Мои московские улицы

Мои родители после моего рождения получили государственную, – как тогда говорили, – «жилплощадь» – две комнаты в коммунальной квартире по адресу: Пушкинская улица (Большая Дмитровка), дом 22, квартира 15. Бабушкины сыновья – Иван и Шура с женами продолжали жить в квартире со своей матерью в Печатниковом переулке: каждая семья в отдельной комнате. Оставшуюся третью комнату с голландской печкой, облицованной белым кафелем, занимала бабушка вместе со своей младшей дочерью Марией. Однако бабушка только ночевала в этой комнате. Каждый день она приходила к нам на Пушкинскую, где вела домашнее хозяйство: готовила обеды, отоваривала карточки и присматривала за мной. Родители уходили на работу рано утром и возвращались поздно вечером.

Бабушка была человеком простым, малограмотным. Она не кончала никаких учебных заведений. Тем не менее, сама научилась читать и писать, по-своему здраво разбиралась в текущих событиях, происходящих в стране. Анна Васильевна обладала сильным характером и была волевой натурой, твердо знающей, что хорошо, а что плохо для её семьи без каких-либо интеллигентских колебаний и сомнений. Вероятно, это во многом объяснялось её религиозностью. Она строго соблюдала все церковные предписания и обряды, регулярно посещала церковь. Бабушка тайком от родителей не только крестила всех своих внуков, но и знакомила нас, как умела, с основами религии, важными церковными датами, постоянно приносила домой освященные просвирки и воду, обязательно пекла куличи и красила яйца на Пасху. Своим детям и внукам она все прощала, чтобы они ни натворили, но во взаимоотношениях с «чужими», к которым в ряде случаев она относила своих невесток и зятя, была строга и требовательна. Семейные разборки бабушки с женами Ивана и Шуры тянулись месяцами, если не годами. Не раз при мне она своим демонстративным поведением выказывала моему отцу свое порицание его «некачественного», с её точке зрения, отношения к выполнению своих семейных обязанностей.

Однако все перипетии сложных взаимоотношений внутри семейного клана Ивановых-Парусовых-Маловых меня тогда, естественно, мало волновали. Я их просто не понимал и не обращал на них внимание. До меня урывками доходили фрагменты критики бабушки поведения Муси – жены Ивана Парусова или Зои – жены Шуры Иванова, которыми она делилась с моей матерью по вечерам. На неизбежные в существовавших бытовых условиях «трения» между родственниками я стал обращать внимание, когда стал постарше.

До войны Ивановы-Парусовы всегда в полном составе собирались по праздникам в Печатниковом переулке в большой бабушкиной комнате с голландской печкой. Для меня эти праздничные сборища были одним из самых любимых событий детства. Дочка Парусовых – Ирина и я были в центре внимания взрослых. Правда, был один момент в этих праздничных церемониях, который мне не нравился. Ирину и меня всегда заставляли выступать перед собравшейся компанией. Ира – моя ровесница, с видимым удовольствием, потряхивая косичками, с выражением читала какое-нибудь длинное стихотворение. Мне приходилось напрягаться, чтобы сделать что-то подобное, причем без всякого удовольствия. Иногда Иван Александрович Парусов разыгрывал меня. Например, объявлял, что сейчас он покажет фокус, для чего необходимо хорошо размять листок бумаги. Давал мне бумажку, которую я под общий хохот старательно разминал. Затем он брал у меня эту бумажку, складывал и убирал себе в карман, объявляя, что он использует её по назначению, а фокус покажет в другой раз. Тогда я действительно не понимал, почему все смеялись, и каким целям должна была служить размятая мною бумажка. Но Ивану Александровичу все прощалось. С ним, а не с родителями, связаны мои первые детские радости: походы в цирк на Цветном бульваре, катание на санках с крутого спуска Рождественского на Трубную площадь. Автомобильного движения в то время практически не было, а трамвай («Аннушка»), ходивший по Бульварному кольцу, не мешал зимним забавам детворы. Эти довоенные картинки детских радостей хорошо сохранились в моей памяти. Шрам на большом пальце левой руки напоминает, как я по-взрослому пилил дрова с дядей Ваней для бабушкиной печки. В бабушкином доме было индивидуальное печное отопление. Тогда я ухитрился подставить свой палец под лезвие двуручной пилы. На всю жизнь запомнилась мне и поездка к дяде Ване в подмосковные Петушки, где стояла его воинская часть. Помню, какими нежно-мягкими были губы его ездовой лошади, когда она брала у меня сахар с раскрытой ладони.

Военные годы

Хотя родители получили две комнаты в коммунальной квартире на Пушкинской улице в 1935 году, мои воспоминания о жизни здесь связаны больше всего с военным временем и послевоенным периодом, когда я стал постарше.

Война застала нас с бабушкой в Серебряном бору, который тогда считался отдаленным от Москвы дачным местом. У нас там была комната в одной из дач, полученная от работы моих родителей. Помню, как, проснувшись утром, увидел бабушку, стоящую на коленях. «Что ты делаешь, бабушка?» – спросил я. «Война, сыночек! Началась война», – крестясь, ответила бабушка. Нас с бабушкой вскоре вывезли в Москву, которую тогда начала бомбить немецкая авиация.

Сохранились отрывочные воспоминания, как меня, сонного, таскали в бомбоубежище в подвале дома, либо в ближайшее метро, когда по радио объявлялась воздушная тревога.

Смутно, как отрывки сновидений, всплывают у меня разрозненные картинки нашего отъезда из Москвы в эвакуацию в Барнаул в октябре 1941 года. Длительная дорога в набитом людьми железнодорожном вагоне медленно двигавшегося поезда, с частыми остановками на незнакомых станциях и полустанках, где главной задачей пассажиров была наполнить чайники или бидоны кипятком. Во время каждой остановки поезда взрослые обязательно бросались с пустой посудой к станционным постройкам, где находился титан с кипятком, которым можно было наполнить нужную емкость бесплатно, отстояв длинную очередь. Кипяток служил своеобразным суррогатом горячей пищи во время длительной железнодорожной поездки. Запомнился вокзал Новосибирска, где нам предстояла пересадка на поезд, идущий в Барнаул. На перрон вокзала выгрузили наши вещи – три или четыре чемодана и бабушкину швейную машинку. На эту кучу вещей посадили меня и велели сидеть смирно, никуда не отлучаться. Мама с бабушкой ушли оформлять билеты. Весь перрон был полностью завален чемоданами, тюками, кругом были незнакомые, куда-то спешащие люди. Одним словом, вокруг было незнакомое и пугающее окружение. Стало страшно, я заревел в голос и отправился искать маму. Хорошо, что далеко уйти не успел. Меня перехватила во время вернувшаяся мама. Как доехали до Барнаула – не помню. Но Барнаул меня поразил деревянными тротуарами вдоль городских улиц и белыми булками-сайками, которые продавались свободно, без карточек. Правда, через несколько дней они из продажи исчезли, и хлеб, как и в Москве, стал продаваться только по карточкам.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Храм в слободе царских печатников. История церкви Успения Пресвятой Богородицы в Печатной слободе. М.: Правиздат, 2009. С.11

2

В. А. Гиляровский. Москва и москвичи. Минск: Народная асвета., 1981. С.97

3

Любовь и единение. Очерк истории Богородице-Рождественского ставропигиального женского монастыря. М.: Отчий дом. 2009. С.35

4

Я. Смирницкий. Над сгоревшей «школой» возведут каркас. М.: Московский комсомолец, 6 декабря 2013 г.