, таким сильным, что, право, я мог бы теперь одолеть самого сильного врага. Меня мучит бездействие. Но взгляни, как чудно садится солнце! Море так тихо, и золотая дорога опять протянулась по нем. Поедем немного покататься в лодке, прошу тебя.

– На острова блаженных? – с улыбкой спросила Камилла.

– Да, к островам блаженных! – ответил король и, увлекая Камиллу, быстро вскочил в лодку, отомкнул серебряную цепь, которой лодка была прикована к набережной, и с силой оттолкнул лодку от берега. Легкая лодка быстро понеслась по гладкой поверхности залива.

Некоторое время оба молчали. Король, стоя, греб, о чем-то глубоко задумавшись. Камилла с восхищением любовалась его благородным лицом, освещенным лучами заходящего солнца.

Наконец король заговорил:

– Знаешь, о чем я думал теперь? Какое великое счастье – сильной рукой вести свое государство, свой народ к блеску и славе! А ты, Камилла, о чем думала?

Девушка покраснела и смешалась.

– Говори же, Камилла. Будь откровенна в этот чудный вечер. Ты смотришь так кротко, у тебя были добрые мысли.

– Я думала, как счастлива должна быть та женщина, которая может довериться сильной, верной руке любящего человека, который поведет ее через волны жизни.

– Да, Камилла, но верь мне, что и варвару можно доверяться.

– Ты не варвар, – горячо заговорила девушка. – Человек, который так благодарно мыслит, так великодушно действует, прощает самую черную неблагодарность, такой человек вовсе не варвар. Он нисколько не ниже любого Сципина.

– Камилла! – в восторге вскричал Аталарих: Камилла, не грежу ли я? Ты ли говоришь это? и мне?

– Я хочу сказать больше, Аталарих, – быстро продолжала девушка. – Я хочу просить у тебя прощения за то, я так жестоко отталкивала тебя. Ах, это была только стыдливость и страх… Но что это? Нас догоняют, мать, придворные.

Действительно, от берега отчалила лодка, в которой сидела Рустициана с несколькими придворными. После ухода префекта вдова пошла искать свою дочь. В саду ее не было. Она подошла к храму Венеры, Камиллы не было и здесь. А на мраморном столике стояло вино, приготовленное для короля. Взгляд ее в эту минуту упал на море, и она увидела лодку, в которой дочь ее ехала наедине с королем. Вспомнив слова префекта, она в страшном гневе вбежала в храм и вылила в серебряную чашу с вином все содержимое флакона. Затем позвала людей, села в лодку и велела гребцам догонять лодку короля. Когда она спускалась со ступеней набережной, из-за угла вышла группа римлян, в среде которых был и перфект. Он подошел к ней и подал руку, помогая войти в лодку.

– Все сделано, – шепнула ему Рустициана и велела отчаливать.

В эту именно минуту Камилла заметила ее и, рассчитывая, что король повернет судно, встала. Но Аталарих вскричал:

– Нет, нет! Я не позволю похитить у меня этот час, лучший в моей жизни. Нет, Камилла, ты должна договорить, высказать мне все. Поедем дальше, пристанем к тому острову. Там они не найдут нас.

И он с такой силой налег на весла, что лодка полетела стрелой. Вдруг сильный толчок остановил судно.

– Боже! – вскричала Камилла, вскакивая с места. – В лодке течь, мы погибнем!

Действительно, вода широкой струею вливалась в лодку со дна.